— Ну, я ж говорю — грешник. А ты про жизнь праведную… Истинно верую, и вера всегда со мной рядом. А должна быть внутри меня, — грустно ответил Алексей.

— Раз ты это понимаешь, значит — обязательно будет.

Монах понял, что брат собирается уходить. Бессильные слезы подобрались к горлу.

— Отец вчера елку выкинул, что с Нового года стоит, а ведь март заканчивается, — неожиданно сказал Серега.

— Обычное дело, всегда так было, — настороженно отозвался Лешка.

— И правда. Но есть нюанс. Папа чуть выпивши был. Елку прямо в помойку и выкинул. Вместе с кадкой. Кадку эту мамуля очень любила.

— Ходил на помойку-то?

— А как же! Елка на месте. Правда, без кадки.

— Чем закончилось?

— Разосрались в дым, как малые дети.

— Да помирятся, — уверенно успокоил Леха себя и брата. — Больше сорока лет вместе. И сдалась матушке это кадка, чтоб ее…

— Ладно, Лешка… Пойду я, брат. Пора уже.

— Серега!.. Приходи еще, а?..

— Приду, раз зовешь. Береги себя, отче, — с чуть заметной иронией сказал покойник, повернулся и пошел. Обыденно так, без потусторонних фокусов, будто и не умирал.

Пройдя несколько шагов, остановился, легонько шлепнув себя рукой по лбу. Весело ухмыльнувшись, возвратился к брату, который провожал его мокрыми синими глазами. Подойдя к отцу Алексию, сунул ему в руку мастерок.

— Мне он там не нужен, — сказал Серега, слегка улыбнувшись. — А инструмент-то, поди, казенный. Смотри, ведро не потеряй, простофиля… — и очень серьезно добавил: — С кадкой придумай чего-нибудь, лады? Ты ж воин Христов.

Он стал быстро удаляться, что-то бормоча себе под нос. Лешка смог разобрать только ворчливое: «Сон у него, видите ли, несколько секунд длится».

На душе у монаха вдруг стало тепло и радостно, отчего улыбка сама появилась на его спящем лице. С ней и проснулся.

ПОВЕСТВОВАНИЕ ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ

Отряд опричника Орна плутал в гиблом болотистом лесу близ села Осташкова. Вотчина немца, которой он завладел лишь пару часов назад, мстила новому хозяину за пролитую кровь и посеянный ужас. Ночная темень будто сговорилась с грозой, которая щедро поливала всадников, норовя затушить спасительные факелы. Узкие, едва различимые тропинки походили одна на другую и путали их. Не раз уже казалось опричникам, что болото позади. Жаждавшие выбраться из этого проклятого леса, они пришпоривали коней, чтобы на полном скаку наткнуться на прежнюю топь. Раз за разом Орн призывал злобных духов, с которыми был накоротке, умоляя вызволить его из этой западни.

Наконец всадники увидели широкую тропу, отлично просматривающуюся в свете факелов. За ней проглядывал редкий полесок, который отделял их от поля. А уж по нему-то они выйдут к боярскому дому, где станут они гулять и куражиться, упиваясь допьяна бесовским вином — властью над людскими жизнями.

В который раз пустили они своих коней в галоп. Резво оставили позади тропу, которая на этот раз не обманула. За ней и впрямь были полесок и желанное поле. И лишь неглубокий овраг, в который оно утыкалось, отделял их от освобождения из колдовских пут осташковских болот. Презрев столь мелочное препятствие, трое самых удалых и горячих опричников, стеганув коней плеткой, ринулись вперед, чтобы перескочить овраг одним махом. Искусные всадники, они были уверены в лихом прыжке и не чуяли беды.

Зато беда чуяла их. Она притаилась на самом краю оврага, в том самом месте, где лошадь начнет прыжок, изо всех сил отталкивая ногами твердую землю. Да только если б земля была твердой… а не мокрая мягкая глина, заваленная листвой. Три лошади, неся на себе седоков, почти одновременно ударили копытами в хлипкий край оврага. От удара он обвалился, сползая вниз. А вслед за ним и жеребцы с наездниками рухнули в рукотворную яму, в очертаниях которой лишь мерещился овраг.

Удушливый смрад ударил всадникам в нос, замутняя рассудок. И то было лишь начало. В тот же миг яркая молния, прорезавшая грозовое небо от края до края, озарила общую могилу, в которую угодили опричники. Истлевшие осклизлые останки безбожников и разбойников, что свозили сюда с окрестных селений, наполняли яму почти наполовину, отчего во тьме она казалась неглубокой. Лошади, рухнувшие в адский овраг, привели в движение ужасающую массу, словно подарив ей вторую жизнь. Обезумев, скакуны яростно били ногами покойничье месиво в попытке выбраться из дьявольской западни. Потревоженные мертвецы сплетались, цепляясь друг за друга костлявыми руками, изглоданными тленом. Некоторые из них торчали из жижи почти вертикально, другие, уйдя в нее по пояс, кренились вперед, будто готовились выползти прочь из своего позорного пристанища. Сташка и Орн, которые не успели прыгнуть, в ужасе застыли недалеко от ямы, держа факелы в руках и освещая безумную картину рыжим дрожащим пламенем. От этого казалось, что покойники затеяли языческую пляску, протягивая руки к своим жертвам, чтоб утащить их прямо в ад.

Задыхась в смертельном смраде, Никодим, провалившийся по грудь в самом центре ямы, испустил хриплый вопль и обмяк, потеряв сознание. В беспамятстве, но еще живой, он завалился на бок. Гниющая толпа услужливо расступилась, принимая его в объятия. Емеля почти сразу нашел свою смерть, когда одна из лошадей, рвущаяся прочь из смрада, угодила ему копытом в голову. Из ямы смог выбраться лишь Митька Резвый, недаром получивший свое прозвище. Да только удалось ему это не сразу, а потому он отчетливо видел тянувшихся к нему покойников, освященных факелами и молниями. Вырвавшись из этого кошмара, он, покрытый зловонной слизью, бросился прочь без оглядки, обретя конец в трясине.

Лишь Орн и Сташка, перепуганные насмерть, смогли добраться до поля, минуя смердящую яму.

— Узрел гнев твой, Люцифер, — бормотал Орн по-немецки, когда они галопом мчались по полю. — И клянусь тотчас справить жертву, свершив обряд. Да явится мне милость твоя!

Кликнув Сташке, чтоб он остановился, опричник велел ему спешиться и сам слез с коня. Тот хоть и удивился, но повиновался приказу. Обняв его, Орн заглянул ему в глаза и молвил:

— Ты храбрый воин. И посему в болоте гиблом живот сберег вместе со мною. Будешь отныне первым воином моим и мне аки сын! И подле мя станешь жити во все лета, — громогласно прорычал Орн.

— Вовек верою служити тебе стану! — отвечал ему Сташка, не веря в свою удачу. И рухнул в ноги командиру.

Не успел он коснуться земли, как колдун уже выхватил меч из ножен. Вложив в могучий замах всю тяжесть своего тела, Орн обрушил острую сталь на шею того, кто лежал у его ног, исполненный благодарности. Ловко подхватив голову за волосы, он поднял ее, чтобы в последний раз взглянуть в еще живые Сташкины глаза. Скосив удивленный взгляд вниз и влево, словно ища свое тело, опричник пошевелил окровавленными губами, силясь что-то сказать.

Поцеловав голову в уста, Орн сказал:

— Благодарствую, добрую службу сослужил.

Залив медальон кровью, он приложил его себе ко лбу и опустился на колени, положив голову подле себя. Накрыв ее рукой, колдун принялся молиться.

Когда чернокнижник вернулся в боярский дом, там уже был порядок. Трупы убраны, кровь замыта, а от разгрома, что учинил он в поисках Сатина, не осталось и следа. Притихшие опричники смотрели на Орна со страхом и восхищением. Когда он не вернулся затемно, многие в мыслях уже похоронили его, зная о коварности местных болот. Сейчас командир стоял перед ними, словно воскресший из небытия.

— Боярин тот, собака, подле тебя дружинных людей держал, — пояснил он молча собравшимся вокруг него кромешникам. — Добрая была битва! Да только я один живой. Другие на болотах сгинули. Вина тащите, вина!

Он тяжело откинулся на резном стуле, прикрыл глаза и улыбнулся. Решив завтра же искать место под мессу, остаток ночи он намеревался пить и куражиться. Когда на просторный дубовый стол принесли пищу, Орн жадно набросился на нее, но немного поев, насытился. Вспомнив про старосту, командир отдал его на истязание отряду. Прикончив большой кувшин забористой браги, он свалился спать. Всю ночь в саду боярского дома раздавались вопли старосты, с которым забавлялись мясники Орна.

На следующий день немецкий чернокнижник вступил в права хозяина Осташкова. Согнав всех крепостных, что жили в селе, басовитый пузатый опричник читал государев указ крестьянам, склонившимся до земли. Число их значительно убавилось, ведь многие сбежали сразу же, как узнали, что новый владелец — опричник, да еще из немцев. А те, кто не ушел, не знали, что отныне урожай и здоровая плодовитая скотина не так важны для нового боярина. Потому что они сами и есть урожай и скотина. И каждое полнолуние станет течь христианская кровь на медальон, что висит на шее у их нового хозяина. До полной Луны оставалось меньше недели. А вечером того же дня чуть живой Мартын уже сидел на колу посреди деревни. Орн искренне хотел позабавить своих крепостных, но лишь еще сильнее испугал их.

Полнолуние близилось. Место для мессы было выбрано по всем правилам — с помощью руки висельника. Оно находилось недалеко от боярского дома, за садом, в низине, где стояли три древних дуба. Под ними и решил Орн расположить жертвенник.

Приготовление к обряду шло полным ходом. Колдун ревниво относился к подготовке. Сам сколачивал кресты, выкрашивая их черной краской, мастерил факела, собирал и сортировал камни, которыми будут выложены символы. Сам выбирал жертву, как выбирают поросят на базаре.

За два дня до полной луны все символы были выложены, жертвенник установлен в ложбине между дубами, приготовлено место для котла. Бесовская утварь ждала своего часа. Двенадцатилетняя Аксинья, дочь стряпухи, еще не знала о своей участи. Она жила вместе с матерью в доме для слуг на боярском подворье. Опричники оставили им жизнь скорее по случайности, чем с умыслом. Теперь же Аксинью ждал жертвенник и кривой нож. Рукоятью ему служила человеческая кость, на которой была искусно вырезана голова козла.

Более всего немец опасался, что в момент черной мессы небо затянут тучи, не давая холодному лунному свету озарить лицо жертвы — это было непременным условием ритуала. Каждый день, удалившись в рощу, он молился о ясной погоде. Но утром назначенного дня небо было пасмурным, и над Осташковом пролился несмелый дождь, прибивший дорожную пыль и освеживший молодую листву. Однако к полудню развиднелось, и уж после того было ясно. Орн ликовал, предвкушая сытную кормежку для своего хозяина.

Действо началось чуть позже захода солнца. Несколько опричников из тех, кому Орн особо доверял, заняли места вокруг низины за садом, чтобы никто ненароком не потревожил их командира во время обряда. Сами они боялись даже взглянуть на происходящее. С тем что Орн колдун, они давно смирились, хоть и были христианами. Их разбойничьим душам защита на этом свете (что Орн обещал им, покуда они будут подле него) была куда важнее, чем рай после смерти — на него они уже давно не уповали. Опричники стояли у истоков кровавых рек. А те текли по их судьбам, выбрасывая на берега памяти кости убитых и забирая новые жизни — невинных и виновных. И хотя помнили опричники о покаянии и всепрощении, но не верили, что такое может быть прощено. Страшась адовых мучений, они страстно хотели задержаться на этой земле и надеялись, что молитвы Орна продлят их скорый век еще на день, и еще на день, и еще… И потому в ту ночь, как и в другие подобные, они ревностно охраняли черную мессу немца.

А тот уже запалил факела, которые освещали пляшущим заревом перевернутые черные кресты, вкопаные в землю по кругу. Мерцающий неровный свет выхватывал из мрака белые камни, чьи холодные тела образовывали символы, знакомые лишь чернокнижникам. Костер уже лизал котел, что был подвешен на шпаге, лежащей на рогатинах. От огненных всполохов плясали тени на жертвенном камне, ожидавшем меж трех дубов свежую невинную кровь, которая должна была подарить силу обряду и мольбам колдуна, обращавшего на себя взгляд своего рогатого покровителя.

Когда вода в котле закипела, Орн, скинув с себя длинную черную накидку, что была на нем с самого рассвета, двинулся по кругу, чуть поводя плечами и издавая низкие гортанные звуки, в которых угадывалась латынь. Чуть пританцовывая, переходил от креста к кресту, дотрагиваясь до их верхушек загрубевшими от свершения бесконечных убийств и пыток пальцами. Круг за кругом ход его становился все быстрее, движения все порывистее, а клокочущие в горле звуки перерастали в пугающую песню. В ней слышались предсмертные стоны тех, кто закончил свою земную жизнь во время прошлых месс, во множестве свершенных Орном за долгие годы. Колдун словно собирал их вместе, напоминая своему черному хозяину, как много он для него сделал. Когда колдун начал шестой круг, он уже почти бежал, извиваясь всем телом, конвульсивно дергая головой и не прекращая гортанного пения, больше походящего на стоны раненого животного. Внезапно Орн рухнул на колени напротив жертвенника и замер. Через несколько мгновений, проведенных в мертвенной тишине, он рывком разогнулся, воздев руки вверх. И тогда…

Все Осташково, от боярского подворья до самой дальней трясины, накрыла волна низкого, вибрирующего звука, рожденного в черной утробе колдуна и вылетевшего из его горла.

— О-О-О-О-О-М-М-М-М-М-М! — завопил он, исторгая из себя сатанинский призыв. И тут же затих, вновь упав лицом вниз. Так лежал он довольно долго, пока новая гортанная песня, сперва еле слышная, не стала вскипать в его горле, словно пузырящееся дьявольское варево. Она клокотала, приподнимая и раскачивая тело чернокнижника. Потом вскинула его, одним махом поставив на ноги. Вновь понесся он вдоль крестов, содрогаясь в кошмарном танце, чтобы, описав шесть кругов, опять упасть ниц перед жертвенником. Когда Орн шестикратно повторил адову пляску, каждый раз изрыгая из себя вопль, приносящий кошмарные сны всем обитателям Осташкова, от младенцев до старцев, тогда, обессиленный, упал он, распластавшись на пентаграмме, выложенной из камней.

Казалось, он отдал всего себя этому страшному ритуалу. Но не прошло и нескольких минут, как он поднялся, тяжело дыша. Бормоча что-то на корявом уродливом языке, он кинулся за раскидистые кусты и тут же показался из-за них, неся на плече нечто громоздкое, завернутое в дерюгу. Его ноша тряслась, извивалась и сдавленно мычала, силясь закричать. Поднеся живой сверток к жертвенному камню, подле которого стояла глиняная плошка с измельченными травами, он бросил его на землю. Раздался приглушенный стон. Рывком сорвав ткань со связанной обнаженной Аксиньи, рот которой был туго забит кляпом, он аккуратно положил ее на жертвенный камень. Упершись лбом в край жертвенника, он принялся истово молиться, шепча заклинания, временами срываясь на короткий гортанный крик.

Девушка застыла, не то парализованная страхом, не то обездвиженная волей колдуна. А когда она, предчувствуя скорый конец, стала мысленно читать «Отче наш», умоляя о спасении, Орн замер на полуслове, почуяв неладное. Глянув на лицо жертвы, искаженное ужасом, он ласково улыбнулся, приложив палец к губам. После прислушался и, не почуяв более молитвы, продолжил свои бормотания.

Закончив, он одним прыжком вскочил на ноги.

— О-О-О-О-О-М-М-М-М-М! — вновь взревел колдун, выхватывая из-за пояса изогнутый нож с ручкой из берцовой кости его первой жертвы. — О-о-о-м, — выдохнул он еле слышно, вонзая лезвие в грудь Аксиньи. Ее крик, рвущийся сквозь кляп, смешался с хрустом перерезаемых костей. Тремя мощными движениями вскрыв грудную клетку девушки, палач обнажил бьющееся сердце. Жертва наконец затихла, потеряв сознание. — О-о-о-м, — снова выдохнул Орн, запуская руку в глубокий разрез на груди девушки. На мгновение замерев, чернокнижник чуть присел и, распрямившись, резко рванул еще трепыхавщееся сердце.

Кровь хлынула в разные стороны, обливая жертвенник густыми ручьями. А колдун, запрокинув голову, занес сердце над жадно распахнутым ртом, сдавив его что было силы. Брызнувшая кровь оросила его лицо и хищные желтые зубы.

Потом, зачерпнув пригоршню пахучей толченой травы, он смочил ее жертвенной кровью и двинулся к котлу, держа в зубах сердце Аксиньи. Наступал главный момент обряда. Ради него Орн служил эту мессу. Наклонившись над кипящей водой, он зажал сердце в кулаке. Резким круговым взмахом свободной руки отдал приказ факелам, которые разом потухли, хоть и находились далеко от повелителя. Теперь мессу освещал лишь тусклый огонь костра. Выдохнув короткое заклинание, он бросил траву в котел, который вспенился розово-синим. Вновь сжав сердце в зубах, Орн наклонился над кипящей водой и подставил свое лицо горячему пару. Он стоял недвижимо, не издавая ни звука.

Любой, кто увидел бы его, мог поклясться, что немец оставался подле котла. Так оно и было. Да только вокруг стало происходить нечто, что было незаметно простому человеческому глазу. Лишь тот, кто бился в неистовой пляске, кружась рядом с перевернутыми черными крестами, кто пел гортанную песню, мотив которой сливался с клекотом преисподней, тот, кто вырвал у невинной Аксиньи сердце, упиваясь ароматом ее смерти, лишь он мог увидеть то, что произошло в низине за садом.

Трава вдруг засветилась красным, словно раскаленные угли. А величавые дубы с треском распались в стороны, словно в страхе пригнувшись к земле. Меж ними, на жертвенном камне, прямо над раной, зияющей в груди Аксиньи, завертелся маленький черный вихрь. Крутясь все быстрее, он стал расти, завывая и сметая прочь жухлую прошлогоднюю листву. В его очертаниях медленно проступали мощные плечи и длинные ноги. На вершине вихря клубилось что-то плотное и настолько черное, что свет костра, достаточный, чтобы освещать все вокруг, не мог даже приблизиться к нему. Постепенно из клубящегося сгустка потянулись два тонких вьющихся, ниспадающих отростка.

Чернокнижник с протяжным стоном запрокинул голову и вжал ее в плечи. Лицо его исказила гримаса боли, но при этом оскал рта неуловимо походил на улыбку, будто боль эта была долгожданной и приятной.

Тем временем вихрь становился больше и приобретал более явственные очертания огромной фигуры. Раздался громкий треск, заставивший колдуна вскрикнуть, — кожа на его голове лопнула на темени справа и слева. И тотчас сквозь черную гриву волос показались два белесых выроста, которые стали стремительно удлиняться, чуть закручиваясь. Спустя несколько мгновений они являли собою массивные рога, уходящие острыми концами к лопаткам Орна. Тряхнув головой, он раскатисто захохотал, выкрикнув что-то на причудливом языке, не похожем ни на один из языков мира.

На месте вихря стояло существо исполинских размеров, разом походившее на человека, животное, птицу и ящера. Каждая часть его огромного тела объединяла в себе черты этих четырех Божьих созданий, но не являлось частью ни одного из них. Туловище ночного гостя, призванного Орном, было похоже на волчье, с острой грудиной и шестью сосками, но покрытое чешуей рептилии, хотя на боках виднелась черная жесткая шерсть. Из спины его торчали остатки того, что некогда было крыльями. Безжалостно оборванные, обрубки оканчивались множеством крохотных ладоней, то яростно сжимавшихся в кулаки, то пытавшихся схватить невидимую жертву. Короткие изогнутые лапы, растущие из мускулистых, неимоверно широких плечей, одновременно напоминали человеческие руки и ноги ящерицы с четырьмя когтистыми длинными пальцами. Ноги его тоже имели родство с людскими, но были поставлены, как у козла, и завершались крупными копытами с перьями, из которых торчали птичьи когти. Рогатая голова имела человеческие глаза и рот, между которыми виднелся массивный клюв, из которого высовывался раздвоенный змеиный язык. Треугольный лоб его был увенчан длинными винтовыми рогами, загнутыми назад к спине, совсем как те, что в мгновение ока выросли из головы колдуна. Узкая вытянутая нижняя челюсть, обрамленная длинной клиновидной бородой, более всего роднила его с козлом. Длинный толстый хвост химеры резко сужался к концу, заканчиваясь змеиной головой. Казалось, хвост жил своей жизнью, то обвивая стан существа, то возвышаясь над ним, хоть и был послушен хозяину, как ручное животное. Неимоверное создание преисподней было отвратительно в своей дьявольской гармонии, притягивая взгляд и ужасая одновременно.