Одежный марафон подошел к финишу, когда Плохиш затянул галстук на шее 22-го постояльца, ворчливо бубня под нос «ну, наконец-то!». И добавил:

— Эх, сейчас бы на природу, да на ее просторах пивка бы холодненького навернуть. Ничего, в воскресенье на дачу поеду…

Услышав про дачу, я усмехнулся, вглядываясь в недавнюю историю, случившуюся со мною на той самой даче у Плохиша. Приехав субботним вечером в фамильное Борино имение, занимавшее двенадцать соток нашей Родины в пятидесяти километрах от столицы, мы кинули вещи и взялись за шашлык. Пока я насаживал почившую маринованную свинину на шампуры, Борька зачем-то накидал сырых дров в мангал, кое-как разведя огонь. Увидев слегка горящие палки, понял, что шашлык будет готов не скоро. Страшно хотелось пожрать и выпить, а потому я начал было вынимать дымящие влажные дрова. Увидев это, Боря подскочил ко мне, выдав скороговоркой:

— Ты что, клади обратно, других-то дров на участке нет!

Чертыхнувшись, я смирился. До углей было еще далеко, а потому голодный Плохиш скрылся в доме, откуда вскоре вернулся с банкой соленых помидоров, куском хлеба и огрызком засохшего российского сыра, завернутым в газету. В другой руке он держал литровую бутылку виски, подаренную нам одним из родственников.

— Так, сейчас по маленькой и закусим. А там и шашлык созреет! — оптимистично произнес он, ставя бутылку на старый покосившийся стол, стоявший возле мангала.

Как и было решено, выпили и закусили. Еще раз и еще. Мы уже начинали потихоньку пьянеть, а шашлык был все так же далек, как и прежде. Разделив остатки закуси, выпили опять. Голод прошел, уступая место мягкой алкогольной поволоке, которую дарил нам недорогой шотландский самогон. На этом бы нам с Борей остановиться, терпеливо дожидаясь углей. Но нет, не вышло.

Когда угли наконец-то были готовы, я нетвердой рукой положил на мангал шампуры, уронив один из них на землю. Весело обругав меня последними словами, Плохотнюк неумолимо налил еще, достав откуда-то резервное яблоко…

Заговорившись о вечном и сиюминутном, мы забыли про мясо. А когда вспомнили, то оно было уже изрядно подгоревшим. От души потешаясь над своей оплошностью, мы отколупали от свинины обуглившиеся куски, и с энтузиазмом продолжили знакомство с далекой, но такой родной Шотландией…

С утра было тяжело. При каждом движении голова упрекала нас в «чрезмерном употреблении», словно Минздрав. Пересохшие глотки требовали воды, все тело ныло похмельной истомой, грозясь пробудить притаившуюся тошноту. Выйдя на кухню, мы уселись за столом у холодильника. Жадно выпив сырой воды, с отвращением косились на тарелку с обугленными остатками вчерашней трапезы. Тоскливо оглядев кухню, я спросил Боряна:

— Ремонт, что ли?

— Да батя все перестроить собирается. Приедет, покопается, скажет «как бы не рухнуло нам все это на башку», и до следующего раза, — пояснил Плохотнюк, кивая на стоящие строительные леса, закрытые досками, и разнообразные стройматериалы и инструменты, лежащие по углам в ожидании Бориного папы.

Выпив еще воды и свесив голову на грудь, я уронил взгляд себе под ноги. Под столом увидел что-то серое, округлое, довольно большое, явно твердое. Приглядевшись, понял, что загадочный объект похож на половину ботинка, грубоватого и схематичного. «Что за ахинея?» — подумал я, снова присматриваясь. «Не, ну точно — ботинок. И какой-то знакомый. Где-то я его видел», — с трудом ворочал я мутными мозгами. Обсудить находку с Боряном я не мог, тот вышел по нужде. Задрав голову вверх, увидел лишь доски на строительных лесах, висевшие над головой. Болезненно вздохнув, наклонился под стол. Второй ноги видно не было. Но под столешницей было нечто толстое и волнистое, такое же серое и такое же знакомое. «Чертовщина какая-то», — подумал я, с силой протерев лицо руками.

Когда Боря вернулся из отхожего места, я первым делом ткнул пальцем под стол, спросив:

— Плохиш, что там за хрень такая?

— Где? — недоуменно ответил тот.

— Да вот, под столом. Вроде ботинок, что ли…

— А, это, — протянул Борян, любуясь моим непониманием. — Это да, ботинок.

— Правда? — удивился я. — Какой ботинок?

— Мужской, — серьезно ответил Плохотнюк, пряча смешок, проступающий в его взгляде.

— Мужской, — эхом повторил я, кивнув. — А на хрена он тут?

— Чтоб Ильич босой не стоял. А вот на хрена здесь Ильич — это сложный вопрос, — философски произнес Боря.

— Какой Ильич?

— Вождь мирового пролетариата, Владимир Ильич Ленин. Неужели не проходил в школе? — сквозь смех сказал Плохиш.

— То есть здесь кусок памятника, что ли?

— Почему кусок? Весь он тут, кормилец, — заверил он. И торжествующе посмотрев на меня, залез на табуретку, дотянулся до пары досок, лежащих на лесах, и потянул их на себя. Сбросив их на пол, задрал глаза вверх, сказав:

— Доброе утро, товарищ Ленин.

Поднявшись со стула, я подошел к узкому проему в лесах. Заглянув в него, я обомлел, разинув рот. Надо мною возвышалась могучая плечистая фигура вождя, упершегося головой в свод чердака. Стоя в классической призывной позе, левой рукой он держался за жилетку, а правую протягивал открытой ладонью вперед. Зажатый ярусами строительных лесов, он был похож на Гулливера, плененного отважными лилипутами. Или на языческого идола, спрятанного до лучших времен. И был он огромен. Но главное — он был необъясним.

Опустив на Борю изумленную физиономию, я молча требовал объяснений этому психоделическому зрелищу.

— Что, впечатляет?

— Не то слово, Борь. Но… зачем? Как?

— Точно ответить может только дедушка Ваня. Это его дача. Он ее еще в конце семидесятых получил, от союза скульпторов. За вклад в пролетарское искусство. Он всю жизнь этих Лениных делал. Больших, поменьше, огромных. В основном стоячих, но и сидячие тоже были. Их в парках ставили, в скверах, на площадях у горкомов.

— А этого он на память принес? — спросил я, разглядывая исполина.

— Тёмыч, подумай хорошенько. Посмотри на двери. Это сюда внести невозможно. Если только дом разбирать. Тут все сложнее, — Боря важно поднял вверх палец. Отхлебнув из кружки холодной заварки, поморщился и продолжил: — Перед тем как дед Ваня дом задумал строить, он эту статую забрал… то ли для каких-то переделок, то ли еще для чего. И решил, что работать над вождем будет на даче. Достал где-то тягач с краном, привез, установил. Обнес лесами, закрыл досками. И вскоре стал дом строить. И только тогда понял, что Ильич стоит на месте дома. И если дом переносить, то вся планировка участка на хрен. Колодец не на месте, ворота не у дороги… В общем, облажался дедушка. И стали с братом дом строить вокруг Ленина. Дед потом всех убеждал, что это такое архитектурное решение. Вот он тут с тех пор и стоит, замаскированный.

— Это навсегда, — заметил я, давя слабый похмельный смех.

— Думаю, да. Зато ни у кого больше дома такого Ленина нет. Кстати, на руку ему можно белье вешать. А на саму ладошку — трусы стиранные. Он тогда трусы так забавно протягивает, как будто толкнуть их недорого хочет, — хихикал Плохотнюк.

— Твой дед его спас, можно сказать. Почти всех Лениных уже посносили, а этот скрывается, как в подполье.

— Это точно, здесь его рыночные демократы не найдут. И вот останется он когда-нибудь единственным в стране, и потянутся к нему уставшие от капитализма рабочие и крестьяне. Будут ему цветы нести… тайные сходки вокруг устраивать, — мечтательно бухтел Боря.

— …И возникнет у тебя на кухне новый рабочий интернационал, — подхватил я. — Не дай бог, конечно…

С тех пор, каждый раз, когда доводилось мне увидеть скульптуру Ильича, до которого еще не добралось беспощадное новое время капиталистов, я видел в нем близкого родственника того Ленина, что встретился мне похмельным утром на даче у Плохиша.

Закончив бесконечную «одевалку», мы с Плохишом отправились в «двенашку». Морг энергично хлопал дверью служебного входа, выпуская из своего чрева сотрудников. Рабочий день был закончен. Да и Бумажкин уже переоделся, сменив хирургическую пижаму на свой стильный светлый прикид, от которого так и веяло свежим морским бризом испанских берегов.

— Ну, что-то вы совсем там закопались, орлы, — хмыкнул он, глянув на изящные пунктуальные стрелки, живущие на его руке в тонких часах желтого металла.

— Это я притормаживал. Что-то устал сегодня, — признался я, доставая чайную кружку. От нервов ощутимо сушило пасть.

— Да, от работы иногда устают, бывает такое, — без признаков юмора глубокомысленно заметил Вовка. — Сейчас все свалят, вот и отдохнешь. Может, из неврологии кто заглянет…

— Кто-нибудь, еще теплый, — сострил Борька.

— Не, я про тех, кто говорить может, кроме того, что теплые, — уточнил Бумажкин, продолжая шутку Плохиша. — Как там Верка с Маринкой поживают?

— Эти вряд ли зайдут, — сказал я.

— Да уж, Верка на огонек теперь не скоро заскочит, — согласился Борька, хохотнув.

— Что такое? Они ж у нас на романтику падкие… — удивился Вовка.

— Было тут между нами кое-какое недопонимание, пару недель назад, — признался я. — Вот с тех пор они и охладели.

— Все, не бывать свадьбе? — уточнил Бумажкин, скроив из лица театрально разочарованную мину. — А суть конфликта?

— Просто пошутили мы с Тёмычем, — весело сказал Плохиш и сложил отблески этой истории в улыбку.

— Ну, и? — подтолкнул меня старший товарищ.

— Борька в ночь работал, а я с ним задержался… Так, пропустить пару капель, — начал я. — Закусон разложили, вмазали чуток, вот душа женского общества и запросила. Позвонили в неврологию, Верке с Маринкой. Они через часок появились. При параде, на шпильках, халатики укороченные…

— Ага, духами потом еще пару дней в «двенашке» воняло, — вмешался в мой рассказ Борян.

— Воняло? — спросил Бумажкин.

— Не, весьма приятно пахло, — возразил я. — Уселись. Мы им шампанского, как джентльмены. Сидим, выпиваем, все романтично так… Ну, по ходу пьесы мы с Плохишом еще накатили, и черт нас дернул…

— Отчебучили чего-то, — вздохнул Вовка, с фальшивой укоризной покачав головой.

— Да так, самую малость, — протянул Борька, словно недоумевая, с чего весь сыр-бор.

— Борина мама ему с собой котлеток положила, печеночных… Они у нас в тот вечер главной закуской были.

— Знаю-знаю такие, пробовал, во рту тают, — кивнул Бумажкин.

— Так вот… Мы с Плохишом перемигнулись — и сидим, ждем, — продолжил я. — А Верку с Маринкой просить-то долго не надо, сам знаешь… В общем, съели они по одной и еще взяли. Только в рот засунули, меня Борька под столом ногой тронул. Типа, пора… Я котлетку подцепил, куснул, пожевал…

— И тут Тёмыч, так натурально, будто во МХАТе… — вставил Плохотнюк, которого распирало от воспоминаний.

— Ну да, постарался. Театральный кружок вспомнил. Жую и Боряна спрашиваю, весьма озабоченно. Мол, ты где печень на котлеты брал? А он мне — как где? У Иванова… А что?

— Вот гады, — улыбнулся Бумажкин, приподняв края усов.

— А я Борьке в ответ: на хрена, я ж тебе говорил, что у него цирроз в начальной стадии. У Петрова, мол, надо было брать, у Петрова. Они дернулись, побелели, а во рту-то у них — котлетки. По второй уж кушают.

Плохотнюк заливисто заржал, упиваясь картинками двухнедельной давности.

— Эх, подонки, — нараспев произнес Вовка, смеясь не то над доверчивыми сестрами, не то над ржущим Борькой.

— Верка, та поспокойнее перенесла. А вот подружка ее, Маринка эта… К раковине одним прыжком ломанулась, потом в сортир.

— Мы с Тёмычем клялись, что это шутка, да Верка и сама понимала, конечно… Маринку из сортира достала, кое-как успокоила, — говорил Боря, давясь хохотом.

— Но шутку девчонки не оценили. Сказали, что мы козлы, психи сраные, ну и всякое такое, в том же роде… В общем, наговорили нам злобных бабских банальностей — и свалили. А пузырь шампанского, кстати, с собой захватили, — подытожил я.

— Да, парни… С таким тонким юмором вас амуры избегать будут. Об вас, циников, только стрелы зря тупить. Таких мамзелей упустили! — весело пожурил нас Бумажкин.

— Ой, да и ладно, хрен с ними. На черта они сдались, если шуток не понимают, — ответил Плохотнюк.

— Это вы еще легко отделались. Я вам, парни, вот что скажу… Розыгрыши — это, конечно, здорово. Но в нашем деле — рискованно, — назидательно сказал Вовка, улыбаясь одними глазами. — И есть примеры. Я рассказывал, как над ночником здесь однажды пошутили?

— Нет вроде. А чего было-то? — живо поинтересовался Боря за нас обоих.

— Чего было-то? — риторически переспросил старший. — Да так, ничего особенного. Юморок. Когда морг наш только открыли, пару недель буквально, работали здесь сперва два дневных санитара да ночной один. И стала клиника ночников нанимать, — начал он свой рассказ. — Прислали из отдела кадров мальчишку молодого, только восемнадцать ему стукнуло. Пришел он ближе к вечеру с должностными обязанностями ознакомиться. А парни в тот день втроем выпивали слегка. Только им повеселело, как новичок заявился. И решили они его подколоть. Один из них, дневной санитар, в тот момент в другой конец отделения отлучился, по телефону трепался. Ночной принялся парню нашу кухню показывать, чего да как. А дневной напарника своего стал подговаривать. В общем, новенькому все показали, рассказали. Он до того момента ни одного покойника в глаза свои не видел, но держался молодцом. Ну вот… Они ему и говорят, мол, теперь ты все знаешь, парень ты не робкий, все отлично, ждем тебя на работу. А один из дневных напоследок попросил. Сходи, говорит, братуха, в секционную. Там у нас труп на столе лежит, у него бирка на руке. Мол, глянь, как фамилия. Ну, тот конечно же отказаться не мог, да и зачем… Пошел в секционную. А другой санитар, которого малой вообще не видел, заранее в секцию пошел. Разделся там, одежку спрятал, лег на стол, водой себя окатил, подголовник под голову. В общем, все, как полагается. Пацан тот новенький в секцию зашел, стал бирку с фамилией искать, как и просили. А ее и нет. Ну, он спиной к столу поворачивается и в открытую дверь громко так рапортует. Мол, нет бирки на трупе. В этот самый момент санитар, который трупом прикидывался, как схватит его сзади за жопу, да еще и гаркнул чего-то…

— Вот его вставило-то, поди! — восхищенно сказал Плохотнюк, вглядываясь в свое воображение.

— Вот именно, что вставило. Эти пьяные идиоты ржут, по плечу его хлопают, типа с боевым крещением поздравляют. А тот серого цвета, в ответ и сказать-то ничего не может. Они ему «все, расслабься, пошутили мы, давай выпьем», а он в ответ затрясся весь, за сердце схватился и — брык с копыт. Шутники эти, ясное дело, перепугались — стали пытаться его в чувство привести, да ни хрена не выходит. Пульс еле слышно, дыхание поверхностное. И чего с ним дальше будет — не понятно. Вот так-то…

— И чего с ним дальше было? — спросил я.

— Откачали? — так встревоженно сказал Борька, словно был главным виновником той давнишней ситуации.

— Слава богу, дурни эти сообразили, что делать. Двое парня на каталку швырнули и — бегом с ним в кардиологию. А третий кардиологам звонить стал, чтоб встречали. Те его в чувство привели, конечно… Оказывается, его сердечный жахнул. А вроде все не со зла было. Просто разыграть его хотели, да перестарались мальца… Вот такая история.

— История поучительная, ничего не скажешь, — согласился я.

— Он работать потом пришел? — спросил Плохотнюк.

— Да брось, какой там… Никто его с тех пор и не видел. Он даже за трудовой в отдел кадров не зашел. Канул просто, и все…

— Все, никаких больше приколов, — торжественно поклялся Борян, отдавая пионерский салют. — Хотя моя история куда круче будет, ей-богу…

— Твоя, Борь, другая. Тут нельзя сравнивать, — возразил Бумажкин, глянув на часы. — Что-то мы с тобой, Плохиш, засиделись. Отделение уж пустое… Тёмычу спешить некуда, а мы-то чего?

— Да, пора валить, — кивнул Боря. — Сейчас мигом переоденусь — и вместе поедем.

— Жду две минуты, — строго сказал Вовка вслед Плохотнюку, убегающему в раздевалку.

Спустя пару минут он появился на пороге «двенашки» переодетый, в камуфляжных штанах, высоких ботинках и черной майке. «Anarchy» было написано на ней рваными разнокалиберными буквами.

— Ладно, двинули мы, — сказал Бумажкин, направляясь к выходу. Я пошел следом, чтобы закрыть за ними дверь служебного входа. — Завтра у нас непростой день. Двадцать две выдачи, уже четыре вскрытия есть, — со вздохом напомнил нам Вовка, которому все еще чудился шум средиземноморского прибоя, смешанный с манящим ароматом паэльи и раскрашенный нотками красного вина.

Они были последними, кого в тот вечер отпустило Царство мертвых. Остальные работники патанатомии опередили их, уже спеша по адресам, разбросанным по огромному городу. Сквозь километры автодорог и линий метро они стремились к табличкам с названиями улиц и номерами домов, которые сегодня будут их финишной чертой лишь для того, чтобы завтра утром стать для них линией старта. В конце этой дистанции всех ждала известная им награда. Некоторых — желанная, других — опостылевшая.

…Закрыв за ними дверь отделения, я проводил санитаров мысленным взором до ворот, вспоминая ту самую историю, произошедшую с Плохотнюком несколько месяцев назад.

А случилось с Борей вот что. Спустя пару месяцев после того, как он начал нести ночную вахту в нашем отделении, будучи «ночником», на одном из дежурств Плохотнюк получил звонок из реанимации. По его собственному признанию, был он тогда в состоянии сильнейшего похмелья, что нещадно терзало его в отместку за выпитое накануне. Телефонная трубка голосом дежурной сестры отделения просила забрать у них труп горемыки, недавно отдавшего Богу душу. Так как дело было глубокой ночью, Боря поленился доставать больничный «кроватофалк» и, нарушив инструкции, выдвинулся в реанимацию с подъемником, на котором усопшего ждала холодная сталь поддона. Забрав у реаниматологов еще теплого мужчину, где-то пятидесяти с небольшим лет от роду, он накрыл его хирургическим покрывалом горчичного цвета и отправился назад.

Пока Плохиш спускался на лифте в подвал, соединяющий главный корпус клиники с моргом, ему показалось, что покойник выглядит как-то странно. Подумав, что это почудилось ему с похмелья, Боря повез в морг бывшего пациента реанимации сквозь изогнутое тело подземелья. Дело было зимой, и в подвале было чертовски холодно. По старой пижонской традиции, бытовавшей среди ночных санитаров, он положил руки мертвецу на шею, забирая у него немного людского тепла, которое тому больше не понадобится. Въезжая в поворот, ведущий к подвальным дверям морга, он вдруг почувствовал под пальцем еле ощутимый толчок. Настолько слабый, что Плохотнюк решил — показалось. Поднявшись наверх в отделение, Боря записал мертвеца в журнал постояльцев и принялся укладывать в холодильник. Сняв с покойника казенную больничную ночнушку в мелкий синий цветочек, он взял фломастер и крупно размашисто вывел у него на плече фамилию «Хрельников». И название отделения. А затем снабдил нового постояльца подголовником. В тот момент, когда ему оставалось одеть на труп формалиновую маску, что-то остановило его. Боря клялся, что так и не понял, почему он тогда помедлил. Стоя рядом с бездыханным телом, он тупо смотрел на него, борясь с похмельем. Наконец-то очухавшись, Плохиш накинул покойнику на лицо кусок вафельного полотенца, смоченного в растворе. И взял труп снизу за шею, чтобы приподнять голову и надеть полиэтиленовый пакет. А когда взял, снова почувствовал под пальцами что-то такое… Не веря себе, Боря задержал руку. Но так больше ничего и не нащупал. «Это ж надо было так нажраться… Мерещится черт знает что», — подумал он. И уже собирался одеть пакет… Как вдруг, за долю секунды до того, как убрать ладонь с тела, Плохиш ощутил под пальцами вялый, но явный «тук». Инстинктивно испугавшись, отдернул руку. Но пересилив себя, положил ее обратно, теперь ровно на сонную артерию. И невероятный «тук» повторился. А потом и еще раз…