— Да, Борь, финал трагичный, — согласился я сквозь смех. — И что ты ответил?

— Да я слова все позабывал. Честно… Сижу, как дебил… Думаю, может, я сплю? А Верка на меня смотрит и так несмело, правда, но спрашивает… Боря, это же не так? И опять вот это «ты только не ври мне».

— Ну, и к чему пришли-то?

— К чему? Да я слова потом вспомнил… сказал их все… Так что розы, Тёмыч, идут теперь на хер. Буду ей сразу венки дарить.

— Ленту в «Мосритуале» закажи, от любящего Плохотнюка.

— Кстати, идея… Не, я решил серьезно.

— Уходить будешь?

— Не, я ей отомщу, правда. В подъезде глаза луком натру, приду зареванный и тоже какую-нибудь херню отморожу.

— Плохиш, да вы там весело живете, прекрати жаловаться!

— Временами, Тёмыч, веселуха крайне сомнительная, ей-богу.

Нашу дискуссию о вопросах психологии семейных отношений нарушила санитарка Катя, спустившаяся к нам со второго этажа, из мира высшего образования, пальм и микроскопов. Она внесла себя в «двенашку» чуть неуклюжей тяжелой походкой.

— Привет! — сказала она в своем фирменном стиле. Голос взрослой усталой женщины, интонации — пятилетнего ребенка.

Мы сказали «привет, Катюша» почти хором.

— Слушайте, мальчишки… Вы представляете, какая новость? Люсечка родила! Вы не знаете?

— Это не я, — тут же нашелся Борян.

— Отец ребенка в курсе? — стало мне интересно.

— Ну, вам только б ржать… А мы так все переживали…

— Кать, прости, — попытался я разделить ее радость, — но я Люсю не знаю.

— Не знаешь??! — изумилась Катька. — Люська из пищеблока, ты что?

— Ну, ты, Тёмыч, вообще, не в теме, — комично перешел на сторону Кати Борян. — Люсю из пищеблока каждый знает, вот она потому и рожает.

— Мальчик? Девочка? — задал я классический вопрос.

— Ой, все есть! — с гордостью ответила Катя.

— Вот повезло кому-то… Так на пищеблоке отметиться! — хохотнул Борян. — Сразу двоих, комплект! Крутая Люсечка.

— А че это двоих-то? Семь! Четыре мальчика, три девочки.

— Ну ясно, Тёмыч! Люсечка — это собака, — пояснил Плохотнюк. И добавил: — Но все равно, дети — не мои.

— Сам ты собака, Боря! Люсечка — это киска. Она сейчас малышей кормит, конечно. Они же крошечные… Но мы уже скоро начнем котятам хозяев искать… — радостно лепетала Катька. — Если хотите… Боря, возьми, будете с Верочкой его нянчить, заботиться! — щебетала Катька.

— Эх, Катька, обо мне бы кто позаботился! — отмахнулся от предложения Плохиш.

— Тёмыч! Приехали они, — услышал голос Бумажкина. Взяв рюкзак, сказал, что к пяти буду по-любому.

По пути в коридоре мне встретилась Тома. Она стояла, прислонившись к дверному проему зоны выдачи. Зная, чего она хочет, я вынул из кармана джинсов помятую пачку курева, на ходу протягивая ей ароматную отраву. Угостив Тому сигаретой, я щелкнул ключом и покинул отделение, на ходу смакуя бесценную возможность переступить порог своими ногами.

На крыльце отделения стоял низкорослый пузатый мужик, дорого одетый, в остроносых туфлях с декоративными вставками, с большим носом, который был сломан, наверное, раз десять. Волосы на голове у него были короче, чем на лице, хотя лысым он не был. Стоя полубоком ко мне, он курил. А, да… Он был кавказцем. Рафинированным. С одной стороны, он выглядел комично, но при этом сразу было понятно, что говорить ему об этом опасно — может откусить голову. В первые секунды очень хотелось включить заднюю. Но подвести Вовку я не мог.

— Здравствуйте, — сказал я. Мужик развернулся, выкинул сигарету. Сделав шаг вперед, протянул мне руку.

— Здравствуйте. Вы Артем, да? — сказал он с каким-то странным акцентом, который не резал ухо. И улыбнулся, моментально преобразившись. От опасной суровости не осталось и следа, будто улыбка растопила ее, сделав его лицо смешновато-добрым, с мультипликационным оттенком.

— Да, это я.

— Очень приятно, дорогой! А меня — Азамат. Едем?

— Да, конечно.

Мы пошли к воротам, за которыми я только сейчас разглядел кузов 124-го купе, как позже выяснилось, пятилитровый.

— Артём, это значит Тёма. А меня как только не зовут. Выбирай: Аза, Азам, Зама. Ну, и Азамат тоже, но это полное имя. Это мама когда ругает, только Азамат называет.

— Это все мамы так, — усмехнулся я. — А по имени-отчеству вас, простите…

— Азамат Асланович. Но когда меня так зовут, я чувствую, как старый становлюсь. А тебя по батюшке?

— Артём Анатольевич я, но мне двадцать всего.

— Эх, двадцать! Тебя-то еще можно по отчеству… — с искренней завистью остроумно заметил он.

Усевшись в машину, мы аккуратно объехали клинику, выбравшись на дорогу, после чего Азамат утопил педаль, пытаясь развить хотя бы первую космическую скорость.

— А у нас, Тема, вот горе в семье. Дядя Руслан умер.

— Сочувствую вам. Это надо пережить.

— Он мне дядя троюродный. Очень сильный человек. Очень! Я сильнее не видел человека. И все это признавали. Его сын нас встречать будет, Сулейман. Эх, дядя Русик… — сокрушенно покачал он головой.

— А он в Москве жил? — спросил я, чтоб как-то поддержать разговор.

— И в Москве тоже жил… и в Урус-Мартане, в Америке, и в Праге. Он был глава такой семьи, которая в себе пять семей собрала. Очень сильный был… очень, — горестно покачал он головой. И вдруг спросил, повернувшись ко мне мультяшным детским лицом: — Брат, ты план куришь?

— Да, бывало… — уклончиво сказал я, будто и сам толком не был уверен в ответе.

— У меня тако-о-ой есть, — протянул чеченец, восхищенно покачивая массивной бородатой головой. — Две затяжки делаю, третью боюсь, веришь? Сам растил — себе, друзьям…

— Ну, тогда понятно. Домашнее — оно всегда лучше.

— Да, прям зверь вырос, — довольно ухмыльнулся он. Чуть помолчав на светофоре, продолжил, нетерпеливо рванув с места, не дождавшись зеленого: — Дядя Руслан, да прибудет с ним Аллах, меня за курево со школы гонял, да только я упрямый. А вот теперь и нет того, кто бы мне мог погрозить кулаком, как он это делал, — горестно сказал Азамат, и голос его чуть дрогнул, разделяя с ним утрату. — А вот сейчас бы разрешил, точно знаю.

— А почему сейчас… — хотел было я спросить, но мой новый знакомый уже отвечал:

— Он ведь смерть свою учуял, клянусь, за месяц… И нас с Сулейманом, сыном его, тогда и просил, чтобы мы только один день его оплакали. А уж потом, говорит, полной жизнью живите… Чтобы мне на том свете спокойно было — каждому дню радуйтесь, так и сказал. И жену свою, Фатиму, от траура освободил. Один день тоже плакать ей велел, да только она и слушать его не стала, ведь очень любила… Теперь от горя совсем не своя…

Подрезав испуганно шарахнувшуюся «девятку», Азамат сердито пробормотал «ты не видишь, ишак слепой, я доктора везу», словно на бортах его «Мерседеса» были нарисованы цифры «03». И бесстрашно вдавил в пол педаль газа. Не прошло и пары минут, как мы уже были в Лианозово.

Присвистнув резиной на повороте, «Мерседес» влетел в узкий тесный двор. Редкие деревья, покосившиеся от времени лавочки и изношенная детская площадка, были зажаты между двумя рыжими кирпичными четырехэтажками. Как-то однажды, случайно заскочив к бывшему однокласснику, я гостил в таком доме, которых в столице было немного. Приятель и рассказал мне, что добротные здания возвели пленные солдаты вермахта, все-таки попавшие в Москву, как они того и хотели. Строили аккуратно и качественно, а потому это трофейное жилье почти пятьдесят лет исправно служило победителям и их потомкам.

— Приехали, дорогой, вот наш дом, — радушно произнес Азамат с хозяйской интонацией, блеснувшей в его словах. И хотя она была и не явной, по одной этой фразе становилось понятно, что гостем в Москве этот горец себя не чувствует.

Выйдя из небрежно припаркованной машины, чеченец хлопнул массивной дверцей 124-го. Тот отозвался ему, мигнув фарами и крякнув сигнализацией. В ответ Азамат дотронулся до запылившегося зеркала заднего вида, будто погладил преданное ручное животное.

— Там Руслан нас ждет, — пояснил он, указывая на крайний подъезд.

Дверь подъезда всхлипнула усталым протяжным скрипом, отделяя нас с провожатым от двора, залитого солнцем и птичьими голосами. Прохладный подъезд, вымощенный полвека назад повергнутыми немцами, издавал запах сырости и нехитрой снеди, скворчащей на плите какой-то из квартир. Поднимаясь по лестничным пролетам, густо покрытым хамоватым народным фольклором, я пытался представить, что ждет меня в квартире, рядом с которой остановится тяжело пыхтящий Азамат.

«Сделаю все быстро и аккуратно. Впрочем, как и всегда. Только сегодня еще аккуратнее, ведь если что не так… Чеченцы меня самого забальзамируют», — молча говорил я себе, не спеша пролистывая вниз грязные ступени, уходящие из-под неуклюжей поступи племянника покойного. «Интересно, а родня этого Руслана вообще-то представляет, как бальзамировка делается? — вдруг вспыхнул в моей голове беспокойный вопрос. — Что ж я раньше-то об этом не подумал? Это ведь надо было сразу оговорить… Хотя Бумажкин наверняка прояснил им этот момент. Хорошо бы, если так… Ислам — дело непростое».

Беспокоился я не напрасно. Чтобы надежно законсервировать тело главы чеченского рода, мне было совершенно необходимо сделать разрез на внутренней стороне бедра Руслана, да и прокол в районе солнечного сплетения тоже был нужен. Что скажет на это семья? По их обычаю, резать покойника абсолютно недопустимо. Именно поэтому у приемной главного врача клиники временами выстраивались очереди из мусульман, в письменной форме решительно требующих отменить назначенное вскрытие. «Но и без бальзамировки они никак не обойдутся, это понятно».

Еще до того, как я увидел тело, уже стремительно вырисовывались очертания возможной проблемы. Причем весьма серьезной.

Остановившись на площадке третьего этажа, взмокший Азамат, шумно отдуваясь, коротко бросил через плечо «все, пришли». Вынув из кармана штанов смятый носовой платок, вытер лицо, одним движением запихнул влажную ткань обратно и только потом нажал на кнопку звонка. Мерзко, отрывисто взвизгнув, звонок привел в движение неизвестность, поджидающую меня за блекло-бордовой, выцветшей дерматиновой дверью. Послышались приглушенные голоса и еще какие-то звуки, из которых вынырнули торопливые шаги. Дважды щелкнул замок, отперев квартиру, где ждал меня дядя Руслан.

Так я познакомился с Сулейманом, которого больше никогда не видел после того дня, но прекрасно помню и пятнадцать лет спустя, будто частенько общался с ним все эти годы.

Довольно высокий, белокожий и сероглазый чеченец, с короткой модельной стрижкой, на вид около тридцати. Густая недельная щетина, стремящаяся вскоре стать бородой, придавала весомости его красивому правильному лицу, на котором были видны черты горя, тщательно скрытого за сосредоточенной деловитостью. Одетый в дорогой классический черный костюм и нежно-кремовую сорочку с золотыми запонками, он стоял на пороге квартиры в цветастых домашних тапочках. Они были явно малы ему, а их яркие краски были здесь будто не к месту. В руках он сжимал белую молельную шапочку, искусно расшитую такими же белыми узорами, отчего они деликатно таяли на ней, словно призраки. Сделав шаг назад, он сухо произнес «здравствуйте, проходите», коротким рубящим жестом приглашая внутрь.

Поздоровавшись, я прошел в узкий коридор, обернутый изнутри мягким бордовым пенепленом. В тусклом свете единственной слабенькой лампочки внимательно пригляделся к заказчику, пытаясь понять, как он отреагирует на неизбежные разрезы, которые вскоре должны появиться на теле его отца.

Надо сказать, что Сулейман весьма сильно отличался от Азамата. Его чеченские корни брали свое начало в Урус-Мартане, там же, где заботливыми женскими руками была расшита белая молельная шапочка. Но корни эти с трудом угадывались за фасадом человека, взращенного европейской цивилизацией и повидавшего немало мировых столиц. И дело было даже не во внешности, нет. Другой взгляд, другая мимика, да и речь, в которой совершенно не было слышно акцента. А если даже и можно было его уловить, то он был московским. Видно, наш город давно и цепко сомкнул на нем свои объятия, опутав течением столичной жизни, сплетенным из сиюминутной каждодневной деловой суеты, цель у которой всегда одна — чтобы завтра было больше, чем вчера. Больше связей, денег, удовольствий, признания, значимости и перспектив, изо дня в день обещающих одно и то же… Что завтра будет больше.

Это наблюдение немного успокоило меня. Как оказалось — не напрасно.

— Значит, ты и есть Артём, бальзамировщик, так? — спросил сын покойного, протягивая мне руку.

— Да, все верно, — ответил я, обменявшись с ним рукопожатием.

— Давай на «ты», идет? — предложил Сулейман, которому я собирался говорить «вы».

— Если это удобно, — вежливо согласился я.

— Удобно, — кивнул тот.

— А вы… то есть ты, — поправился я. — Ты будешь заказчиком?

— Да, я… — устало вздохнул он, потерев ладонями лицо. — Плачу за работу я, все решаю я. Остальных не слушай, понял?

— Как скажешь, — ответил, разуваясь.

— Вот, держи эти, — сказал Сулейман, показывая на пляжные резиновые тапочки. Обуваясь, я заметил, что слово «адидас» написано на них с грамматической ошибкой.

Подхватив рюкзак с инструментами и раствором для Руслана, по узкому коридору двинулся за заказчиком в глубь квартиры.

С некоторым удивлением я заметил, что жилище главы чеченского клана не пестрело роскошью, а было скорее заурядным и походило на обычную московскую квартиру людей среднего достатка. И все же она отличалась от обычного малогабаритного жилья. Как отличается каждая квартира, таящая в своей глубине мертвеца, словно болезненную опухоль, от которой она стремится избавиться. Эта «двушка», спрятанная в тихом дворе в районе Лианозово, также несла на себе вязкую тяжелую печать горя. Но в отличие от остальных, что видел я раньше во время бальзамировок, здесь горе было спрятано от моего чуткого нюха, будто прижато в дальнем углу. Его отголоски сочились из-под дверей комнат прерывистым перешептыванием тех, кого я пока не видел. Не было слышно слез и причитаний, отчего горе походило на затаившегося зверя, ждущего возможности рывком вырваться на свободу. Помню, что от этого страшного реалистического ощущения мне постоянно хотелось обернуться. Лишь для того, чтобы не быть застигнутым врасплох, когда зверь станет метаться по скудным квадратным метрам, отражаясь от стен стонами и криками отчаяния. Но больше всего хотелось, чтобы это произошло после того, как я навсегда попрощаюсь с Сулейманом и его отцом.

— Я тебя сейчас познакомлю с братом отца, дядей моим. Его зовут Аслан Даутович, он хотел тебя видеть, — шепотом сказал заказчик, кивая в сторону кухни.

«Зачем это он меня видеть хотел?» — не без опаски подумал я, гоня от себя дурные предчувствия.

— Похоронами распоряжаюсь я, но дядя Аслан сейчас старший мужчина в доме. Хочет тебя видеть, — добавил Сулейман, словно отвечая на молчаливый вопрос, явно читающийся в моих глазах. Кивнув в ответ, хотя моего согласия никто и не спрашивал, пошел вслед за ним на кухню.

В центре ее обыденного банального интерьера стояла старомодная громоздкая табуретка, упершаяся грубыми квадратными ногами в бежевый линолеум, пытающийся выдавать себя за дерево. На ней сидел тот, кто хотел меня видеть. Он был пожилым сухощавым чеченцем, с белоснежной сединой коротко стриженных волос и такой же белой окладистой бородой. Его продолговатое серое лицо казалось безучастно равнодушным, словно он спал с открытыми глазами. На нем был мешковатый черный костюм и белая рубашка с расстегнутым воротом, на котором безжизненно болтался ослабленный галстук, на время потерявший хватку. В руках Аслан Даутович держал четки.

— Здравствуйте, — еле слышно поздоровался я, зайдя в тесную небольшую кухню. В первые мгновения старик будто не заметил меня, продолжая сидеть неподвижно, уперев взгляд куда-то далеко вперед. Секунду спустя он словно очнулся от тяжелого забытья, посмотрев сперва на меня, а затем на Сулеймана.

— Дядя Аслан, это Артём. Он будет делать для папы бальзамировку, — представил меня заказчик.

— А, понятно, — протянул тот, глядя на меня с внимательным прищуром. Акцент его был куда грубее, чем у Азамата. — Артём? — так переспросил он у самого себя, будто ждал Дмитрия или Алексея, но никак не Артёма. — Здравствуй, внучек, — неожиданно тепло поздоровался Аслан Даутович, и мне вдруг стало нестерпимо жалко его. — Все, что тебе будет нужно для работы, спрашивай у Сулеймана. Все получишь. Все, что надо.

— Спасибо, понял, — сдержанно ответил я, надеясь, что на этом наше знакомство закончится. Но спустя несколько секунд Аслан заговорил.

— Сделай все, как полагается, чтоб с Русланом ничего плохого уже не случилось, — попросил он меня, блеснув влажными от горя глазами.

— Да, конечно, — поторопился заверить я его. А старик продолжал, будто не слышал меня.

— Но резать Руслана нельзя! Ты меня понимаешь? — вдруг грозно спросил дед, моментально сменив тон. В его глазах заплясали холодные отблески власти.

— Да, я понял, — с готовностью согласился с этим невозможным ультиматумом, похолодев всем нутром. «Ну, вот и началось! Чего и боялся…» — угрожающе прозвучало в башке. Растерянно и беспомощно посмотрев на Сулеймана, я что есть сил старался понять, как он отреагирует на реплику своего дядьки.

— Дядя Аслан, не беспокойтесь, я сам за всем прослежу, — ответил тот, делая ситуацию еще более безнадежной.

— Хорошо, Сулейман, — со вздохом ответил глава семьи и добавил какую-то короткую фразу на чеченском. И племянник ответил ему на родном языке.

«О чем это они?! — испуганно подумал я, чувствуя, как мокнут ладони от выброса адреналина. — Дед ему, поди, сказал, что если что не так — пристрели этого сопляка у помойки. А тот ему в ответ, мол, у помойки нельзя, придется в лес везти».

— Пойдем, времени не так много, — спокойно произнес Сулейман, открывая дверь кухни. Когда мы вышли, он взял меня под руку, увлекая подальше от ушей Аслана Даутовича.

— Слушай, Сулейман, ты понимаешь, что… — начал было я вполголоса, но он тут же перебил меня.

— Да все понимаю, братан, — перешел он на доверительный шепот. — Знаю… знаю, что нельзя без разреза. Но Аслану этого не объяснить.

После этой фразы мое сознание болезненно сжалось, будто пятясь внутрь меня перед лицом безысходности. Я вдруг отчетливо понял, что не смогу отказаться от этой работы, которая по воле дяди Аслана стала невыполнимой. Животный страх, терзавший меня вчера ночью, показался сущей ерундой по сравнению со страхом за физическую безопасность, который медленно поднимался откуда-то сзади, накрывая меня своей ледяной тенью.

— Ты, главное, не нервничай. Я же сразу сказал — я твой заказчик, никого не слушай. Значит, так оно и есть! Делай все, как надо, — шептал Сулейман, успокаивая меня. Мой испуг был для него очевиден.

— Как надо? — недоверчиво уточнил я. — А если Аслан Даутович поймет, что я разрезы сделал?! Он же меня в паркет закопает!!

— Да брось! Пока работаешь, он к тебе не полезет. Я же не зря сказал, что прослежу. Даже и думать забудь, это моя забота. Обещаю, ничего с тобой не случится, понял? Слово даю! — твердо добавил он, со значением заглянув мне в глаза.