— Сашка Бажова приходила уже. Поставила так же, как и мы, — на минуту. Пока его кололи, вены совсем попрятались. Тёмка, давай бегом к нам, я тебя просто умоляю. А то мы уже даже в вену попасть не можем.

— Так, может, надо было не Бажову звать, а в реанимацию его сдавать. А, Галь?

— Сдадим, — вдруг подозрительно легко согласилась Галя. — Вот ты сначала попробуешь, а уж если не выйдет, тогда… Так что давай уже бегом, я очень жду.

— Ладно, сейчас буду, — пообещал я, тяжело плюхнувшись на стул рядом с телефоном. Я чувствовал себя каким-то легким, совершенно опустошенным, словно кто-то сноровисто избавил меня от органокомплекса, опустошив каркас. Гальке отказать я не мог, а потому надел белый докторский халат, готовый идти в терапию.

Поднявшись на пятый этаж, свернул в синий коридор, попав в первое терапевтическое отделение. Галька уже ждала меня, сидя на посту.

— Ну, наконец-то! — всплеснула она руками, проворно двигаясь навстречу. Решительно схватив меня под руку, поволокла в другой конец отделения, шепча: — Тёмыч, тут ситуация непростая. Рядом с этим дедулей его мать сидит. Она очень против реанимации. Боится ее как огня.

— Ну, может, и не зря, — сказал я, вспоминая случай с Плохотнюком.

— Боится, что если их с сыном разлучат, то он тут же умрет без ее ухода. А в реанимацию вместе с ним она не попадет, нельзя ведь, — быстро шипела Галя, иногда заглядывая мне в глаза. — Так она сидит с ним рядом, ему капельницу ставить надо, а мы уже больше двух часов дырявим — и без толку. В общем, она переживает очень, ей уже хуже, чем сыну. Ты наша последняя надежда, Тёмыч. Ты только не ляпни, что из морга, понял? — предупредила она у входа в палату, вовремя спохватившись. — Павел Сергеевич его зовут, — напутствовала меня Галя, тайком крестя вслед.

Признаюсь, я шел к Павлу Сергеевичу Уткину с тяжелым сердцем. Он ждал меня, ведь ему была очень нужна капельница, а я еще не пробовал тыкать в бедолагу иголками. И теперь меня ждала и нервотрепка, круто замешанная на чувстве ответственности перед чужим живым человеком и его мамой. Они будут смотреть на санитара патанатомии так, как на нас никто никогда не смотрит. Как на спасителя. Они готовы увидеть его в любом, на кого им укажут. И мне придется тащить эту ношу, полную горя и рискованных надежд.

— Добрый вечер, — поздоровался я, заходя в двухместную палату, насквозь проплаканную и по-казенному уютную.

На одной из хирургических кроватей лежал мужчина неопределенного возраста, с серым обвисшим лицом, чуть живыми глазами и тонкими, беспомощными руками. Они были украшены застаревшими синяками от бесконечных внутривенных вливаний, удачных и не удачных. Рядом на стуле сидела древняя старушка. Она держала его за руку. Увидев меня, поднялась, но руки сына так и не отпустила. С другой стороны от больного сидела Галькина напарница, которую я не знал. Вслед за мной в палату протиснулась и Галька.

— Вот, Раиса Митрофановна, это один из лучших специалистов в клинике, — приглушенно затараторила она.

— Я вас очень прошу, — задрожала плачущим голосом старушка, но не смогла закончить, бессильно закрыв лицо руками и опустившись на стул.

— Сейчас посмотрим, что там, — постарался я ответить уверенным голосом.

Получилось неубедительно. Из моих слов выходило, что посмотреть готов, но ничего другого не обещаю. Галькина напарница разложила на вафельном полотенце жгут, катетер капельницы и ватку, так обильно смоченную спиртом, будто вся надежда была именно на спирт. Старушка продолжала плакать, тихонько спазматично всхлипывая. «Так ничего у меня не выйдет, — понял я, решив действовать твердо. — Раз я такой офигенный специалист… значит, мне можно». А вслух сказал:

— Так, попрошу всех, кроме медсестры, выйти из палаты.

Старушка опустила руки, подняв на меня испуганное лицо, залитое слезами.

— Я жду, — твердо произнес я. На помощь пришла Галка. Лепеча что-то успокаивающее, вывела Раису Митрофановну за порог.

— Ну, тут делать нечего, — вынес я приговор, глядя на синяки Уткина, разлитые по внутренним сторонам рук. Аккуратно перетянув жгутом ногу пациента чуть выше стопы, немного подождал. — Так, и тут бесполезно, — признался, тяжело вздыхая. В палату вернулась Галка, сдав бабульку в надежные руки.

— И чего скажешь? — спросила с надрывом в голосе.

— Есть только один вариант. Может, и получится. Но не факт, — честно признался я.

— Куда? — почти хором спросили медсестры.

— По английской традиции.

— Тёмыч, это как? — не унималась Галка.

— Да вот как, — сказал я, накладывая жгут на десять — двенадцать сантиметров выше кисти больного.

— Павел Сергеевич, поработайте кулачком, пожалуйста, — попросила его Галя. Он сделал несколько вялых движений кистью и расслабил руку. Но я уже и без его помощи видел вену. Она прекрасно прощупывалась, хоть и была еле заметна. Смазав место инъекции обильно сочащейся спиртовой ваткой, мысленно перекрестился.

— Павел Сергеевич, сейчас сильно сожмите кулак и держите, — громко и даже немного агрессивно попросил я пациента. Похлопав по вене рукой, прижал ее сверху большим пальцем, не глядя, взял из рук сестры иглу внутривенного катетера и, положив на вену срезом вверх, плавным движением вогнал ее внутрь. Сняв колпачок с катетера, увидел, как из него засочилась темная венозная кровь, сбегая жирной каплей по руке больного. Закрыв катетер колпачком и надежно закрепив его пластырем, облегченно вздохнул, утерев пот со лба.

— Поздравляю всех, мы в вене, — осторожно произнес я, боясь сглазить удачу.

Пока все шло просто идеально. Но главный результат был впереди. Как долго будет капать раствор? Или вена затромбуется через минуту, как это было раньше?

— Позвоните мне, скажете, как идет, — попросил сестер, выходя из палаты. И обреченно добавил: — Если чего — опять приду.

Выслушав полный парадный набор Галкиных восторгов, поспешил убраться в Царство мертвых, ведь перевозка могла заявиться в любую минуту.

По подвальному коридору бежал почти бегом, а потому до отделения добрался мигом. Перевозки у дверей не было, и я завалился на диван перед телевизором, думая, как там дела у Павла Сергеевича. «Зря я опять прийти пообещал. Если у него и в кисти катетер затромбуется, я уже вряд ли чем-нибудь помогу. И кто меня за язык дернул», — вяло ругал я себя, щелкая каналами.

А час спустя моя гордость обрела второе дыхание. Звонила Галка в состоянии восторженного припадка. Сказала, что за три с лишним часа никаких тромбов, капельницы работают, и мужику этому легче. «Темка, ты волшебник, ей-богу!» — восхищенно тараторила она в трубку. «Ведь никто же не смог, а ты взял — да сделал! С первого раза!» Скромно сказав, что мне просто повезло, я кое-как прервал ее восторги, наврав, что ко мне приехала перевозка. Положив трубку, я, весьма довольный собой, вернулся в «двенашку». Чувствуя, как вязкая дремота подкрадывается ко мне, гадал, что же приснится мне сегодня. И снова возвращался к вчерашней ночи, подарившей мне необъяснимую встречу с загадочной старухой. Вспоминая детали нашего диалога, пытался понять, мог ли я сам зачать все это в своем уставшем мозгу. «Взять хотя бы ее речь», — шептал я, глядя сквозь телевизор. «Она ведь очень странно говорила. Неужели ее речь я придумал? — спрашивал я себя. — Или бабка создана вне меня. И действительно существует, хоть и не в физическом виде?»

Так и не найдя ответа, вдруг стремительно заснул, даже не выключив свет и телевизор. Одним махом провалившись в безмолвную темноту, я несся сквозь часы и минуты навстречу новому дню моей Большой недели. Завтра я решительно перешагну его, расширив свое семидневное кладбище еще на несколько могил.

А после вцеплюсь в горло субботы, обрекая Большую неделю на неминуемый конец.

Сутки пятые

Пятница, 9 июня

Фельдшер бригады трупоперевозки грубо вспорол мой хрупкий беспокойный сон, давя на кнопку дверного звонка. Вскочив с дивана раньше, чем проснулся, пошатнулся и по инерции выругался, вспомнив ничейную абстрактную маму. Неуклюже ловя босыми ногами кожаные тапки, глянул на часы.

— Ни хрена себе! — прошипел я, по дороге к двери натягивая верх от хирургической пижамы. Лаконичный черно-белый циферблат равнодушно сообщил, что в городе-герое Москве без двадцати восемь. Стало быть, я проспал. «Полы-то не вымыл… Лишь бы это не кто-нибудь из наших спозаранку заявился», — подумал я, стряхивая с себя липкие остатки сна.

Увидев в глазке синеву форменных комбинезонов 46-й подстанции, обмяк всем нутром. Подгоняемый очередной нетерпеливой пронзительной трелью, щелкнул ключом в замке, открывая дверь. За ней, на крыльце служебного входа, стоял и улыбался мой кудрявый тощий тезка, с неудобной для русского человека фамилией Вагин. Высокий, угловатый, с немного несуразными чертами лица, он был украшен изрядным количеством седины. Хотя ему не было еще и двадцати пяти, она щедро побелила его кудри, особенно тщательно потрудившись над висками и непослушной вихрастой челкой. Я знал Артема Вагина достаточно давно, ведь он был именно тем, кто привез первый труп на моем первом дежурстве в морге 4-й клиники. И если бы мы виделись с ним чаще, то наши отношения вполне можно было назвать приятельскими. Рядом с ним стоял незнакомый водитель, скорее всего новенький.

— Здорово, засоня! — опередил Вагин мое приветствие, протягивая мне острую худую руку с длинными музыкальными пальцами.

— Привет, тезка! Ты чего-то давно не появлялся… Вон как поседеть успел, — откликнулся я, пошутив.

— Да вот… решил отпуск отгулять, а то чего-то до хрена деньков накопилось. Как сам? — спросил он, проходя внутрь отделения.

— Пашу, дружище… И днем, и ночью. Как отпуск, где был?

— Да у своих, в деревне. Дом отцу чинить помогал, ну и отдыхал немного…

— Дом — дело хорошее, — протянул я, зевнув и принимая из рук фельдшера сопроводительные документы. — Ого, не слабо!

— Так ведь давно не виделись, — хохотнул он. — Вот я и решил тебе сразу пятерых привезти. Всю ночь по району собирал, специально для тебя.

— Вот спасибо-то. На вскрытие?

— Только один, остальные на «сохранку».

Открыв подсобку, я выкатил из нее три дополнительные каталки. Одна из них была давно списана, потому как слушалась очень неохотно, постоянно норовя взять правее, накреняясь в сторону сломанного хромого колеса. К тому же нещадно скрипела.

Стоя на крыльце, слушал рассказ Артема о починке деревенского дома, пересыпанный изящным беззлобным матом. И глядел, как он с напарником сноровисто выгружает наших новых постояльцев. Вскоре каталки с мертвым грузом заполнили предбанник служебного входа специфическим запахом старых изношенных простыней, прижизненного угасания и недавней смерти. Перекинувшись с Вагиным парой прощальных фраз, я закрыл за бригадой дверь и откатил пять новых поступлений в холодильник.

Кое-как наскоро вымыв полы, я бросил снятую со швабры тряпку ровно в тот момент, когда в отделении стали появляться первые сотрудники. Хлопая дверью, они на ходу говорили мне «здрасьте» и «привет-привет». И спешили в свои кабинеты, желая поскорее начать эту пятницу. Не из трудолюбия, а лишь для того чтобы она поскорее закончилась, похоронив под собой очередную ритуальную пятидневку и открыв им дорогу к двум суткам личной жизни, что сделают их ровно на два дня ближе к собственным похоронам, дата которых уже назначена где-то там… Там, где я был прошлой ночью.

Около половины девятого появился Плохиш, а вслед за ним и Бумажкин. Переодевшись, Вовка появился в зоне выдачи, где уже начались приготовления к веренице сегодняшних похорон. Подойдя к нам, он сказал:

— Так, парни…

А потом произнес три слова, сильно изменивших рабочий распорядок сегодняшнего дня:

— Машина будет сегодня.

— И когда? — поинтересовался я.

— В час обещались, — ответил Вовка, разминая модную вишневую сигарету.

— Успеем, — удовлетворенно сказал Плохотнюк, имея в виду предстоящую выдачу гражданки Маркиной, тесно связанной семейными узами с представителями московского криминалитета. Она была назначена на три, и мы успевали.

— Маркину в три забирают, — пояснил я Вовке. — Родня — бандиты конкретные. Там дефектовка лица сложная, час точно на работу нужен.

— Ну, тогда придется немного энергичнее двигать ягодицами, — резюмировал Бумажкин. — Дуй-ка ты, Тёмыч, в секционную, а мы отдавать начнем. Первых зарежешь — и сразу к нам в помощь. Потом остальных. Лады, коллеги?

— Все, ушел, — коротко кивнул я и отправился в секционный зал.

— И врачей там поторопи! — крикнул мне вслед Вовка.

Уже спустя несколько минут я проворно жонглировал набором секционных действий, складывая из них одну аутопсию за другой. Но прежде чем начать, воткнул кассету в пузатый пластмассовый магнитофон. Чуть пошипев, словно для разминки, он взревел граненым гитарным рифом. Metallica, Justice for all. И работа пошла. Подкаты с постояльцами, инструменты, формалиновый раствор, баночки для биопсий, ветошь, нитки, с ходу вдеваемые в ушко хищной иглы, шелестящий шум воды… Протяжные продольные разрезы, треск вспоротых ребер — и первый органокомплекс в ногах хозяина, гражданина Черепенина О. В. Больше Олег Владимирович не будет жаловаться на то, что «здесь как-то тянет, а вот там — колет». Все болезни внутренних органов теперь позади, ведь самих внутренних органов у Черепенина больше нет. И хотя у него уже ничего не болит, история его болезни еще не закончена. Спустя час-другой точку в ней поставит Света Петрова, наш патанатом. Сегодня она прима «мясного цеха», ведь четыре из пяти вскрытий — ее.

Фактурная симпатичная русская женщина средних лет, с теплой улыбкой и хулиганским прищуром глаз, она колдует над окровавленным спрутом органокомплекса, пытаясь понять, что свело в могилу Черепенина. То, что тянуло, или то, что кололо? Она обязана дать четкий ответ, сотканный из замысловатых терминов и зафиксированный в справке о смерти. Вот тогда летопись хворей Олега Владимировича будет закончена. Эту справку еще живые Черепенины отнесут в ЗАГС. Там скупой черной-белый врачебный бланк переродится, словно невзрачная гусеница в красавицу бабочку, в гербовое Свидетельство о смерти, испещренное защитной микропечатью и скрытными водяными знаками. Оно-то и откроет Олегу Владимировичу дорогу на погост. Иначе никак. Без Свидетельства государство никогда не признает в Черепенине покойника, даже если увидит его, зияющего пустым каркасом на стальном столе. А раз не признает, то и не похоронит. Возродив из мертвых, станет слать ему поздравления с праздниками из мэрии, наградит памятной медалью к годовщине Победы, будет своевременно рассчитывать квартплату по льготному тарифу и оформлять документы на бесплатный проезд, приковав административной заботой к миру живых. И неупокоенная душа его будет неприкаянно бродить по дворикам Северо-Восточного округа столицы, не в силах взмыть над ними и мечтая лишь об одном… О гербовом Свидетельстве о смерти.

Но… Света Петрова уже нашла причину, орудуя острым ампутационным ножом. Протянув «ну, так я и думала», она запишет что-то в блокнот. А значит, будет у Черепенина Свидетельство, дающее право уйти без проволочек туда, где ему не понадобится халявный проездной и надбавка к пенсии. А если б не Светка?

До двенадцати я метался между скорбным мраморным парадным фасадом Царства мертвых и его «мясным цехом», скрытым от посторонних глаз. То снимая, то натягивая окровавленный фартук, проворно шнырял между шестернями ритуально-медицинского механизма, в глубине которого привычно зрел очередной цейтнот. Формула «машина в час, Маркина в три» с каждой минутой все больше тревожила меня. В час мы должны закончить резать и отдавать. Машина частенько опаздывала, но в ту пятницу это было бы совсем некстати. Начнем в половине второго — закончим около половины третьего. Полчаса на Маркину — слишком мало. И если, не дай бог, что-нибудь пойдет не так, угрюмые вооруженные родственники не станут жаловаться заведующему и главврачу. Не их стиль.

Драгоценные минуты сочились сквозь пальцы, тая на глазах. Если бы вместо Бумажкина с нами работал еще один Плохотнюк или Антонов, мы бы не успели. Но Вовкин темп работы, выкованный многолетним опытом, спас ситуацию. В 13.00 мы были готовы. А вот машина в назначенный час не появилась. Должна была вот-вот, с минуту на минуту… Но ее не было.

— Может, начнем бабульку готовить? — беспокойно переминался Плохиш, поглядывая на часы.

— Сейчас приедут, не ссы, — уверенно сказал Вовка, держащий в руках старорежимную картонную «папку для бумаг» с замызганными тесемочками.

— Вов, ты Маркину видел? — как бы между прочим спросил я.

— Ага. С носом там беда, остальное не проблема.

— Да, нос надо на место ставить, — кивнул я.

— Ставьте, хлопцы, ставьте. Только смотрите, чтоб он не отвалился. Запасного носа-то у нас нет.

— А мы аккуратненько, — умоляющим тоном сказал Борька.

— Вы уж постарайтесь, — ухмыльнулся Бумажкин, четко дав понять, что если и вмешается в эту выдачу, то только в крайнем случае.

В десять минут второго машины у внутреннего крыльца отделения не было. «Боря прав, надо начинать», — решил я.

Переложив миниатюрную Маркину на резервную каталку, снял с нее маску. За два часа до выдачи ее лицо выглядело куда большей проблемой, чем вчера. «Боженька, выручай своего Харона!!! — мысленно взмолился я. — С бальзамировкой у чеченцев мне помог и с капельницей тоже. Только бы сейчас не оставил», — думал я, уставившись на старуху, напоминавшую ведьму из страшных немецких сказок. — Не паникуй, Вовка поможет. В этой ситуации он может куда полезнее Всевышнего оказаться».

— За час управимся, по-любому. Да, Тёмыч? — оптимистично сказал Борян, подошедший сзади. — Нам главное — с носом не облажаться…

— Делал такое? — спросил я, зная Борькин ответ.

— Не-а…

— Значит, это мне главное с носом не облажаться.

— Тёмыч, попроси Вовку, ей-богу… Он-то точно сделает.

— Попрошу, если придется, — буркнул я.

— Когда придется — поздно будет. На хрена так рисковать-то?

Я хотел что-то ответить, но звук уставшего от бесконечных дорог грузовика прервал нас. На часах было 13.15. Лучше, чем двадцать, но хуже, чем десять. Время росло в цене с каждой минутой.

Старый «ЗИЛ» с надписью «Хлеб» на бортах еще неуклюже разворачивался, сдавая задом к крыльцу, а мы уже распахнули тяжелые двустворчатые двери, нетерпеливо стоя с каталками наготове. Когда машина наконец-то причалила к отделению, из нее не торопясь вылезли двое. В родстве они не состояли, но были похожи друг на друга больше, чем некоторые родственники. Обритые головы, мятые спортивные костюмы, стоптанные мокасины, телосложение, стремящееся к квадрату, массивное золото на коренастых коротких шеях, неприлично мощный запах польского одеколона с французским названием. Но более всего их роднило выражение лиц, излучавших надменное превосходство, замешанное на туповатом равнодушии ко всему, что не сулило выгоды.

— Мужики, давайте-ка пошустрее, — твердо сказал Бумажкин, обменявшись рукопожатиями с гостями и протягивая им папку.

— Шустрее, говоришь? А че, пожар? — вальяжно поинтересовался старший. Судя по борсетке и пейджеру, которые тот демонстративно держал в руках, словно царские символы власти, это был он.