— И что? — прервал ее я. — Мы-то где?

— Когда ты дверь открывал, был в своем обычном времени. Там и остался, стоишь там, перед дверью. То есть ты там как бы видим. А сам ты во время иное попал, вместе со мною. Я тебя туда вытащила. И верну обратно, перед дверью. Ты ее откроешь, а там кто-то из живых, из людей. Ну а пока — объявляю перерыв в работе, Артюша. Не против?

— Ладно, — бессильно выдохнул я, соглашаясь. — Ты, значит, смерть… Но ведь ты ж обычная женщина…

— А ты хотел, чтоб я к тебе с косой и в черной накидке пришла? Это все маскарад, к тому же он меня дурнит.

— А, тогда понятно… Значит, ты смерть… с зонтиком и с папиросой…

— Да от табака проклятущего никак избавиться не могу, — с досадой сказала бабка, вынув изо рта бычок и глядя на него с презрением. — Да, с зонтиком и курящая.

— То есть ты… — замялся я, не в силах подобрать слов.

— А есть часть Божественного устройства, этап великого круговорота и инструмент священного перерожденья, — торжественно молвила она. — Врата в потусторонний мир — тоже я, — добавила старуха, кокетливо подмигнув.

— И ты… ты приходишь ко всему живому?

— Нет, только к людям. Животные меня не интересуют.

— Ты некий дух, да?

— Я выше духа, как вы, люди, понимаете духов. Я так тебе скажу… — Она немного задумалась, чуть склонив голову влево. — Я не только персонаж. Я больше функция, но со своим лицом. Ну, наконец вкурил?

— Вкурил? — удивленно откликнулся я. Жаргона от бабки я не ожидал.

— Чего, чего-то неправильно сказала? — озабоченно поинтересовалась она. — Вкурил, еще въехал говорят. Эт я точно знаю!

— Да нет, просто странно. Значит, ты, получается, всех людей на свете на тот свет отправляешь?

— Смело же ты со Смертью на ты переходишь! — ехидно протянула она.

— Вы, извините, — тут же поправился я.

— Да ничего, можно и на ты. Я тебя настолько старше, что это уже все равно… Смерть дарить смертным — да, главная моя забота. А кроме нее, еще и остальные.

— И какие еще? — спросил я, когда она замолчала, взяв паузу, словно о чем-то задумавшись.

— Да будто сам не знаешь? Я, голубчик, сея смерть, на живых влияю. Вспомни хотя бы похороны дяди. Ну, ту историю с органом. Как много тогда рядом со смертью-то произошло у этих двух, а?

— Да, согласен. Немало…

— А что с тобой сегодня в магазине приключилось? Забыл уже? Да не только с тобою, а с вами тремя.

— Я думал об этом, вы правы.

— Так вроде ж на «ты» перешли?

— Нет, я уж лучше «вы» говорить буду.

— Ну, как знаешь. Так что мясник был прав, но только отчасти. Он ведь сказал тебе… что?

— Что смерть делает хороших людей лучше.

— А дурных — хуже. Бывает, что совсем наоборот. Дурного человека могу облагородить, забрав его родных. Вот так…

— А Бог? Что ты о Боге скажешь? — задал я наконец самый главный свой вопрос.

— А что о нем сказать-то? То же скажу, что и ты, если истинно веруешь. Бог над всеми нами и властвует безраздельно. Он за каждым поворотом бытия… — ответила старуха, разведя руками.

— Значит, он во всем, что нас окружает? — по-другому спросил я.

— Он есть тело и кровь всего сущего. Оттого и причастие… Ясно?

— Ага, — кивнул я. — Скажите, — немного помедлил я, — но мне иногда кажется, что я Харон.

— Ну, раз ты это понимаешь, а значит, так и есть. Тут все зависит от того, как ты на это смотришь. И если узнаешь в себе Харона — тогда Харон, конечно.

— А кто тогда такой Аид, Бог мертвых?

— По сути — я. Но сам Аид — ваши людские вымыслы. Им ведь надо было как-то меня объяснить. Отсюда все эти легенды. Немногие знают истину.

— А я, получается, знаю, да?

— А то ж… Ты только, умоляю тебя, не начни на каждом углу с людьми этой истиной делиться. В дурдоме окажешься, — назидательно сказала она, слегка улыбнувшись.

— Да, это понятно. Как такое расскажешь. Вот только как я после нашей встречи со всем этим жить-то буду? — тихонько пробормотал я сам себе.

— А я думаешь об этом не позаботилась? Будет у тебя возможность все это принять за сон.

— Так я что, сплю, что ли?

— В своем обычном времени — да, спишь. Еще в одном — стоишь у двери. А уж в третьем — со мною разговариваешь. Тебе это непросто понять, лучше не ломай голову, а то треснет. Прими на веру — лучшее решение, поверь мне.

— И я могу проснуться в любой момент, и просто окажусь на диване, в «двенашке»?

— Сначала к двери подойти нужно, чтобы вернуться туда, где ты у двери стоишь. А уж потом и проснуться можно.

— Понятно, — кивнул я. — А что там, после смерти?

— У каждого — свое. Какие-то странные вопросы ты задаешь. Ты разве в Бога не веришь?

— Верю. Но я же ничего не знаю о другом мире…

— А знать не надо. Верить надо, — погрозила мне пальцем старуха.

— Хотелось бы знать, во что верить.

— Экий ты богохульник, право… А ведь еще православный… — покачала головой старуха.

— А что, католики как-то по-другому верят?

— Да нет. У православных просто таких больше, у кого вера яркая, как огонь. Среди католиков тоже есть, конечно. Но у православных больше.

— А мусульмане? — спохватился я.

— А что они? Бог-то у всех один.

— Но все его по-разному видят, ведь так?

— Да, верно. Вот потому всех по ту сторону разное ждет. Понял?

— Пытаюсь, — честно ответил я.

— Ладно, мил друг. Спасибо за любопытную встречу, конечно… да мне пора. И тебе тоже. Пойдем-ка с тобой назад, к двери.

— Да, уже?

— А ты чего-то еще спросить хотел?

— Да, — несмело сказал я, нерешительно замолчав.

Внимательно взглянув на меня, старуха сказала:

— А вот про это тебе знать ни к чему! Придет пора — почуешь. Да что тебе за печаль об этом, в твои-то годы. Понимаю, старик бы спрашивал, от жизни устав… Пошли, давай, к двери. Пора мне уже…

И она двинулась в конец отделения, где виднелась открытая дверь, ведущая в зал ожидания для родственников.

— Значит, мы еще увидимся? — как-то по-детски спросил я.

— А как же… Обязательно! — откликнулась бабка.

— А сейчас чего? — произнес я, когда мы подошли к двери.

— Сейчас давай прощаться, Артюша. Ну, всех тебе благ в этой жизни, голубчик.

— Спасибо, и вам тоже, — вежливо ответил я.

Обернувшись на пороге двери, она сказала с усмешкой:

— А мне-то каких? Мой удел — вечность. Ну, все, привет горячий, — бросила она через плечо и перешагнула порог, закрыв за собой дверь.

И тут же раздался звонок. Замерев от любопытства, я сначала хотел открыть. Но потом вдруг понял, что куда интереснее не открывать, пойти на Бумажкина с Борей посмотреть. «Я же сейчас во сне нахожусь, так ведь получается?» — думал я, направляясь к зоне выдач и всматриваясь в абсолютно реальную обстановку отделения. «Посмотрим, что дальше будет».

— Ну, чего там? Как фамилия? — вполне ожидаемо спросил Вовка.

— Да не знаю, — спокойно ответил я, глядя на его реакцию.

— В смысле? Дверью ошиблись, что ли? — вздернул брови Бумажкин.

— Да я не стал открывать. Пошли они все к черту, надоели.

Дальше старший санитар должен был забористым матом выказать мне свое негодование. Но ничего подобного не произошло. Вместо этого Вовка стал зычно распевать «Спят усталые игрушки, книжки спят».

«Да, права была бабка. Это сон», — облегченно вздохнул я. И не долго думая, что было сил ударился головой об стену. Но боли почти не почувствовал. Не удержавшись на ногах после удара, стал падать… Падать в «двенашку», где лежа на диване санитар Антонов пробуждался ото сна.

Открыв глаза, я увидел комнату, залитую синим предрассветным сиянием, обещавшим скорое утро. На часах было 4.15 утра. Поднявшись, я сел в кресло, обхватив голову руками. «Такого мне еще никогда не снилось», — прошептал я. «Значит, время имеет много направлений. А я имею отличную возможность считать все это сном. Или не считать, если хватит сил», — думал я, тихонько сидя в кресле и поджав колени к подбородку. «Как бы там ни было, а надо бы попить чего-нибудь седативное», — прошептал я себе.

Уснуть я больше не смог, как ни старался. Снова и снова прокручивая встречу со старухой, которую не решался назвать по имени, я ворочался на диване, иногда произнося что-нибудь вроде «это ж надо» или «ни хрена себе». Через полчаса я встал, оделся, убрался в зале холодильника, помыл оставшуюся с вечера посуду и принялся драить Царство мертвых. Монотонный ритмичный танец скользящей по полу тряпки успокаивал меня, не спеша склоняя к мысли, что человеческий мозг еще и не на то способен. «Просто в этом сне я сам на себя свои догадки выплеснул, прям на оголенные мозги. Вот и результат», — уговаривал я себя, бултыхая тряпкой в ведре. Для верности решил пройтись еще разок по уже чистым полам. И так увлекся, что даже вымыл траурный зал.

И сам не заметил, как птичий гомон и яркое настырное солнце дали старт четвергу.

Сутки четвертые

Четверг, 8 июня

Четверг начался разом из всех орудий. Перевозка пожаловала одновременно с первыми обитателями патанатомии. Приняв покойника, исполнил нехитрую процедуру прописки. Несмотря на то что спал совсем мало, чувствовал себя отлично, словно только с курорта.

Еще несколько торопливых минут — и Царство мертвых станет оживать вполную, наполняясь живыми, отдавая холодных гостей веренице автобусов, ставя диагнозы, делая анализы и производя на свет ворохи врачебных заключений. Сейчас же его жизнь только набирала обороты, не спеша раскручиваясь, словно разгоняя ночное затишье.

«Неужели мне все это… просто приснилось?» — терзал я себя в ожидании напарников. «Или сон лишь удобная упаковка того, что со мною было?» Не найдя ответа, поплелся в секционный зал. Подготавливая секцию к кровавым трудовым будням, услышал, как хлопнула дверь служебного входа.

— Тёмыч! — зычно позвал меня Бумажкин.

— Иду, иду, — отозвался я себе поднос, выходя из глубины отделения.

— Утро у нас сегодня доброе? — своеобразно поздоровался Вовка, интересуясь масштабом поступлений.

— Утро доброе, — ответил я, протягивая старшему санитару руку. — Не было почти ничего… Вот только недавно одного на вскрытие привезли.

— Ага, пять вскрытий и двадцать две выдачи, — подвел итог Бумажкин, натягивая форменную пижаму цвета морской волны. — Секция подождет, главное сейчас — всех быстро отдать. Плохиш опять опаздывает?

— Да скоро будет, — уверенно ответил я, выгораживая приятеля.

— Ну-ну, — хмуро кивнул Вовка.

И действительно, спустя несколько минут в дверях отделения появился Борька. Бубня на ходу «черт, опоздал», он бросил на нас извиняющийся взгляд. И поторопился в раздевалку.

Со двора послышалось мерное тарахтение первого катафалка. Как выяснилось, он приехал за гражданкой Киржач, которая дала старт похоронной гонке, став первой из двадцати двух ее участников.

Бумажкин неторопливо размял ароматную сигарету, вальяжно сунув курево в рот. Прикурив, с толком глубоко затянулся, глядя, как я сноровисто управляюсь с небольшим гробом, ставя его на подкат в зоне выдач. Средиземноморская нега все еще жила в Вовкиных глазах, а потому предстоящая работа явно тяготила его. Но вскоре и он с головой окунулся в вереницу отработанных движений, с трудом поспевая за ритмом ритуальных автобусов, бойко сменяющих друг друга. Калейдоскоп чужих похорон замелькал перед нами, потихоньку наращивая темп. Однообразный мотив ритуального процесса иногда прерывался телефонными и дверными звонками, отвлекая нас троих от конвейера и тем самым понемногу загоняя в цейтнот.

Мертвые лица цвета упаковочного картона скользили мимо меня, одно за другим покидая врата Царства мертвых. Отдав очередного покойника равнодушной родне, сразу же принялся за следующего. Побрив и уложив в массивный гроб крупного старика в бесформенном черном костюме, закрыл его приоткрытые веки, обул и сложил руки, аккуратно поместив в них платочек, иконку и тонкую церковную свечку. Теперь осталось лишь причесать мертвеца да накрыть его покрывалом. Оглянувшись, не увидел простецкой дешевой расчески из зеленой пластмассы, которой работал уже пару недель кряду. Не было ее и на столике с инструментами, и на подкате.

— Что, опять? — увидев мое замешательство, сипло спросил Бумажкин, подражая мультяшному волку с голосом Джигарханяна.

— Да не, здесь где-то, — неуверенно возразил я, понимая, что да, опять…

— Не тормози, другую бери, — сказал Вовка, ухмыльнувшись.

Опыт подсказывал, что искать удобную привычную расческу бесполезно. Пару секунд спустя в моих руках окажется другая. Но именно эту я никогда больше не увижу. Как не увижу всех тех, кто день за днем покидает патанатомию в объятиях деревянных ящиков, ведь с того света не возвращаются.

Да, в то утро я снова похоронил расческу.

Это случалось со мною уже не раз, рождая беззлобные шутки коллег по цеху.

— Живьем закопал зубастую, садист! — с бутафорской укоризной произнес Борька, коротко заржав.

— Да, с концами, — согласился я.

— Надо будет вечерком помянуть несчастную, — поддержал его Бумажкин, ухмыльнувшись.

— Выпьем, не чокаясь, всплакнем чуток, — не унимался Плохотнюк.

— Да ладно, не корнцанг же, — пробубнил я в ответ.

Справедливости ради скажу, что соратникам моим тоже случалось отправлять наши рабочие инструменты в мир иной, под звуки похоронного марша и слезы родни. Просто я хоронил их чаще других. А происходило это обычно так. Закончив работать расческой (или пинцетом), я тут же торопливо хватался за что-нибудь еще, машинально кладя несчастную в гроб, в ноги к покойнику, где и забывал, погруженный в нервный галоп ритуального аврала. После накрывал гроб покрывалом и спешно отдавал родственникам. С этого момента инвентарь был обречен, ведь спасти его прямо во время прощания не было никакой возможности.

Вот и в тот день, плотно набитый выдачами, моя любимая расческа разделила последний путь с гражданином Хреновым. Беспомощно лежа у его левой ноги, прикрытая брючиной, она с ужасом вслушивалась в происходящее, еще надеясь на чудесное спасение. «Нет, не надо, стойте! Я здесь, я живая!!!» — в панике беззвучно верещала расческа, напрасно стараясь перекричать скорбные речи гражданской панихиды. «Тёмыч! Боря!! Коллеги, спасите!!! Я буду лучшей расческой, клянусь! Ведь сколько вместе работали — и ни одного нарекания!» — умоляла, когда близкие Хренова загружали ее в чрево катафалка. «Нет, не хочу! Только не это!!» — истошно голосила пластмассовая правнучка костяного гребня, выезжая из ворот морга. Всю недолгую дорогу до кладбища бедняга изо всех сил верила, что кто-нибудь полезет под покрывало, чтобы положить кулек с землей под пятку мертвеца. И тогда наткнется на нее, вытащив на свет божий и подарив второе рождение. Эта пустая надежда еще теплилась в ее пластиковой душе до того момента, когда она услышала звук точных ударов молотка, вгоняющих гвозди в крышку гроба. Обезумев от ужаса, терзающего зубастое зеленое тельце, задыхаясь в аромате дешевого одеколона, моя расческа неслышно выла, не в силах смириться со своей жуткой судьбой. А когда сверху застучали прощальные комья земли… стала умирать, навсегда покидая этот мир вместе с Хреновым. И наконец, поняв, что никогда больше не ощутит тепло людских рук, испустила дух в холодной темноте чужого гроба.

Но на ее место уже давно встала другая труженица. Зажатая в пальцах санитара, она проворно ровняла пробор следующему мертвецу, ничего не зная о страшной участи своей предшественницы, которая ждет и ее. Рано или поздно.

Настенные часы в зоне выдачи, внимательно наблюдавшие за нашей работой, показывали половину второго дня. Впереди была двадцать вторая выдача, последняя на сегодня. Вовка поручил ее Плохишу, отправившись принимать вещи у родственников, чьи близкие окажутся на гранитном постаменте завтра. Я же направился в секцию. В ее кафельное нутро то и дело нетерпеливо заглядывали патологоанатомы, не желавшие задерживаться на работе.

— Ой, как поздно мы сегодня! — недовольно посетовала Маргарита Порфирьевна, строго глядя на меня сквозь близорукие стекла маленьких изящных очков.

— Так ведь двадцать две выдачи было, — спокойно ответил я, перетаскивая на стол ее подопечного.

— Выдачами Вовка с Борей пусть занимаются, а ты нам тут нужен, — продолжала ворчать она, исчезая в дверях врачебного кабинета, что был напротив секционной.

— Сейчас все мигом сделаю, — почти ласково сказал я ей вслед, спешно надевая прозрачный полиэтиленовый фартук.

— Жду-у-у, — протяжно отозвалась Марго.

И работа закипела, наполняя секционной зал звуками льющейся воды и металлическим клацаньем инструментов, над которыми катились тугие гитарные рифы Курта Кобейна. Кстати, тоже покойного.

Когда я закончил вскрытие и Марго второпях принялась за дело, в широком проеме двустворчатой двери появилась санитарка Катя. Лишь мельком глянув на нее, я сразу же понял, что где-то рядом случилась беда. Бледная и перепуганная, в съехавшей набок косынке, она отрывисто всплеснула руками, выдохнув дрогнувшим голосом:

— Мама у Пашки умерла!

И бросилась бежать по коридору, звонко шлепая резиновыми тапками.

— У Пашки? — встревоженно переспросила Марго, перестав нарезать ломтями легкое.

— Черт! — вполголоса выругался я, снимая перчатки и фартук. Бросив через плечо «я недолго», вышел из секции, оставив врача наедине с органокомплексом.

«Вот только не это», — думал по пути к «двенашке», внутренне сжавшись от предчувствия скорого столкновения с Пашкиным горем. Мы не были с ним большими друзьями, но человек все-таки не чужой.

Работая в «Мосритуале» бальзамировщиком, Пашка Фомкин частенько захаживал к нам в отделение, ближе к концу рабочего дня. То за какой-нибудь мелочью, вроде куска капельницы, то просто пообщаться. Большой знаток анекдотов и смешных тостов, он был занятным юморным парнем лет тридцати, любимцем женщин и культурным пьяницей, считавшим, что понятие «алкоголизм» придумали наркологи, чтобы иметь стабильный заработок.

Невысокий, с щуплой подростковой фигурой, очень заботился об имидже, стараясь выглядеть человеком, у которого «все в порядке». Всегда в безупречном деловом костюме, модных ботинках «инспектор» и дорогих тонких часах, идеально побритый и причесанный, сильно пахнущий польским одеколоном с французским именем, Фомкин походил бы на банковского клерка, если бы не излишне массивный кожаный чемоданчик, который роднил его с успешным коммивояжером.

С чемоданчиком этим он не расставался, ведь в нем находился набор бальзамировщика. Получив сообщение на жужжащий пейджер, гордо висевший у него на брючном ремне, Пашка важно смотрел в него, сперва обязательно выдержав паузу, чтобы все вокруг непременно обратили внимание на это событие. Прочитав послание от диспетчера «Мосритуала», он степенно вставал, говоря «извините, дамы и господа, срочные дела», и уезжал по адресу, где его ждала очередная бальзамировка. Фомкин консервировал усопших граждан Северо-Восточного округа столицы уже более десяти лет и считался высококлассным профессионалом. Пару лет назад он за несколько месяцев проводил в мир иной четырех стариков из одной семьи, живших на попечении родных где-то в Бибирево. Этот факт делал его редким ритуальным работником, имевшим постоянных клиентов, чем Пашка очень гордился.

Со временем я понял, что Фомкин относился к породе жуликоватых циников, которых в похоронном деле было весьма немало. Его массивная цепочка и увесистый браслет из стоматологического золота наглядно подтверждали это. Драгоценный металл он добывал в недрах ртов клиентов, втихаря от родни.