Кавалеристы

Дупак Николай Лукьянович

Николай Дупак, фронтовое фото

В июне 1941-го мне было 19 лет, и я снимался в роли Андрея из «Тараса Бульбы» у Довженко. В субботу и воскресенье у нас был выходной. Нам сказали, что мы должны будем посмотреть какую-то зарубежную картину. Мы должны были в воскресенье, в 12 часов, быть на студии. Я что-то читал и перечитывал, лег спать поздно и проснулся от стрельбы. Я выхожу на балкон, и сосед тоже выходит. «Шо це таке?» — «Да це мабуть маневры Киевского военного округа». И только он это сказал — вдруг метрах, может быть, в 100 самолет со свастикой разворачивается и идет бомбить мост через Днепр. Вот это я впервые увидел. Это было часов в 5 утра. Жара страшенная — градусов 30. Окна открыты. Сосед побледнел — что-то не похоже на маневры. Спустились вниз. Никто ничего не знает. Я пошел на трамвай. Вдруг опять налет. Бросили бомбу на еврейский базар, который был на том месте, где сейчас находится цирк. Тогда я увидел первые жертвы. Приехал я на студию. Прослушали выступление Молотова. Картина стала ясна. Митинг. Александр Петрович выступил и сказал, что вместо запланированных полутора лет на съемку картины мы сделаем ее за полгода и будем бить врага на его территории. Настрой был вот такой! Но буквально на следующий день, когда мы приехали на съемки, то массовки, в которой участвовали солдаты, не было. Тогда мы поняли, что, извините, это — всерьез и надолго. В эти дни продолжались бомбежки, шли потоки беженцев с Украины. На второй или третий день войны ко мне в номер уже поставили кровати. Пытались создать условия для беженцев. Начали на студии рыть щели. Еще несколько дней мы собирались сниматься, но потом началась запись в народное ополчение. В него, кроме меня, вступили и Александр Петрович, и Андреев, и Олейников. Отправили нас под Новоград-Волынский. Когда мы туда приехали, я никого из них не увидел, а были только рабочие, монтировщики. Выстроилась наша команда. «Кто имеет высшее образование — 2 шага вперед, среднее — шаг вперед». Я, вроде, высшего не имел. Сделал шаг, потом потоптался и еще немного вперед. «Напра-а-во!» И нас — в казармы. А дальше происходило распределение — кого куда учить. Меня спросили, умею ли я ездить верхом. Я сказал: «Да», — и меня зачислили в кавалерийское училище.

Особенно нас отрезвило выступление Сталина 3 июля. Тут уж мы со всей очевидностью поняли, что это надолго. Погрузили нас в состав и повезли в Харьков. А оттуда — в Новочеркасское кавалерийское училище. Учили на лейтенантов, командиров взводов. У нас была боевая подготовка и занятия с лошадьми, за которыми мы сами ухаживали. Выездка. Чистка. Кормежка. Плюс к этому овладевали джигитовкой, вольтижировкой, рубкой лозы. Вскакивали на ходу. У меня первой лошадью была кобыла Ежевика — ужасно вредное животное. Командир училища решил два эскадрона по 150 человек сделать, а чтобы не путались, он разделил по цвету на гнедых и вороных. И тут у меня Ежевику забрали и дали потрясающего коня Орсика, который впоследствии меня спас. Надо сказать, что три раза меня лошадь выручала от гибели. Нас учили с октября по январь. В ноябре или начале декабря, после того как немцы ворвались в Донбасс, нас послали заткнуть дыру во фронте. Нас выгрузили на станции, и мы верхом две ночи ехали — искали противника. Километрах в пятидесяти от станции передовой дозор наткнулся на мотоциклистов, и полковник Артемьев, командир, решил атаковать. Оказалось, что там не только мотоциклисты, но и танки. Нас расколошматили, мы потеряли человек двадцать. Меня ранило в горло, я схватился за гриву коня, и одиннадцать километров до речки Кальмус, где располагался наш полевой госпиталь, он меня нес. Я находился в полусознании. Меня сняли. Сделали операцию. Вставляли трубку. Нас срочно вернули в Новочеркасск, откуда мы своим ходом отправились в Пятигорск на учебу.

Нас выпустили младшими лейтенантами 2 января. За тот бой мне дали награду. Получилось так, что нас, несколько человек — отличников боевой и политической подготовки, отправили в Москву, в резервный эскадрон инспектора кавалерии Красной армии Ока Ивановича Городовикова. Кормили плохо. Мы все время писали рапорты, чтобы отправили нас на фронт. Было такое патриотическое чувство, что надо Родину защищать.

В итоге меня назначили командиром взвода в 250-й, впоследствии 29-й гвардейский кавалерийский полк, во вновь сформированную в Оренбурге Краснознаменную 11-ю дивизию имени Морозова 1-й конной армии. (В сентябре 1941-го в Оренбурге сформировали 11-ю кд, которая к концу войны называлась 8-я Гвардейская кавалерийская Ровенская Краснознаменная ордена Суворова дивизия имени Морозова. Командовал ею с момента формирования полковник Суржиков Михаил Иосифович. Преобразована в 8-ю гв. кд 19.01.1943. Первоначально вошла в 60-ю армию (резерв), потом переброшена под Москву в состав Московской зоны обороны, 4 января 1942-го вошла в состав 16-го кк (Рязань). 16 марта 1942-го вошла в состав 7-го кк, в составе которого воевала на Брянском фронте. — А. Киян.)

Мы все имели. Оренбуржцы нас очень хорошо одели: папахи, бурки. Наряженные, мы очень отличались от других. Нам даже шоколад давали, когда мы стали гвардейской частью. Снабжение было хорошее. Было положено 50 г масла, крупа — 500 г, 800 г хлеба, для лошадей — овес или сено. С фуражом было так: в училище выдавали корм централизованно, а на фронте искали фураж, когда не успевали его подвозить. Сам не покушай, а коня накорми.

В кавполку я впервые увидел противотанковые ружья. Через неделю после моего прибытия мы выступили из Москвы на Брянский фронт. Сначала эти ружья везли в седле и, конечно, набили холки лошадям так, что они вышли из строя. Мое первое рационализаторское предложение было поставить эти ружья на лыжи, поводки от которых тянули два всадника.

На фронте

Уже на Брянском фронте мы попали в окружение, и я получил благодарность от командования за то, что организовал добычу дегтя. Деготь нужен для смазки сбруи, поскольку она высыхает, и ее необходимо постоянно смазывать. Я помнил картинку из учебника физики или химии, где было показано, как гонят деготь. На фронте меня назначили адъютантом командира полка. Потом меня ранило, и когда я вернулся, я попросился в боевую часть. Хотелось командовать самостоятельно. Меня назначили командиром взвода разведки. Вскоре меня контузило, но после контузии я вернулся во взвод. В январе 1943-го командир эскадрона был смертельно ранен, и меня назначили на его место. Закончил я войну под Мерефой, где был ранен, старшим лейтенантом, командиром эскадрона. Я вот сейчас удивляюсь, как я мог в 20 лет командовать эскадроном? Это же около 120 человек да плюс еще пулеметный взвод и батарея 45 мм. В общем 250 человек. Это же надо всех напоить, накормить и корм для лошадей достать! Помогало, конечно, и то, что молодежи в кавалерии было мало. Потому что надо любить коня, знать коня, уметь обращаться. Жалели коней, потому что, если конь выйдет из строя, ты уже не кавалерист. После большого перехода нельзя лошади давать пить. Надо обязательно покрыть попоной, чтобы лошадь остыла. Целая наука! Запасных лошадей не было. Все время шло пополнение.

В марте месяце 1943 года была страшная распутица. Армия Рыбалко прорвала фронт под Кантемировкой, и мы вошли в прорыв. Взяли крупный железнодорожный центр Валуйки. При его захвате нам удалось остановить эшелоны с продовольствием и вооружением, которые шли на восток. Видимо, немцы не ожидали такого глубокого прорыва. На той станции стояло, наверное, шесть груженых составов. Со всяким добром, вплоть до спирта. Некоторые выстрелят в цистерну, наберут котелок, а остальное его не интересует. За Валуйки нам дали и гвардейское имя, и мне — орден Красного Знамени.

Пошли дальше и уже под Мерефой столкнулись с переброшенной туда дивизией «Викинг». Это вояки страшные — и по росту, и по убежденности. Они не отступали. Там я был ранен и отправлен из медсанбата в госпиталь в Тарановку. Документы туда ушли, а меня мой коновод выкрал и вывез меня в свою часть. Командира опекали. Это меня спасло. В Тарановку ворвались немцы и всех уничтожили — медсестер, раненых и больных.

Еще когда мы заняли Валуйки, там можно было выбрать себе лошадь. Мне присмотрелся битюг. Назвал я его «Немец». Нашел я и саночки. Коваленко, мой ординарец, взял под свое покровительство и саночки, и коня. Когда он приехал в госпиталь, мы не знали, где немцы. Короче, мы едем, и вдруг — какие-то солдаты на краю деревни, к которой мы подъезжаем, метрах, может, в 150–200. Хотели проехать через эту деревню. Я вижу, что это — немцы. Коваленко смекнул и тут же развернул коня и пустил его аллюром, и он летит с колоссальной скоростью. Я еще — идиот легкомысленный. Когда у коня ухо ранено, он становится зверем — самое больное место у коня. Я возьми и выстрели из пистолета в ухо. Видимо, попал. Как он понесся! Через овраги в лес. А сзади по нам — из автоматов. Вот так немецкий конь спас советского офицера. Однако ранения стопы и руки оказались серьезными. Сначала меня отправили в Мичуринск. Полежал неделю, и отправили в Бурденко в Москву. Там — 10 дней. Потом в Куйбышев. Там — 2–3 дня. Потом в Чапаевск, в Актюбинск. Смысл такой — если ты можешь вернуться в строй сейчас, то тебя не увозили далеко. Потом меня комиссовали.