Мужчина разом осекся, тряхнув головой.

— Быстро за мной в кабинет! — рявкнул на него Валерка. И в сторону дежурного: — Готовьте группу на выезд! И патрули будем подключать. Садитесь, — кивнул на стул Троекуров, когда они зашли в кабинет. — Меня зовут Валерий Аркадьевич Троекуров, капитан, следователь, — представился он.

— Вислицын Геннадий Михайлович, — ответил скандалист. И неожиданно протянул Валерке руку, хотя еще три минуты назад грозился посадить его или грохнуть.

— Слушаю вас, Геннадий Михайлович.

Бросив взгляд на наручные часы, Вислицын начал:

— Меньше часа назад мне на мобильный позвонила дочь Галина. Галина Геннадьевна Вислицына, ей двадцать один год. Сказала, что идет от метро «ВДНХ» домой. Мы на Королева живем. Я сказал, что мы с женой ее ждем. А она говорит, сейчас только попить куплю к ужину… Сок, ну, и минералку… она обычно покупала. Я спросил: «В «Пятерочку» зайдешь?» А она и говорит, мол, в «Пятерочке» вечером очереди и что сейчас в магазин на Кондратюка зайдет. Я тут беду-то и почуял. Прям аж похолодел. Я сообразить-то не успел, а подсознанием понял, что на Кондратюка ни одного магазина нет. Потому и психанул.

Он замолчал, опустив голову и силясь сдержать слезы. Собравшись, кашлянул и продолжил:

— Ну, в общем, я от этого сильно заорал на нее.

— Что именно? — мягко уточнил Валерка.

— Ну… это… сказал: «Живо домой, никаких магазинов, на хрен!» А она в ответ огрызнулась, чтоб я не кричал. И сказала, что уже заходит в магазин. И трубку положила. Я ей перезвонил. А телефон недоступен.

— Дальше что?

— Дальше? Бросился бегом на Кондратюка. Думал, вдруг там магазин появился и она там. — Он закрыл лицо руками, мгновенно съежившись от огромного безжалостного горя.

— Телефон не отвечает? — зачем-то спросил Троекуров, хотя ему и так было все ясно.

Пообещав Геннадию Михайловичу немедленно выслать патруль на поиски его дочери, он направил его к следователю для дачи показаний. Когда Вислицын выходил из кабинета, он обернулся в дверях и молча посмотрел на капитана. Крохотная толика надежды еще виднелась в его взгляде.

А Валерка знал, что патруль не найдет Галю ни сегодня, ни завтра. И жгучее чувство сострадания, замешанное на родительской солидарности, захлестнуло его с головой. Но лишь только закрылась дверь за Геннадием Михайловичем, как жалость стала стремительно отступать. Пришло ясное понимание того, что отныне невероятная версия с магазинами-призраками стала суровой реальностью. Ее надо было принять как единственную реальную, потому что других просто нет. Надо было найти способ объяснить ее фантастичность. Смириться с тем, что жители Останкина видят несуществующие строения, входят в них и пропадают.

«Интересно, как на это отреагируют скептики из Экстренного штаба? — подумал капитан. — А ведь мне сегодня сводку для них готовить. Вдруг примут за психа. Будет обидно…»

В 21.10 он уже закончил свой короткий доклад в Штабе. Реакцией была тревожная растерянная тишина. Сухие равнодушные цифры, озвученные Троекуровым, подтверждали, что события развиваются по самому худшему сценарию. Сто девяносто четыре без вести пропавших за девять суток. Семь случаев, в которых фигурируют несуществующие объекты, а именно — магазины. Живой свидетель, признанный вменяемым, наблюдал такой фантом. Ни одного следа, ведущего к пропавшим — ни очевидцев исчезновений, ни трупов, ни личных вещей. В районе проведены все возможные замеры: уровень радиации, электромагнитных волн, взяты анализы воздуха и воды. Всё в норме. Все известные гипнотизеры и экстрасенсы к происходящему не причастны. Количество патрулей в районе увеличено в пятнадцать раз. При этом ни один патруль ни разу не столкнулся с чем-либо подозрительным.

Тягостную паузу прервал глава Штаба генерал Белов.

— Объявляю перерыв на пятнадцать минут. Советую позвонить близким. Освободимся мы все под утро, — холодно отчеканил он. А поднимаясь из-за стола, чуть пошевелил губами, неслышно сказав: «Б. дь, п….ц какой!» Лучше охарактеризовать сложившуюся ситуацию было невозможно.

Когда Экстренный штаб вновь собрался за огромным полированным столом, слово взял Белов. Рублеными, по-генеральски четкими, артиллерийскими фразами он резюмировал ситуацию, напомнив всем об обязательствах по неразглашению. С видом военачальника, подписывающего капитуляцию, Белов заявил, что положение вещей является катастрофическим. Жертвы среди населения значительные, объяснений происходящему нет, а потому и бороться с этой чертовщиной органы не в состоянии. Определить угрозу не удается. Наука перед загадочным явлением бессильна. Обведя всех тяжелым взглядом, он выдержал затяжную паузу, во время которой принял нелегкое решение, изглоданное сомнениями и противоречивыми доводами. И все-таки произнес два этих слова — «паранормальное явление». И тут же заверил членов Штаба, что ни черта в этом не понимает, но доподлинно знает, что специалисты по этим самым явлениям есть во всех спецслужбах развитых стран.

— Вот такому специалисту я и предоставляю слово, — с облегчением сказал он. Туманно представив Федора Малаева как некоего консультанта ФСБ, он уставился в свои записи.

Малаев помедлил, кашлянул и плавно, будничным голосом изложил Штабу свои соображения о том, что происходит в Останкино. Про признаки четкого сознательного отбора жертв, про смысл такого отбора, про неизвестный разум, который стоит за всем этим, и про наличие какой-то цели. Коснулся он и самого механизма исчезновения людей, признав, что можно догадываться о способах его воплощения, но суть процесса неизвестна. Признав теорию о магазинах-призраках единственной, он согласился с Беловым в том, что эффективно влиять на ситуацию спецслужбы не могут. В завершение он добавил, что пока люди будут свободно находиться на зоне мощнейшего паранормального явления, они будут пропадать. Когда консультант окончил речь, члены Штаба выглядели так, что лучше бы он ее не начинал.

— Кто-нибудь хочет высказаться по вопросу паранормального явления? — спросил Белов. В тишине раздался уверенный голос Троекурова:

— Я бы хотел задать вопрос товарищу Малаеву.

— Я вас внимательно слушаю, — отозвался Федор.

— Как вы считаете, эти явления в Останкино могут быть результатом воздействия какого-нибудь новейшего пси-оружия?

— На первый взгляд, это одна из немногих реальных версий в данной ситуации, — согласился Малаев. — Но скажу сразу, что это невозможно. Современные разработки в этой области вооружений довольно примитивны. Есть два варианта. Первый — машина, размером с внушительный грузовик, подъезжает к толпе и начинает воздействие. У людей паника, ужас, подавлена воля. Одним словом, полицейское оружие. И второй вариант — распыление психоактивных веществ. Ну, во-первых, слишком велик радиус поражения. И главное — в результате такого воздействия люди не исчезают.

— Еще вопросы? — пробасил Белов. Вопросов не было, и он продолжил: — Понять не можем, увидеть не можем, победить не можем. Остается только одно — спасать людей. Какие будут предложения?

В течение нескольких часов Штаб гудел и вибрировал, вырабатывая подробный план действий. Глубокой ночью детальная программа была готова. В ней было немало пунктов, которые предстояло согласовать с руководством страны. Обращение к гражданам, предупредительная агитация, централизованные торговые пункты, охрана района силами внутренних войск, работа по изучению феномена и многое другое.

Но самым важным свершением этой ночи была не программа. И не отдельное решение. Лишь одно слово, не вошедшее в список мер и всего несколько раз прозвучавшее в Штабе. Будучи озвученным, оно незаметно заняло свое место среди понятий, версий и вариантов действий. Оно терпеливо ждало своего часа, презрительно разглядывая другие важные слова, которые были приняты как руководство к действию. В нем было то превосходство, которое отличает панацею от лекарства.

ПОВЕСТВОВАНИЕ ВОСЕМНАДЦАТОЕ

«Псы государевы» гуляли в бывших владениях Сатина на широкую ногу. Головорезы Орна не отказывали себе в удалом веселье, благо еды и ягодного вина было вдоволь. Упившись вусмерть, носились они дикими ордами по селу, наводя животный ужас на тех крепостных, что не подались в бега. Рубили скот, походя насиловали баб, жгли сено стогами. И лишь когда спалили избу на окраине села вместе с тремя крестьянами, что не выказали им должного почтения, Орн быстро и жестко образумил их, собственноручно повесив зачинщика пожара на воротах боярского дома. Пирушки продолжались, но прежней дьявольской удали в них уже не было.

Сам немец не кутил с ними до утра, не играл в кости и не бесчинствовал над людьми. Он был непривычно сдержан, холоден и чуть заметно возвышен. Колдун жил в предвкушении следующего полнолуния. Перстень мироздания, что показал ему демон в пляске заколдованных искр, неотвратимо приближался к чернокнижнику. Орн чуял его своим звериным нюхом, но знал, что тот еще не близко.

Он был готов встретить купцов в любую минуту. Лучшие его бойцы, самые смышленые и дисциплинированные, посменно стояли в карауле на всех подступах к дороге, что вела прочь из Осташкова и по которой можно было добраться до Москвы. Рядом с отдаленными постами стояли стога сухого сена, обильно политые смолой. Дозорные, увидевшие купеческие повозки, должны были тотчас запалить их. По черному дыму дозорный на подворье сразу определил бы, что пожаловали гости.

Спустя неделю после черной мессы Перстень, дарующий его обладателю нечеловеческую власть над людьми, от грязного холопа до заносчивого спесивого монарха, стал сниться немцу почти каждую ночь. Размах той небывалой власти, что он сулил, пьянил колдуна, временами приводя на грань помешательства. Во сне, да и наяву, опричник запускал в эту власть пальцы, словно в сундуки, полные жемчуга. Он страстно желал обладать ею, будто законной женой. Изо дня в день он примеривал ее на себя, воображая, как сметет он с лица земли Европу, бросив на нее орды диких и преданных северных рыцарей. Но кроме власти, которая неизбежно обрывается с последним вдохом того, кто ею облачен, Перстень мог наградить хозяина самым бесценным даром, который только может представить себе человек. В умелых и безжалостных руках, не гнушающихся людскими жертвами, он способен сделать человека бессмертным. Орн знал это и был готов на все, чтобы завладеть сокровищем.

Но полнолуние близилось, а сигнальные стога так и стояли нетронутыми. Немец заметно нервничал, срываясь на первых попавшихся живых существах. Но в тот день командир опричников был спокоен и нетороплив. Пройдясь по боярскому саду, он уже было направился на подворье, как краем глаза увидел старуху, одетую в черное рубище с глубоким капюшоном. Она стояла, вытянув руку в его сторону, будто прося милостыни.

— Эй, кто дозволил тебе быти на дворе моем?! — прошипел Орн, мгновенно закипая. Старуха промолчала, лишь подав вперед себя посох. Опричник чуть отпрянул, увидев, что он увенчан искусно вырезанным крестом.

— Господь всемогущий дозволил. Он мой Владыка, а другого дозволения мне и не надобно.

— Мне твой Бог не указ. Сгинь с очей моих! Не зови свою погибель! — грозно ответил немец и презрительно сплюнул ей под ноги.

— Твоя воля, боярин, — послушно согласилась из-под капюшона Пелагея, но так и не сдвинулась с места. — А прежде услышь слово Божье, что я тебе помолвлю.

— С Богом себя равняешь? Сие великая ересь есть, а ересь мне люба, — со злобной улыбкой сказал колдун. — Молви, юродивая.

— Сгинуть мне велишь, а сам сгинешь в геенне огненной, в муках великих вечность свою коротать станешь, коли не покаешься в грехах да не почнешь молиться за все души невинные, что загубил.

— Да что ты мелешь, старая дура? Али не ведаешь, что я пес государев? По его велению казню изменников, что против царской власти восстают. А власть сия на земле — от Бога, коему ты служишь.

— Дочь стряпухину рогатому в жертву принести — на то воля государева была? — спросила богомолица, гордо подняв голову, отчего стало видно ее лицо. Оно было спокойно и исполнено силы, которая светилась в белесых глазах, что были одного цвета с весенними небесами. Когда опричник заглянул в них, ему стало не по себе так внезапно, что он искренне испугался своего смятения перед сгорбленной старухой.

— Почто напраслину возводишь? — сдавленно прошипел он, отступая на шаг назад.

— Истина в устах моих. Не будет тебе прощения на этом свете! Но душу свою спасешь, коли с покаянием примешь веру православную.

— Да как ты смеешь указывать мне, боярину? На колени, тварь! На колени, коли жизнь мила!

— Жизнь моя во служении Господу! — выкрикнула Пелагея, задохнувшись от праведного гнева и воздев посох над головою. — Покайся! Моли о прощении Господа нашего и Богоматерь Пречистую, ирод!

— Ирод? Великое избиение младенцев сотворил он, а я тебя изничтожу за твой поганый язык, что скормлю я псам на дворе! — прогрохотал опричник, не решаясь приблизиться к зловещей вещунье. Страх перед ней необъяснимо рос внутри колдуна, потому что в эти минуты он не чувствовал над собой защиты дьявола, впервые за многие годы.

— Нечестивец! Дьяволово порождение! Нет тебе прощения и места нет среди люда, что Господа Всевышнего славит! Будь же ты проклят до скончания веков!

Орн вздрогнул, похолодев. Тысячи раз слышал он проклятия из уст тех, кого истязал. И лишь смеялся над ними, веря, что проклятия эти делают его лишь сильнее. Но сейчас… Слова старухи отзывались липким ужасом в его темной жестокой душе. Словно видя это, старуха вскричала, зажав нательный берестяной крест в сухих костлявых пальцах:

— Да укрепится проклятие мое стонами и муками невинно убиенных мучеников, коих погубил ты, безбожник! Да станут они проклинать тебя из райских пределов, моля Господа и Архангелов Его сокрушить бесовскую плоть твою! Истинно, быть тебе в адовом пекле до новой луны!

Голос ее, доселе старческий и дребезжащий, теперь уверенно вздымался над колдуном, усугубляя первобытный страх, сковавший волю опричника.

Если бы был он христианином, пусть и безмерно падшим, то рухнул бы на колени перед юродивой, молясь и каясь. Каждый из его отряда поступил бы так, услышь он такие проклятия из уст богомолицы. И страх Орна перед пророчеством вещуньи, необъяснимый для него самого, достиг высшего предела. Да только родил он в сатанинской душе не покаяние, а новый грех.

Перепуганный опричник рванулся к Пелагее. Вырвав из ее рук посох, он перевернул его крестом вниз и неистово ударил оземь, воткнув в молодую траву. Сорвав капюшон со старухи, читающей молитвы, он схватил ее за волосы и потащил на подворье, хрипло бранясь на немецком и брызжа слюной.

Когда Орн ворвался на двор боярского дома, волоча за собой вещунью, сонный хромой опричник Семен, дремавший на крыльце дома в утреннем пьяном забытьи, проворно вскочил. Потерев заспанные глаза, он поначалу озорно глянул на своего командира, предчувствуя кровавое веселье. Но приглядевшись, понял, что боярин тащит на расправу Божьего человека. От крепостных он слышал рассказы про старую отшельницу, что изредка появляется в селе, помогая его жителям травами и молитвою. Да и сам надумал разыскать ее, чтобы просить избавить его от болей в ноге, что частенько не давали ему спать. Оторопело открыв рот, он с испугом пялился на Пелагею, крестившую Орна.

Бросив ее посреди двора, чернокнижник вперил злобный взгляд в растерянного Семена, торопливо осенявшего себя крестным знамением.

— Кличь Порфирия! Сыскал я ему работенку! — гаркнул Орн и расхохотался.

— Помилуй, боярин! Негоже Божью отшельницу-то… Великий гнев Господень покарает, — тихо пролепетал он, не глядя на своего командира.

— Ослушаться мя дерзнул, опричник? Запамятовал, чью волю вершим? Государя Иоанна Васильевича от измены оберегаем! А сия тварь грязная в измене повинна! Али подле нее на колу издохнуть желаешь?

Ни жив ни мертв, бросился Семен в избу, зовя Порфирия. Тот вскоре показался на дворе. Тощий, беззубый верзила, жилистый и проворный, он был умельцем по части пыток, способный подарить немало страданий всякому, кто попадется в его опытные руки, омытые потоками людской крови и слез. Помилованный разбойник, он и сам немало вытерпел под кнутом и раскаленным железом, а потому был с болью накоротке, зная все ее повадки. Его умением восхищались даже бывалые живодеры. Искусно лавируя между несносными муками и смертью, дающей несчастному избавление, он мог так долго пытать жертву, как того требовал опричный суд. Но и Порфирий, глянув на Пелагею, беспомощно лежавшую в пыли двора, заметно помрачнел.

— Чего изволишь, боярин? — тяжело спросил он, еще надеясь, что дело кончится обычной поркой.

— Повсюду измена государева! — взревел Орн, заметив смятение на лице бывалого палача. — Сия ведьма проклинала слуг государевых. А посему — и дело государево придала проклятию!

Порфирий удовлетворенно кивнул. Хоть он и не поверил немцу, но посчитал, что теперь это чужой грех. А он, человек служивый, не может ослушаться приказа, что есть сама царская воля.

— Повелеваю! — зычно протянул Орн, пинком опрокинув старуху, поднявшуюся на колени. — За колдовской навет супротив самодержца всея Руси Великой Иоанна Васильевича высечь ведьму кнутом!

Семен украдкой облегченно перекрестился, благодаря Бога за то, что не допустил убийства праведницы.

— А после сего наказания — придать смерти, посадив изменницу на кол.

Теперь Семен еле слышно охнул. Порфирий же, в душе переложив груз ответственности за страшное злодеяние на своего командира, молча направился в избу за кнутом.

Опричники начали стягиваться к месту казни прямо напротив просторного терема, на совесть выстроенного прежним хозяином. В их толпе гулял приглушенный шепот, в котором слышался страх перед карой Господней, что неминуемо последует за убийством богомолицы. Заслышав его, Орн окриком велел своим молодчикам убираться прочь. И те с готовностью повиновались. Не желая быть свидетелями страшного греха, потянулись они вон со двора, крестясь и бормоча под нос молитвы.

— Проклинаю тебя, нечестивый безбожник! Гореть тебе вечно в адском пламени! — вещала старуха, когда Порфирий тащил ее, связанную и нагую, к бревну, лежащему на козлах. — Да явит Господь тебе свой праведный гнев и укрепит мя в муке, что приму я за ве… — она не успела закончить, получив от Орна удар сапогом по лицу, заставивший ее подавиться выбитыми редкими зубами и хлынувшей кровью.

— Прости мя, грешного. Не своею волею, видит Бог, — прошептал Порфирий, привязывая вещунью.

В первые же удары кнута, плотоядно засвистевшего над телом несчастной Пелагеи, палач вложил все силы. Порфирий решил закончить дело одной лишь поркой, быстро вышибив дух из немощного тела старухи. Весеннюю благость, разлившуюся по Осташкову, вспорол вой вещуньи.

— Пороть, чтоб живой ей быти, покуда на колу не издохнет! — взревел Орн, подскочив к Прохору и отвесив ему подзатыльник. Подняв слетевшую шапку, опричник повиновался, ослабив удары.

Умерла Пелагея на колу, как и приказал Орн. Широко расставив ноги, немец стоял напротив крохотного тельца старухи, читая сатанинские молитвы на неведанном языке, который звучал из его уст на черной мессе. То был арамейский, на котором говорили на Земле обетованной во времена Иисуса, но произнесенный задом наперед. Окатывая несчастную ледяной водой, когда та теряла сознание, чернокнижник просил своего черного покровителя помочь ему завладеть Перстнем мироздания, клятвенно обещал вечно верно служить Люциферу, если тот дарует ему власть и бессмертие. Когда окровавленное острие кола проткнуло горло мученицы, пройдя ее тело насквозь, Орн наклонился к старухе вплотную, заглядывая в мертвые пустые глаза. Напоив свой медальон кровью, стекающей изо рта жертвы, он ухмыльнулся и плюнул ей в лицо. Повернувшись к Порфирию, сказал: