Васютин кивнул:

— Я тебе подсоблю маленько с твоею бедою, а ты уж не подведи… ни меня, ни Олю с Женькой, — продолжал Петр.

— Сделаю все, что необходимо. Клянусь!

Эндорфин, серотонин и адреналин побежали по венам Кирилла жарким потоком, от чего он с трудом дышал.

— Да у меня до тебя, мил друг, просьба малая будет. Угости табачком старика!

Васютин растерянно округлил глаза и стал смущенно шарить по карманам, прекрасно зная, что курева у него нет.

— Петр, брат, а я ж не курю, прости, — с горечью в голосе ответил он.

— И слава Богу, раз не куришь, а для меня чуток махорки-то припас, поди. Ты в штанах-то пошукай исправней, чай, чего и отыщется.

Принявшись безнадежно ощупывать бессчетные карманы войсковых штанов, Кирилл переменился в лице. В одном из них, пониже колена, про существование которого он даже не помнил, что-то лежало.

— Да откуда ж это?.. — недоуменно бормотал он, вынимая из него… нет, не пачку сигарет. И не упаковку табака для самокруток. Не веря своим глазам, он извлек из кармана маленький, свернутый в трубочку холщовый кисет.

— Вот, благодарствую, Кирилка, уважил, уважил! — заулыбался Петр. Васютин протянул находку Петру, и они чуть соприкоснулись руками. Сомнений не было — старик был живым человеком.

Ловко выхватив из нагрудного кармана серого рабочего комбинезона небольшой листочек, он запустил пятерню в кисет, ухватив порцию ароматного крепкого табака, сноровисто, в три движения, смастерил пузатую папироску, лизнул ей бочок, заклеил, чуть покрутил в грубых коротких пальцах и, шумно понюхав, отправил в рот, чтобы секунду спустя, прикурив от спички, глубоко затянуться, выпуская дым через ноздри и блаженно щурясь.

Наблюдая за артистичным курительным ритуалом Петра, Кирилл суетливо думал, с каких вопросов ему начать. Поняв, что их безумно много, решил задавать лишь самые важные.

— Ты, брат, лихой, в сем вертепе и недели не пробыл, а у Орна побывал. Удал, удал, — ехидно улыбаясь, начал Петр, сплевывая мелкий табак. — Супротив тебя и сравнить-то нет некого. А что за диковина округ тебя, ты докумекал? Али все это сном дурным представить хочешь?

— Конечно, я кое-что понимаю, но вы, как мне кажется, здесь очень давно. Я свои версии даже и озвучивать не стану. А только об одном прошу… — Васютин шумно сглотнул, наскоро вытирая рукой неожиданные нервные слезы. — Вы мне только скажите… Что с моими?

— Сей же час и доложу, пошто мешкать-то, — с готовностью отозвался старик. — Живы, оба здесь.

— Они вместе? — чуть слышно спросил Кирилл.

— Нет, порознь, но лиха с ними не стряслось. И забрать их отсель возможно, да и самому с ними уйти. Если сдюжишь, понятно дело.

— Что надо, что?! — выпалил Васютин, бледнея.

— Это я тебе опосля открою. Так надо! — строго сказал Петр. — А сперва я до тебя правду донесу, чтоб ты народившейся слепой скотине не уподоблялся. А то так и напортачить недолго.

— Спасибо, Петр. Что я могу для вас сделать, чтобы отблагодарить?

— Помочь можешь, скрывать не стану. А как — опосля, мил друг, как и уговорились.

— Петр, вы меня еще раз простите за вопрос. Кто вы такой?

— Ну, вот… Давай-ка с первого вершка к последнему, по порядку. Про Орна ты малость знать обязан, коли сам к нам пожаловал, а не с бесовской оказией.

— Да, знаю, что в истории осталось. И легенды, немного…

— Так, ну тогда слухай. Я коротенько, без излишков. Задумал Орн, с нечистым якшаясь, обряд справить, чтоб жить вечно и власть невиданную к тому же иметь. Для обряда того он перстень колдовской заполучил. Убил купцов, что его государю в дар везли. И дитятку в жертву принести удумал. А Пелагея, что тебе ворота открыла, ему того не дозволила.

Она уже тогда покойницею была, мученицей за веру православную, и силу имела могучую. Утопила она Орна в осташковском болоте. И вот что за штука с ним после того приключилась. Половину обряда-то он справил, да и перстень при нем был, когда он погибель свою в болоте встретил. И поболе того… Был он первым чернокнижником и дьяволопоклонником во всей земле. И колдовством своим дюже укрепился. А посему хоть и говорили, что сгинул он бесследно, но все то брехня. Орн живым остался в бренном теле своем, кое два обличия имеет. В одном из оных ему возможно среди людей появиться. Да только обличие то — мертвец смрадный, гниющий, но живой. А потому, коли осмелится он так показаться — изничтожат его смертные, да и муки адские терпеть он станет от этой плоти мертвой. А вот другое обличие, ему даденное, таким его представляет, каким он перед смертью по земле ходил. Молодой, статный. Но в нем он к живым показаться не может, только в своих пределах дозволено ему таковым быть.

— Петр, а что это за пределы? Где мы сейчас? — не удержавшись, перебил его Васютин.

— Экой ты резвый, братец. Ушами-то пошто тебя Господь наделил? Я ж сказываю тебе, а ты слухай, — беззлобно пожурил его Петр. И продолжил: — Стало быть, не помер колдун, а заместо одной плоти — две обрел. Да сие с ним неспроста исполнилось. Дьявол, коему он первым слугой среди смертных был, наделил его пределом, про коий ты меня испрошал, Кирилка. Воистину, мы нынче с тобой и есть в его малой части. А весь предел Орна дюже велик. В пределе том Орн власть безраздельную имеет не только над живыми тварями, но и над всякой вещью…

Старик прервался, с игривой укоризной глядя на Кирилла, который всем своим существом мучительно хотел задать вопрос, вновь перебив его.

— Ну, спрошай, коль невмоготу ужо, — разрешил Петр.

— Петр, ты сказал, что у Орна предел. Если он сатанист, предел, получается, в аду?

— С чего это в аду? Ни в коем разе. Ты разве помер и пред судом Божьим предстал? Так и я погляжу, что ты живехонек. А значит, в ад попасть тебе нет возможности. Пока…

— А где? — нетерпеливо спросил Васютин, нервно взъерошив волосы.

— Пределы Орна на земле его, где он обряд справил.

— Что??! — почти крикнул Кирилл. — То есть мы сейчас в Останкине, что ли, так?

— Истинно, что в Останкине. Да только не видать нас, да и не слыхать.

— Иное измерение все-таки, — вполголоса задумчиво сказал Васютин. — Прости, Петр, ради Бога, — опомнившись, поспешно извинился он.

— А на что ему такой предел сатана справил? Всему своя причина найдется. А сия причина такова. Стал Орн созывать в тот предел души тех, кто без обряда в землю ушел. Такие, кто аки тлен поганый, зарыты, не могут предстать перед судом Божьим. Обречены они навечно скитаться подле костей своих, хоть и душу имеют, как и каждая тварь разумная. И скитания их тяжкие, ибо подле живых они обретаются, а жизни плотской вкусить не могут. А коль полнолуние или еще какие дни особые, то души эти чуют такое, будто они живьем истлели. Мучения те воистину страшнее адовых. Сим несчастным Орн и предлагал покинуть грешную землю, чтоб навеки обрести себя в его пределах, кои покинуть они не смогут, но от мук избавление им Орн дарует. За то требовал он с них подать. На всякую полную Луну отдавали они ему часть своей душевной силы. А земля-то останкинская богата подобными горемыками, вот и обрел Орн силу, чтобы сотворить в своих пределах неслыханное. Почитай, пятьсот лет собирал он неприкаянных. И все для обряда нечестивого. Исполнить его в пределах своих — для сатаны в том нужды нет никакой. Надобно Орну самому обряд исполнить на земле, среди смертных, дабы силу рогатого в живых укрепить. А для сего деяния Орну требуема сила невиданная. Такую с неприкаянных во веки вечные не собрать. А потому удумал он с подмогою демонов сотворить такое, что ни одному колдуну досель не грезилось. Это и есть то неслыханное, где мы на сию пору и пребываем. А чудо его бесовское в том, что живого смертного в свои пределы Орн призвать способен. А у живых-то сила дюже могучая. И коли во власти Орна будет призвать немалое число живых в свои пределы, то вскоре обретет он ту силу, с коей ему надобно обряд справить.

Старик замолчал, испытующе глянув на пораженного Васютина.

— Но… Почему же до этого ничего такого нигде не случалось? В чем сила Орна? Ты знаешь?

— Да в том и сила, что нигде более, как на его земле осташковской, что государь даровал, не сыскать столько душ неупокоенных.

— А война? Сколько таких на полях по всей стране?

— Война — то другое, Кирилка. А тута без вражей помощи, токмо одной злобой да черствостью людской такое великое число неупокоенных обретается. А ведь и они покоя на погосте своем желают. И за то Орну силу свою дают.

Они немного помолчали, каждый о своем.

— Петр, скажи мне, ну, справит он обряд, и что?

— Да пес его знает, зверя. Разный люд разное сказывает. Одни божатся, что он, на веки вечные молодой и в человечьем обличии, сможет и среди живых приют найти, и в пределах своих повелевать. Другие клянутся крестом святым, что коли Орн обряд справит да жертву принесет добрую, то станет он наместником дьявола на земле. И все лихоимцы, да душегубы, да злые люди, да клятвопреступники сойдутся в тот час под его знаменами, словно заколдованные. И даже те, кто в храм ходит, но суть христиане не истинные, непотребными делами али помыслами грешащие, и те встанут под знамя его. А плохих-то людей — вона, глянь-ка… Почитай, полмира, и хороших еще полмира супротив. А стало быть, будет великая бойня. И кто верх в ней одержит, тот навеки на земле воцарится. Я и сам не знаю, чему верить.

— А в последние дни меньше народу стало сюда попадать? Район-то закрыли, в смысле, огородили, да и людей всех вывезли. Получается, туго сейчас колдуну придется? — сказал Васютин, вопросительно глядя на старика.

— Это как рассудить, — ответил тот, поскребя редкую седую бороду. — Про оградку ту я слыхивал от Пересвета, что на кассе Орну служит. Люд православный и впрямь уж несколько деньков через врата не появлялся. Стало быть, колдуну силу они не несут. А при том церкви, что на останкинской земле служили и могущество у Орна отымали, более Господа-то не славят. А он сего давно желал, ибо ему с того немалая помощь в колдовстве приходит, от самого нечистого. Да и погосты неупокоенных, что в пределах Орна житие справляют, люди теперь не топчут. А стало быть, души их неприкаянные сильнее стали и большую силу ему оброком отдают.

— Погосты топтать? То есть в смысле…

Старик перебил Васютина, удивленно вскинув брови:

— Ты, видать, не скумекал? Так сам рассуди. Земля останкинская их приняла, хоть и без упокоения, но собой их накрыла, могилы им справив. До сей поры на костях их дома нынешние стояли, в коих люди житие свое справляли. Пили, ели, веселились, да и оправлялись, ясно дело. Детишек рожали, а стало быть, срамным делам предавались. И все на их могилах. И хоть Орн их в свои пределы и принял, но не в силах он вконец изничтожить путы, что души их связывают с плотью истлевшей. А все те, кто живет на погосте, останки ихние день за днем топтали. А им от того хоть и не так болезно, кабы они на земле грешной маялись, но… Все ж не покойно, да холодно. И Орн доселе ничего с сим поделать не мог. Памятую, дело было, колдун стал созывать к одному из тех домов, что на костях воздвигнут, грешников, кои руки на себя наложить желали. Они у дома прямо себя и убивали, воле Божьей противясь. Сим колдовством Орн надумал людей застращать, чтоб они место то оставили, убоявшись. Да только никто из останкинских поселенцев домов своих не покинул. Видать, церкви окружные колдуну помешали.

— Да нет, скорее квартирный вопрос гаду помог, — тихонько пробормотал Васютин.

— А как оградкой той обнесли погосты неупокоенных, — продолжал старик, — да народ с них согнали, так они, стало быть, кладбище свое заполучили, коего многие лета не имели. Вот и воспряли духом-то, как не воспрять? И мало того что оброк их для Орна сытнее стал, так и власть он свою над ними дюже укрепил. За то его сатана, как я разумею, наделил милостью своей бесовской.

— Но… ведь живые люди Орну больше всего нужны, да, Петр?

— Живые, говоришь? А живые в Останкине и по сию пору обретаются, да и немало их там. Я каженный день чую, как они то тут, то там… Помяни мое слово, Орн в скором времени изыщет и на них ловушку. И что тогда станется, а? Оброк с неупокоенных пуще прежнего нечестивца силой питает. Да церкви молчат, колдовству его не мешая, а рогатый хозяин за то слуге своему верному, опять же, силу бесовскую дарует. Да и живых он к себе в пределы заманивает. Может, и не великим числом, но все ж…. По всему выходит, что нынче он, бес поганый, день ото дня крепчать станет да могущество свое колдовское дюже приумножит. Вот так-то, Кирилка…

— Получается, что, спасая людей… — обескураженно прошептал Васютин.

— Вот о том я и толкую! Смертных спасая от западни, Орну нечестивому, что в ваш мир вторгнуться желает, силу даете, коей он большие злодейства творить станет.

Кирилл вдруг представил, как старый уборщик обстоятельно докладывает обо всем этом в Экстренном штабе, стоя навытяжку перед генералом Беловым. «Разобраться хотели в останкинской чертовщине? Милости просим, вот вам чертовщина, да только в буквальном смысле», — стремительно вспыхнуло у него в мозгу.

На смену этой вспышке пришла мысль, которая тревожила и терзала его с той самой секунды, как он увидел уборщика, стоявшего между стеллажами. «А если старик очередная фальшивка Орна? Если весь его рассказ просто очередная западня? Наверняка я узнать этого не смогу. Но можно попробовать сыграть на неожиданности вопроса. Нужно попробовать. Резко и в лоб», — решил Васютин. И тут же спросил его:

— Как ты тут оказался, Петр?

Старик понурился, разом потухнув лицом. Вся его стать внезапно потерялась в складках его серого форменного комбинезона. Тоскливо вздохнув, он по-детски шмыгнул носом и полез за кисетом. Пока Петр проникновенно исполнял свою ароматную табачную сюиту — не проронил не слова. И лишь со вкусом прикурив всей душой, ответил Васютину:

— Сия история печальная и недостойная. Но раз ты готов для меня сотворить то же, что и для чада своего, поведаю. Я не безбожник, и не из тех, кто неупокоен был. Не изверг, не душегуб, не колдун. Я, Кирилка, слабой души человек, за что и поплатился немалыми страданиями. Да и не один я такой. Все мы, кто у Орна в услужении, единой позорной трусостью определили судьбу свою, да всяк по-разному. Я ведь, чтоб ты знал, крепостным у Николая Петровича Шереметьева был.

— Как… у Шереметьева? — чуть отпрянув от старика, испуганно переспросил Кирилл.

— Ну… Кто у Черкасских был, а я вот — у Шереметьева. В чем невидаль-то? Я ж, мил друг, с 1749 года… Ну, и в летнюю пору направился в лес. В тот год, в 1792-м, памятую, дожди лили, будто кто смыть нас хотел с Божьих глаз долой. А лес-то в Останкине испокон века топкий был, и водицею небесной молодые болотца напитались. Ну, я и сплоховал мальца — провалился и тону. И ни одной живой души, чтоб подмогнула мне чуток. И вот тогда-то я свою судьбу и отыскал — смерти напужался. Да такой страх меня обуял, что себя не помнил, голосил что-то… Может, и звал кого. Аккурат в ту пору, что трясина мне к горлу подступилась, он и пожаловал.

— Кто, Орн?

— Да ну, не… Кабы Орн, так я б из трясины спасся бы непременно. Разом бы выпрыгнул, такую тварь гниющую узрев, — улыбнулся старик. — То посланец его был. Аки дух, весь мерцает. Я уж думал, что смерть предо мною предстала. А он и говорит: мол, желаешь жити? И что я мог тогда ответствовать? А он — так, мол, и так, на земле грешной тебе более не быть живым, но замест того вечно будешь в бренном теле своем обретаться, презрев время и хвори, до скончания времен. Да токмо в пределах боярина Орна и у него в услужении. Я тогда толком и не уразумел сказанного! Согласился, дурень. Дюже сильно смерти убоялся, вот… Да и не жизни вечной я хотел, а ту, крепостную, дожить…

Он прерывисто вздохнул, стыдливо пряча мокрые глаза.

— С тех пор я у беса в услужении, — с горечью добавил он, вновь доставая кисет.

— Понятно… — протянул Васютин, сочувствуя этой простой и страшной истории. — Петр, так, значит, смогу семью свою освободить?! — с утвердительной интонацией спросил он у старика.

— Всей душой своей потерянной верую в сие…

— И как мне это сделать?

— Коли ты их, Кирилка, узреешь, то Орну надобно будет вам троим свободу даровать, — медлил с ответом Петр, скручивая папироску. Васютин заметил, что он стал явно нервничать. Глаза его забегали, да самокрутку он мастерил как-то порывисто, изменив прежним плавным артистичным движениям. С огромным трудом сдержавшись, чтобы не встряхнуть старика, Кирилл решил не торопить его с ответом. Прикурив, тот продолжал молчать, будто в нерешительности.

— То есть Орн не сможет нас не выпустить отсюда обратно в Останкино? — как можно спокойнее спросил Васютин, разрушив затянувшуюся паузу.

— Ежели он вас не выпустит, то ступит поперек закона. А коли он сие содеет, то с пределом его может беда приключиться, да и силы его убудут, вот…

— Почему?

— А как же иначе? Ведь пределы свои он возводил по законам особым, как и кажный строитель жилище воздвигает. А коли нарушит законы, так ведь терем и развалится да жильцов под собой похоронит.

— Ясно, — коротко ответил Кирилл, не спуская глаз с Петра в ожидании его главного откровения.

— А тепереча внемли мне, что тебе сотворить надобно, чтоб семью свою узреть, — понизив голос, произнес старик и выдохнул глубокую сизую струйку через ноздри. Васютин весь подался вперед, не заметив, как судорожно сжались его кулаки. Чуть помедлив, Петр продолжил: — Узреть ты их не в силах. А все оттого, что очи твои не имут силы проникнуть за покров колдовства, коим Орн скрыл родню твою. Да и прочих тоже… «Раб зрительного нерва, все сходится», — мелькнуло в голове у Кирилла сквозь нечеловеческое нервное напряжение, сковавшее его разум.

— И… что? — просипел он, про себя умоляя старика не молчать.

— А то, что доколе очи твои, Господом даденные, при тебе будут, до той поры не прозреешь.

— И… как же?.. — пробормотал Васютин, медленно осознавая смысл сказанного.

— А чтобы прозреть… чтобы увидать, что истинно происходит округ тебя… — неуверенно начал Петр, испытующе глядя на него. И наконец-то сказал одним выдохом: — Надобно тебе, мил человек, очи свои умертвить.

Инстинктивно отшатнувшись, Васютин замер. Время опять потеряло для него свои привычные очертания, предоставив в его распоряжение секунды, способные вместить часы, недели и годы.

Логически он сразу же понял старика. И это понимание враз разрубило Кирилла, вдоль и пополам, как властный тяжелый топор рубит беззащитную одинокую щепку.

— Очи свои умертвить?! — недоуменно переспросила левая половина Васютина.

— Ну да… а что тут неясного? — ответила ей правая. — Ослепить себя надо, чтобы Женьку с Олей найти! Вот что… — недовольно пробурчала другая половина.

— Как ослепить??! — истерично взвизгнула левая часть расчлененного подполковника.

— А как ослепляют, а? Глаза выкалывают, вроде так…

— Выколоть себе глаза собственными руками??!! — в ужасе дернулась левая половина, будто пыталась броситься прочь от жуткого приговора.

— А как же еще? Вряд ли кто-нибудь поможет, — угрюмо сказала правая.

— Нет… Нет!!! Должен быть другой выход, другой!

— Нет другого… И ты это прекрасно знаешь! А если бы и был, то что? Искать его будем? Или Женьку с Олей спасать?