Глава 2

Дирижировать болью

«Больно. Я на берегу горной речки, она такая быстрая. Вокруг обжигающий холод. Невидимая сила бросает меня в этот поток. Вода ледяная! Течение несет мое тело по острым камням, которые сдирают кожу, и я через каждый метр ударяюсь об огромные шершавые валуны. Как это перетерпеть? Я выживу?» ― читаю эту запись в «Дневнике боли» бледного парнишки, который лежит на кровати зажмурившись и время от времени прерывисто вздыхает. Тогда мне показалось, что лампочки в хирургическом отделении, где лежали среди прочих пациентов онкологические больные, стали светить тускло, безнадежно. Хотя освещение во всех палатах и коридорах районной больницы было одинаковым.

Я попросил этого парнишку вести дневник боли, чтобы можно было оценивать ее интенсивность от одного до 10, где 10 ― болит так, что умереть хочется. Почему? Боль субъективна, ее восприятие зависит от болевого порога человека, от ситуации, от эмоций. Ее ничем, кроме собственных ощущений, и не измеришь ― это не температура и не давление. У каждого человека разная необходимость в обезболивании: одни могут долго терпеть, а другие становятся раздражительными даже при легких, но долгих покалываниях.

Одни женщины говорят, что боль во время родов похожа на море ― то схлынет, то накроет с головой. Другие сравнивают ее с зимой ― холодная, сковывающая, с редкими оттепелями, но она точно закончится, просто нужно дождаться весны. Я как врач могу сравнить боль других с музыкой. Музыкой, которую нужно расслышать и понять. Вздохи, стон, прерывистое дыхание, шумный выдох сквозь стиснутые зубы… А иногда тишина, пропитанная чем-то острым. Будто бы в этот момент человек кричит внутри себя и в нем бьется стекло, осколки которого вылетают во взгляд, направленный на доктора. И тут нужно обратиться в слух, стать внимательным к громкости боли и помочь ее облегчить. Именно эту громкость я и прошу измерить по шкале.

...

“ Если долго слушать эту музыку сердцем, можно оглохнуть, сгореть, рассыпаться. Доктору проще заткнуть уши и оставаться глухим к боли пациентов. Проще. Но честнее ли перед другими, перед собой? Для меня ― нет. Поэтому правильнее для врача ― научиться дирижировать этой музыкой и вовремя обезболивать пациента. „

Эту науку я и постигал, когда вел онкологических пациентов в районной больнице.

Я занимался онкобольными в отделении и теми, кто находился дома. Вылечить, к сожалению, их было уже нельзя. Но можно ― облегчить страдания, откорректировать боль. Амбулаторные больные или их родственники приходили ко мне и просили обезболивающие препараты. Это сильные наркотические вещества. Онколог, кроме всего прочего, должен был вести учет этих препаратов. Во-первых, потому что применять их надо осторожно, чтобы не навредить пациенту. Во-вторых, оставшиеся невостребованными у больного, эти медикаменты могут попасть к наркозависимым. Поэтому, чтобы понять реальную потребность в таких препаратах у конкретного человека, мы на некоторое время госпитализировали пациентов в стационар. Среди прочего оценивали эффективность обезболивания, и одним из инструментов был дневник боли. В нем даже по почерку многое становилось понятно: дергающиеся, угловатые цифры ― сильно, остро болит; слабый нажим ― человек совсем обессилел от продолжительной боли; прямые, ровные линии ― сработал препарат, отпустило.

Тогда я научился дирижировать болевым синдромом пациента ― слышать первые ноты приближения боли и снимать ее препаратами еще до того, как она будет невыносимо греметь в полный голос. Быть внимательным, не затыкать уши, открывать сердце.

Это умение помогало мне тысячи раз в хирургии, в пластической ― тоже. Ведь здесь на первичный прием не так уж редко пациент приходит не один ― его сопровождает страх боли.

* * *

Абонент недоступен. Сорок шесть неотвеченных звонков. А если старенькая мама упала дома, сломала шейку бедра, такое часто бывает у пожилых людей, и потеряла сознание от болевого шока. Или маме стало плохо на улице. Случился инсульт, и никто не помог, а счет идет на минуты.

— Лариса Павловна, вы идете на совещание? ― К ней в кабинет заглянула главбух. Лариса вспомнила, что она ― финансовый директор большой компании и ей придется до ночи решать рабочие вопросы.

— Нет, Мария Викторовна, я не могу. Передайте, пожалуйста, что мне пришлось срочно уехать по семейным обстоятельствам.

Когда Лариса садилась в машину, уже смеркалось. До маминого дома путь был неблизкий, да еще пробки. Она ругала себя за то, что позволила матери жить одной, как та привыкла, что она ― плохая дочь, все время на работе, уделяет маме мало времени. В конце концов, Ларисе надо было настоять на сиделке, чтобы та присматривала за мамой постоянно.

Через час Лариса наконец добралась, припарковалась довольно далеко от подъезда и побежала. С ее весом это было не очень-то легко. Она еще не придумала, где будет искать мать, если ее не окажется дома. Лариса что есть силы жала на кнопку звонка, звук был слышен на лестнице.

— Ну и где пожар? Что у нас горит? ― раздался из-за двери ироничный мамин голос.

Дверь распахнулась:

— Лорик, что ты здесь делаешь? У тебя же сегодня совет директоров.

— Мам, у тебя совесть есть? Я тебе пять часов не могу дозвониться. Уже напридумывала черт знает что. Хотела по больницам и моргам звонить.

— Лорик, если бы я собралась в морг, то обязательно поставила бы тебя в известность, ― мама засмеялась. ― Мы с Петром Львовичем гуляли по парку, потом зашли в кафе. Там потрясающие эклеры, сходим как-нибудь вместе с тобой. Телефон вырубился. Я поставила его на зарядку, забыла включить. Проходи. Я как раз жарю мясо.

— Мама, ну какие эклеры, у тебя диабет. И какое жареное мясо на ночь глядя? ― Лариса вдруг почувствовала усталость, которая весила как чемодан для очень долгого путешествия. Она когда вообще отдыхала последний раз?

— Лорик, жить вообще вредно, помереть можно. Постараться получить максимум удовольствия ― вот что остается. Но тебя этому научить не удалось. ― Мама вздернула бровь. ― А что это за траурный наряд на тебе? Ты что, на мои похороны так оделась? Это преждевременно.

— На мою фигуру, знаешь ли, подобрать что-то приличное очень сложно, ― буркнула Лариса.

— Значит, надо изменить фигуру. ― Лариса закатила глаза — мелодию этих нотаций она могла угадать с трех первых нот. ― Ты когда последний раз на фитнесе была? В прошлой пятилетке?

— Ходила я на твой фитнес. Толку ― ноль.

— Значит, мало ходила.

— Да и некогда мне. С работы раньше девяти не вытряхиваюсь.

— Что у тебя в жизни есть, кроме работы? Все боишься, что без тебя там все развалится. Ты должна наслаждаться жизнью, делать глупости, влюбляться.

— По части глупостей и наслаждений ты за меня и за себя постаралась, ― огрызнулась Лариса. ― И потом, я ― далеко не девочка. Сорок два уже, если ты забыла.

— Вот именно, ты всегда была ответственная и серьезная. А что в старости вспомнишь? Золотую медаль? Красный диплом? Ни котенка, ни ребенка. Я помру — над кем трястись будешь? И самой-то не надоел этот героизм на трудовом фронте? ― О, эту заезженную пластинку Лариса знала наизусть! Но тут мама включила вечный хит: ― А вот эти бока?

— А если и надоело? ― Лариса побледнела от обиды. И было даже непонятно ― работа ли надоела, лишний вес или вечные «Посмотри на себя». Не только от мамы.

* * *

― Из бронтозавра ящерку сделать невозможно, ― припечатывает Лариса, сидя передо мной.

— Лариса, главная задача пластического хирурга ― не столько уменьшить вес, сколько изменить контуры тела, гармонизировать фигуру. Я бы посоветовал вам перед операцией, если вы решите ее делать, снизить вес.

— На сколько килограммов нужно похудеть?

— Точного ответа у меня нет ― чем больше получится, тем лучше. Это очень непросто, но позволит нам потом достичь максимального эффекта.

Лариса смотрела на меня недоверчиво. Она пришла с проблемой, но не верила, что ее можно решить.

— Знаете, сколько мне лет? Сорок два. Знаете, сколько я вешу? Больше 100 килограммов. ― Она с вызовом посмотрела на меня ― что я скажу на это.

— Сорок два года ― прекрасный возраст. Как сказано в одном хорошем фильме: «В 40 лет жизнь только начинается». Давайте вы пройдете за ширму, разденетесь, а потом перед зеркалом покажете и детально расскажете мне, что вас не устраивает в фигуре.

— Меня в моей фигуре не устраивает примерно все.

— Давайте посмотрим, что конкретно.

— Ну что, проведем диагностику этого трактора, ― усмехнулась она, взяв обеими руками нижнюю часть своего живота.

Лариса встала перед зеркалом в белье. Весь ее вид говорил: «Ну что изменилось? Вы ожидали увидеть супермодель?!»

Она вытянула губы.

— Знаете, как меня на работе называют за глаза? Хрю Павловна.

— А кем вы работаете? ― спросил я, чтобы вовлечь Ларису в разговор.

— Финансовым директором крупной компании.

— Уверен, что на такой должности вы принимаете сложные решения, ― я говорил искренне.

— Хрю, ― рассмеялась она, а потом спросила: ― То есть сало убрать можно?

Я улыбнулся и кивнул: