Несмотря на приличные заработки и высокий спрос среди дам разных калибров, Паша жил с мамой, которую очень любил, о чем трогательно сообщал каждый раз, будучи во хмелю. Я помнил об этом, и потому каждый метр коридора, ведущего к «двенашке», давался с трудом.

«Что сейчас ему скажу? И как? — думал с тоской, приближаясь к сочувственному гулу коллег. — Скажу… Пашка, держись, братан. Это надо пережить. Хотя — нет… Просто — Пашка, держись, братан. Да, так будет правильно», — решил за пару шагов до эпицентра внезапного горя.

Зайдя в комнату отдыха, я присоединился к Вовке Бумажкину, дежурным агентам из «Мосритуала», лаборанткам и санитаркам патанатомии. Собранные по тревоге сердобольной Катей, они стояли полукругом у кресла, в котором сидел Паша. И Паша этот лишь в общих чертах напоминал того прежнего Фомкина, которого я знал. Его живая колоритная мимика безвольно повисла на опухшем лице, а пустые глаза безжизненно смотрели сквозь утешающих. Непричесанный, он был одет в затрапезный мятый спортивный костюм с большой дурацкой надписью «sport», протянувшейся по рукавам. На одном из них часть буквы «о» спряталась в складку, образовав слово «спирт». Из-под широких штанов торчали фрагменты бесформенных заношенных замшевых кроссовок, похожих на те, что добрые люди аккуратно ставят у помоек. Единственное, что было в нем от привычного Фомкина, так это пейджер, который он держал в руке.

— Вот, пей, Пашенька, пей, — дрожащим голосом говорила агентша Ирка, протягивая ему стакан воды, сильно воняющий сердечными каплями.

— Надо же что-то делать, что-то делать! — шепотом причитала Катька, нервно теребя в руке косынку.

— Ты успокойся, Паш, — доверительным баритоном вздохнул Бумажкин, тронув бедолагу за плечо.

— Мама, — отрешенно проговорил тот, приподняв глаза на Вовку и заполнив комнату свежим спиртяжным духом.

— Пашенька, может, тебе водочки налить, а? — неуверенно спросил кто-то.

В ответ Фомкин отрицательно качнул головой, тяжело прерывисто вздохнув. И повторил:

— Мама…

— Ты сейчас только главное скажи. Где? Когда? Что случилось? — участливо продолжал Бумажкин, для верности присев перед Фомкиным на корточки.

— Я домой… п-пришел, — чуть заикаясь, невнятно начал он, но не договорил, в отчаянии закрыв лицо руками и тихонько застонав. «Двенашка» наполнилась женским шепотом, в котором слышалось «боже, ужас какой, бедненький».

— Паш, домой пришел, а с мамой что? — вкрадчиво спросил Вовка, чуть похлопывая Фомкина по плечу.

— Пришел, а она… она… — силился справиться с собой Павел, обхватив голову руками.

— Капли тут не помогут, надо таблетки какие-нибудь, — со знанием дела вполголоса сказала Катька.

Занятые Пашкиным горем, собравшиеся не заметили, как в «двенашке» появился Плохотнюк, который по праву считался главным собутыльником Фомкина, ведь тот даже иногда называл его младшим братом.

— Чего случилось-то? — испуганно спросил Борян, нервно сглотнув. Народ расступился, пропуская его вперед.

— Говорит, что мама… это… — ответил я, борясь с подступающими слезами. Собравшиеся согласно закивали.

— Паш, ты чего? — грубовато сказал Плохиш с легким оттенком угрозы. И встряхнул приятеля за плечо.

— Боря, с ума сошел?! — возмущенно вскипела агентша Ирка. — Как ты можешь, это же…

— Водки дайте-ка, — коротко отрезал Плохотнюк, не обращая на нее внимания.

— Предлагали — отказывается, — сказал кто-то сбоку.

— Давайте, давайте, два по сто пятьдесят, — недовольно повторил Борян, внимательно глядя на Фомкина.

Спустя несколько секунд в его руке были два стакана с изрядной дозой топлива в каждом.

— Павка, братуха, а ну-ка… грянем-ка! — задорно сказал Плохотнюк, протягивая стакан собутыльнику. Тот неожиданно взял его и чокнулся с Борей.

— За Бог с нами и за хер с ними, — отчеканил Плохиш и подмигнул Павлику.

— Ага, — ответил тот и разом прикончил «белую», трижды шумно глотнув. Борька сделал лишь маленький глоточек, после чего ловко убрал стакан за кресло. Протяжно занюхав кулаком, Фомкин внимательно посмотрел на собутыльника и громко икнул.

— Давай, Павлуня… Как брату младшему… Лады? — похлопал его по плечу Борян.

— Плохиш, ты братан мой, — начал тот нараспев и снова икнул, стремительно пьянея и заливаясь пятнистым румянцем. — Братан, — продолжил он, чуть покачнувшись и картинно ударив себя кулаком по лбу. — Брат! Домой прихожу, а мама… Мама…

Все замерли в ожидании страшной новости. В тишине этой было слышно потрескивание лампы дневного света, доносящееся из коридора.

— Мама… мне и говорит, что… — горестно держась за голову, сказал Паша.

— Говорит… то есть? — кто-то недоуменно повторил за ним.

— Что тебе мама говорит? — требовательно спросил Плохиш, глянув на обескураженные лица сочувствующих.

— Мама… говорит, мол, спасла я тебя, сынок. Спасла, дурака! Мент, говорит, приходил к нам, в фуражке. Мусор, в форме заявился, — злобно сжав кулаки, уточнил Фомкин. И опять схватился за голову.

— И че? — командным голосом продолжал допрос Боря, ткнув Пашку в бок.

— Че?!! Слушай д-дальше, бра-атан. Мама его в глазок увидала… Думала, он ко мне. Она мне все говорила, ох, тебя посадят, Павлик, и я тогда умру от горя… Ну, вот… Мама и говорит менту через дверь, типа, подождите, вот оденусь и открою. А сама в комнату ко мне, сыночка спасать. Банку мою со шкафа взяла… и… чтоб меня, значит, не посадили — в унитаз ее. А? Эффектно?

— Эту ту самую банку твою? — изумленно переспросил Бумажкин, вытянувшись лицом.

— А какую? Ту, ту самую, литровую банку, полную… полную, четыре года собирал! И в унитаз! Смыла еще пару раз, чтоб надежнее. Дверь потом открыла… А там! — рассказчик трижды тщательно постучал себя кулаком по голове. — Там — участковый, сука… урод… Опрос жителей устроил, сволочь мусорская… Типа, видели подозрительных ли… личностей? Нет? Ладно, я пошел, типа. И свалил. Все, занавес! Хлопаем все, хлопаем! — весело обратился он к аудитории, истерично аплодируя.

— Что за банка-то? — раздраженно спросила Катя, оставшаяся без большой общей трагедии, которая стала бы главным событием ее одинокой жизни, хотя бы на ближайшее время.

— Ба-аночка, обычная, так себе, — живо откликнулся Фомкин, с трудом пытаясь встать с кресла. — Литровая, стеклянная… Полная голдятины зубной, девятая проба, чтоб он сдох! В своей фуражке… урод, — горько юродиво улыбаясь, объяснил Пашка. — Не, ну мама, конечно, хороша!! Тут ничего не скажешь, тут я пас… Хотя понять можно, испугалась за меня… Но этот-то, сволочь ментовская… Ведь четыре года собирал! Я, может, их в детский дом хотел…

Толпа сердобольных коллег стала расходиться. «Литровая банка, с золотом… Это сколько ж там было? Да, бывает же… Как пришло, так ушло… Нашел, где хранить, дурак», — звучали в коридоре затихающие голоса.

— Да плюнь ты, Паш, — говорил Плохиш, старательно давя в себе хохот. — Зато с мамой все в порядке. Вон как тебя оберегает… Ты за ней как за каменной стеной! Понимаешь?

— Согласен, Фомкин, — кивнул Вовка Бумажкин. — Мама у тебя — просто золото, — добавил он, выходя из «двенашки».

— Мама — да! — согласился Павел, бессильно падая обратно в кресло. — Тёмыч, можно я тут… отдохну пока, а?

— Спи, конечно, — ответил я. И хотел сказать еще что-то, но не успел. Истощенный трагедией, Фомкин уже спал, сжимая в руке пейджер.

Вернувшись в секционную и продолжив монотонно резать наших постояльцев, я впал в нирвану однообразных механических действий. Перестав замечать окружающее, провалился в себя, словно уперся закатившимися глазами в собственное сознание. В ушах у меня звучали слова старухи о том, что мертвые меняют живых. Двигаясь по тропе этой мысли, уткнулся в события трехлетней давности. Я вспомнил случай, произошедший со мной в те дни, когда я, зеленый семнадцатилетний пацан, работал в потрепанном вонючем морге 59-й больницы. В одном из ее отделений приказала долго жить гражданка Клигман, Лиля Исааковна. И в тот же день, после обеда, ко мне пришли ее родственницы — родные сестры Клигман, Зоя и Софья Исааковны. Крупные, немолодые, скорее бесформенные, чем толстые, дамы, они были очень похожи друг на друга. И даже одеты почти одинаково — в черные кружевные косынки и в черные же осенние плащи, несмотря на теплое лето.

Обычно родственники ждали санитара внизу, у входа в траурный зал. В траурном зале я и принимал у них вещи, ведь приглашать родню дальше было небезопасно — воняло. Но сестры Клигман ждать не стали, принявшись смело искать меня в коридорах морга. Не встретив никого на первом этаже, они обнаружили лестницу на второй, где и застали меня, выходящего от заведующей. Поняв, что я и есть тот самый санитар, они решительно подошли ко мне, обступив с двух сторон.

— Здравствуйте, вам кого? — спросил я у них.

— Нам нужен санитар. Мы правильно пришли?

— Да, я санитар. Как фамилия вашего покойного?

— Клигман. А мы Лилечкины сестры — Зоя и Софья. Я Зоя, а она — Софья, — пояснила одна из них, тыкая пальцем в себя и сестру.

— Меня зовут Артём. Я буду готовить выдачу. Вы принесли вещи?

— Нет, конечно. Нам нужно от вас знать, что именно нести. А как иначе?

— Верхнюю одежду, нижнее белье, обувь. Все, в чем покойная будет в гробу. А так же ее духи и полотенце.

Лишь только я сказал это, как сестры покойницы обрушили на меня шквал вопросов. Они задавали их хором, не дожидаясь ответов, словно боялись забыть, о чем они хотят спросить. Их интересовало буквально все. А можно ли принести брюки или положено хоронить обязательно в юбке? Буду ли я разрезать блузку и пиджак? Какого цвета должны быть колготки? Я как мог спокойно объяснял им, что им виднее, как госпожа Клигман должна выглядеть в гробу. Внезапно забыв про эти вопросы, одна сказала другой:

— Он так говорит — «Клигман в гробу», а я только и думаю, лучше б я вместо Лилечки здесь оказалась, — всхлипывая, нараспев запричитала она в конце фразы.

— Ты что такое говоришь? Каждому свой час, — пыталась успокоить ее сестра.

— Нет, я должна была первой уйти! Кто у меня? Только сестры, а у Лили ведь дети, — не унималась та, заливаясь слезами.

Подумав, что будет правильно оставить их вдвоем, я попытался было пойти на первый этаж — одевать. Но они вцепились в меня мертвой хваткой, требуя новых ответов.

— Скажите, молодой человек, а где сейчас наша Лиля?

— В холодильнике, на первом этаже, — ответил я, ожидая, что опять услышу о том, что лучше бы они обе были в холодильнике, чем их любимая сестра.

— И что, она там одна? — обеспокоенно продолжали дамы.

— Нет, конечно. Холодильник в морге один на всех.

— И как она там лежит?

— На каталке, — коротко отвечал я, стараясь не давать пищу для новых вопросов.

— А она надежно закрыта? — выпалила одна из них, поставив в меня в тупик. Казалось, что она переживает, как бы сестра Лиля не сбежала с собственных похорон.

— Надежно, а почему вы спрашиваете?

— А как я могу не спрашивать, если это моя сестра? — возмущенно парировала Клигман. И тут же поинтересовалась, сколько в холодильнике градусов и не случится ли чего дурного с их сестрой.

Время шло, а я продолжал отвечать на странные вопросы сестер Клигман, вместо того, чтобы начать одевать для завтрашних похорон. С каждой минутой я все больше нервничал, стараясь не подавать виду. Пару раз пытался обрывать их на полуслове, но безуспешно. Они явно доминировали надо мною, вытягивая один вопрос из другого. А когда я уже еле сдерживал себя, то вдруг смирился. Вдруг увидел, как эти две немолодые женщины изо всех сил стараются отдать мертвой сестре ту заботу, которую не отдали при жизни. Покойнице она была уже не нужна, но была нужна им. Они заботились о ней ради собственного успокоения. И я смирился, не став отнимать у них эту возможность. Лишь когда они наконец-то иссякли, я снова терпеливо повторил им, что нужно принести для похорон. Уходя, они взяли у меня телефон отделения, сказав, что, возможно, позвонят мне, если у них возникнут какие-нибудь затруднения. Заверив, что буду ждать звонка, я попрощался с сестрами. И навсегда запомнил их запоздалую заботу.

Около трех часов дня я незаметно одолел кровавую секционную рутину. Теперь Государству Российскому было доподлинно известно, что именно свело в могилу пятерых его граждан. А мне оставалось лишь вымыть мертвецкую. И тогда те, кто сегодня еще живы, уже завтра смогут лечь на чистые опрятные столы.

Вооружившись весьма ядовитым средством с романтическим названием «Альбатрос 7» и усердием образцовой хозяйки, я обрушил на секционный зал всю мощь активного хлора и еще какой-то отравы. Спустя двадцать минут столы, шкафы, раковины и инструменты были в шаге от стерильности. Осталось «отальбатросить» пол, после чего на фоне секционной ваша домашняя кухня покажется выгребной ямой. Да и слава богу!

Напомню, что патологоанатомия является вредным производством. Проработав в нашем дружном коллективе пять лет, вам запишут почти восемь лет стажа. И будут давать молоко, надбавку к зарплате и льготный санаторий. А почему? Потому, что там противные и страшные покойники? Чушь! Молоко, стаж и санаторий дают за близкое знакомство с формалином и «Альбатросом», которые изо дня в день будут разрушать ваши легкие, почки, печень, провоцировать лейкемию, рак и еще… Там длинный список. Зато хвори от микробов вам не грозят. С таким набором хронических заболеваний кишечное расстройство вы просто не заметите. Но в тот четверг, когда я щедро смочил ядом половую тряпку, мне было-то всего двадцать лет, а потому был уверен, что легкие и почки никогда не закончатся.

Я мыл пол размашистыми, четкими, отработанными движениями. За эти годы я вымыл тысячи гектаров полов. Для наглядности скажу, что отдраил Владимирскую область, походя прихватив приграничные деревеньки.

У дверей «двенашки» я столкнулся с Вовкой Бумажкиным. Вместо пижамы на нем был светлый пижонский костюм, в руках тонкая кожаная папка.

— Тёмыч, я в Ритуал уехал, — деловито сказал он, глядя на часы.

— Бумажки повез? — так серьезно спросил я, будто и не знал его фамилии.

— Надо разгружаться. Один раз главврач на шефа уже наехал. Второго раза точно не надо.

— Надо — разгрузимся. Вов, что там у нас?

— Одевалка не страшная, двенадцать всего. Да, слушай… вещи родня привезет сегодня около пяти. Фамилия, кажется, Макарова… или Маркова, — с сомнением сказал Бумажкин и так сморщился, будто пытался выдавить из головы верную фамилию.

— Ну, или Марикова, — предложил я.

— В общем, кто в пять вещи привезет, у того фамилию и спросишь, — отмахнулся от шутки Вовка. — Ты родне скажи, чтоб решали, чего делать. Лицо в плохом состоянии. Не синее, не гниль, но там… Глянешь — сам все поймешь.

— Ясно. Вещи примем, бабку глянем, сами все поймем. А когда разгружаться-то будем?

— Да чем быстрее, тем лучше. Буду стараться машину выбить на ближайшие дни. Все, погнал я, а то время уже… — торопливо сказал он, сунул крепкую руку и заторопился к двери служебного входа.

Послышался тихий шелест лифта, поднимающегося из подвала. Я тут же живо представил, как там, в подземелье, тихонько плещется Стикс. Из лифта вышел Плохиш.

— Вовка уехал в…

— Знаю, Боря, — перебил я Плохиша.

— Думаешь, сделает он нам машину?

— Сделает, конечно. Вопрос, когда?

— Бумажкин про бабульку говорил, у которой с лицом там чего-то, — перевел я тему.

— Ага, Маркина, — кивнул Борька. — Страшная она такая, как ведьма из сказки. Родня скоро вещи привезет.

— Надо бы глянуть, что ж там такого страшного-то, — сказал я, скользя взглядом по фамилиям на дверях секций холодильника.

Вытянув из гудящего прохладного агрегата поддон с гражданкой Маркиной, увидел щуплую маленькую старушку, иссохшую от прожитого. Сняв с нее маску, понял, о чем говорил Вовка. Разложение не коснулось лица покойницы, но ситуация и впрямь была непростая. Хищный крупный нос был свернут на бок, на лбу и щеках чернели крупные пятна, съежившееся верхнее веко обнажало мутный невидящий глаз, перекошенный беззубый рот был открыт и складывал черты покойницы в пугающую гримасу. Но больше всего поражала редкая седая длинная борода, которая делала ее больше похожей на дедушку.

— Все понятно… Посмотрим, что родственники скажут, — подытожил я осмотр, возвращая на место формалиновую маску и подголовник.

— Тут или делать, или гроб закрытый, — вынес вердикт Плохиш.

— Это уж как родня захочет, — ответил я, задвигая поддон на место. — К пяти появятся?

— Обещали вроде.

— Ну, пока давай-ка одевать начнем, а то родственники нагрянут — будешь один тут возиться, — сказал напарнику, и мы взялись за дело.

Настенные часы неутомимо отсчитывали секунды, сливая их в минуты, чтобы вовремя добраться до отметки «пять». И тогда я примерю на себя другую роль санитара, самую тяжелую из всех.

Обычно этот груз тащит Бумажкин, самый опытный из нас. Но сегодня и мне досталось немного от этой ноши, за которую давненько не брался. Скоро я буду принимать вещи у родственников, оформляя заказ на ритуальные услуги. Казалось бы, сущая ерунда по сравнению с вскрытием, например… На самом же деле встретиться лицом к лицу с теми, кто буквально вчера потерял близкого, и есть самая сложная и тяжелая работа на ритуальном конвейере.

Чаще всего перед тобой оказываются оглушенные, потерянные и испуганные люди. В каждом их движении чувствуются какая-то нескладность, неуверенность… будто не совсем понимают, зачем здесь. Боязливо заходя в небольшой кабинет, что находится рядом с залом ожидания для родственников, они с порога растерянно суют в руки санитара пакет с вещами, наскоро перечисляя все, что внутри. Бывает, что медлят отдать его, не выпуская собранную одежду из рук, словно стараясь оттянуть скорые похороны. Потом осторожно садятся на самый край больничной банкетки, урывками заглядывая в глаза санитару. Иногда в их взглядах видны вопросы, бессмысленные и не ждущие ответов. «Вы видели мою маму? Это… вы будете ее одевать? Где она сейчас? Там, в этом… в холодильнике? С ней все нормально?» — беззвучно спрашивают они, то и дело отводя глаза. «А мне… мне тоже вот так принесут вещи, да? И какой-нибудь пацан будет их принимать у моих детей… Значит, так все и будет?» — недоуменно вглядываются они в происходящее.

И тогда неуловимо меняются, как любой из нас, смотрящий сквозь могилу родного человека на собственную смерть. Каждое мгновение нашей встречи становится мрачным предсказанием их неминуемого конца. В этот момент неизбежная кончина встает перед ними во весь рост, такая банальная и повседневная, в компании с уставшим санитаром в хирургической пижаме и нудным зудом неоновой лампы. Быть может, думают, с чем подошел к последней черте родной им человек. И с чем подойдут к ней они.

Так или иначе… примеривая на себя завтрашние похороны, сидящие напротив меня становятся трудными собеседниками. Сердечные капли, валидол и нашатырь всегда у меня под рукой, хотя каждый раз очень надеюсь, что лекарства не пригодятся.

Но несмотря ни на что, мне необходимо выяснить у родственников самые разные подробности. Время, на которое назначено погребение, будет ли отпевание в церкви, брить покойника или нет, нужен ли грим… А потому сразу стараюсь взять ситуацию в свои руки. Только поздоровавшись, начинаю задавать все эти вопросы, такие неуместные перед лицом их горя. Отвечая, они нередко путаются или не могут вспомнить что-нибудь важное. А когда разговор касается платных услуг (вроде бальзамировки и устранения посмертных дефектов лица), часто просто говорят «сделайте все, как надо», не найдя сил услышать подробности.