— А что, пожар нужен? — недовольно ответил Вовка.

— Ага, огненная вода. Дезинфекция, сам знаешь… — хмыкнул владелец пейджера, выжидательно глядя на Бумажкина.

— Загрузимся — выдам. Все, до грамма…

— Лады, — кивнул тот, утробно прокашлялся и принялся все также плавно открывать двери кузова. И работа закипела.

А пока двадцатилетние Антонов с Плохотнюком стремглав разгружают содержимое потрепанного «ЗИЛа», тревожно поглядывая на часы в июне 95-го… Я расскажу, откуда взялся хлебный фургон у дверей Царства мертвых 4-й клиники. Спешить нам некуда, ведь Маркину похоронили пятнадцать лет назад…

Итак, Вовка Бумажкин ездил вчера куда-то, пообещав «выбить» машину, чтобы «разгрузиться». И ездил не один, а в компании с комплектом недурных напитков. После чего у морга появился грузовик с надписью «Хлеб» на бортах кузова… Ахинея какая-то…

Все эти события, странные для непосвященного наблюдателя, лишь верхушка айсберга. Его основание находится внизу, как и положено. В подвале, слева от лифта, напротив двери, за которой плещется русло Стикса, есть и другая дверь. Неприметная, без таблички. И если открыть ее… Нет, даже и открывать необязательно. Достаточно лишь прислонить к ней ухо и прислушаться.

То, что ты услышишь, сразу поставит все на свои места. Не узнать этот звук сложно. Сперва он кажется монотонным и безликим, но со временем в нем становятся различимы отдельные партии, будто обрывки фраз, вырвавшиеся из гула толпы. Их становится все больше, из них складываются целые партитуры, выверенные и гармоничные. Низкая трубная нота, достойная Вагнера, перекликается со звенящим джазовым потрескиванием и еще каким-то индустриальным бульканьем, за которым чуть слышно колышется затухающий мотив, отголоски которого напоминают горловое пение северных народностей. Я не знаю, песня это, молитва или просто дыхание. Но знаю точно — так звучит холодильник.

Холодильник, запертый в подвале, слева от лифта. Старая модель, с не изолированными секциями и примитивной регулировкой температуры. «Estola», финского производства. Корпус из полированного металла делает его похожим на огромное зеркало. На дверях секций нет удобных пластиковых табличек, на которых можно написать фамилию постояльца. И чтобы найти труп Иванова, придется класть под подголовник записку и каждый раз искать ее, хлопая дверями и заглядывая внутрь.

Когда-то этот финский стальной гигант был единственным холодильником клиники. Но пару лет назад уступил свое место английскому дэнди марки «Leec», оставшись стоять в кафельной пещере подвала. Теперь люди лишь изредка навещают его, щелкая выключателем неонового света. И тогда все становится точь-в-точь как в те годы, когда он был незаменим. Правда, его компрессоры уже не те, что были раньше, отчего скачет температура… То и дело отказывает какой-нибудь датчик… Однако он до сих пор работает, замолкая всего пару раз в год, во время ремонтов и санитарных мероприятий. Старому дряхлеющему отшельнику все-таки нашлось подходящее применение.

Теперь во всеми забытый холодильник кладут всеми забытых людей. Бомжи? Нет, санитары называют их «безродниками». Так гораздо правильнее. И гораздо страшнее.

Согласитесь, что не иметь определенного места жительства не так страшно, как не иметь родных людей. Заметьте, не родственников, а именно родных людей. Отдав похоронному делу семь лет жизни, я не раз видел, как соседи по лестничной клетке хоронили одиноких стариков, при этом не претендуя на их жилые метры. Хоронили в открытом гробу, а на дешевом церковном покрывале даже лежали цветы. И я точно знаю, что в пятницу, 11 июня 95-го, в чреве финского холодильника лежали несколько «безродников», кровная родня которых жила своей жизнью. Племянницу одного из них (кажется, его фамилия была Быковец) я видел собственными глазами. Так что… родственники у Быковца были. При этом он был «безродником» в самом глубоком смысле этого слова, ведь родных людей у него не было.

Впрочем, видел я «безродников» и среди мертвецов, которых провожают в последний путь члены их семьи. Тогда из траурного зала доносится стук молотка. Это санитар заколачивает гроб. По просьбе родственников. Веками гвозди вгонялись в крышку только перед тем, как опустить гроб в могилу. Именно в этот момент человек переступает свою последнюю земную черту, навсегда покидая мир живых, мелочный и суетливый. Именно тогда настает его час… А те, кто просит санитара о таком пустяшном одолжении, спешат похоронить своего мертвеца раньше срока. Он им больше не нужен. Пятиминутного прощания в траурном зале для них вполне достаточно, чтобы чувствовать себя людьми, приличными во всех отношениях.

Выходит, чтобы стать настоящим «безродником», совсем необязательно сдохнуть под забором. Конечно же таких случаев не так уж и много. Но… молоток и гвозди были у нас всегда под рукой.

Ну что ж, нам пора назад, туда, на экватор девяностых, где уголовники рулят страной вместе с политиками. Туда, где убили Листьева, коммунистическая партия выиграла выборы в Государственную Думу, стихия сравняла с землей Нефтегорск, Центробанк ввел в обращение купюру достоинством сто тысяч рублей, а русский космонавт Поляков ни черта не весил целых 438 суток, поставив абсолютный рекорд пребывания на орбите.

Туда, где Антонов и Плохотнюк второпях выгружают из хлебного фургона продолговатые ящики без крышек, и в каждом лежит кусок толстого мутного полиэтилена, вроде того, которым укрывают теплицы. Они грузят ящики на каталки и подкаты, чтобы лифтом опустить в подвал. А в подвале их уже ждут.

— Погоди, Иваныч, так сколько у тебя ящиков-то? — спросил Бумажкин того, что был с пейджером, когда они выходили из «двенашки», где разбирались с документами.

— Сколько у тебя «жмуров», столько у меня и ящиков. Двадцать четыре, значит, — ворчливо ответил тот.

— И ампутяк, — добавил Вовка.

— Ага, два ящика, — кивнул владелец пейджера.

— Два?! Четыре же должно быть!

— С чего это?

— Всегда четыре ящика было.

— Хрен его знает, что там всегда было… Я заказ сдал, тару получил. Всего двадцать шесть.

— Да не хватит двух! От, твою мать… — картинно сплюнул Бумажкин.

— Нашел проблему! Каждому «безроднику» — по запасной ноге! — выдвинул лозунг Иваныч, неумело подражая Жириновскому. — Не гунди, Володя! Распихаем мы твои ноги!

— Свои распихивай, мои не трогай, — не то в шутку, не то всерьез сказал Вовка.

— Суровый ты какой! — ответил Иваныч с комедийным испугом.

Я столкнулся с ними у лифта, куда закатывал очередной подкат с тарой.

— Тёмыч, вы ящики считаете? — спросил меня старший, притормозив в лифтовом холле.

— Нет. А надо?

— Оказывается, надо…

— Не вопрос, посчитаем, — заверил я его, нажимая на кнопку нулевого этажа.

Почти все немалое пространство лифтового холла было заставлено ящиками. Взгромоздившись друг на друга, они немного напоминали баррикады. Выгрузив свои, поспешил обратно, за новой партией, начисто позабыв пересчитать их.

У двери лифта стоял Плохиш с подъемником, на котором возвышались три ящика.

— Все, это последние, — выпалил он, вскинув руку с часами.

— Вовка ящики просил пересчитать, — сказал я Плохишу. — Займись этим сложным и почетным заданием, лады? А я пока за одежкой сгоняю.

— И мазь не забудь! — напомнил Борян сквозь узкую щель закрывающегося лифта. Взяв ключ от резервной секционной, предназначенной для вскрытия инфекционных трупов, которую мы называли «бациллой», мельком взглянул на настенные часы. До похорон бабушки уголовника оставалось чуть больше 80 минут. Бегом проскочив небольшой коридор, я почти физически ощущал, как стремительно съеживается время, отведенное на мадам Маркину.

«Ничего, Вовка поможет. Или Аид. Ну, кто-нибудь из них — точно».

Влетев в «бациллу», рывком выхватил из шкафчика три комплекта пластиковой спецодежды и уже почти выскочил за дверь, но вспомнил про мазь. Матеря свои дырявые мозги, дернулся обратно, достал тюбик из шкафчика и бросился вон.

Спустившись в подвал, услышал раскатистый грязный мат Бумажкина еще до того, как открылись двери лифта. Вова и Боря стояли перед нагромождением ящиков. Вова матерился, а Боря, чуть заметно тыча пальцем в тару, беззвучно шевелил губами.

— Вова, здесь ровно 22 ящика, — так значительно сказал Плохотнюк, как будто решил уравнение невиданной сложности.

— В третий раз можно было не считать, Борь, — старший скривил язвительную рожу.

— Ты ж сам сказал «точно двадцать два? не ошибся?» — обиженно передразнил Вовку Плохиш.

— Да пусть их хоть Лобачевский считает, в двадцать два мы наше добро ну никак не впихнем. В двадцать шесть — еще туда-сюда…

— Дорогие коллеги, через час с небольшим бандюганы забирают Маркину, — сказал я, протягивая пластиковые комбинезоны, дурацкие чепчики из того же материала и толстые марлевые маски, выпущенные еще советской промышленностью. — А мы тут ящики считаем.

— Тёмыч, у тебя же есть балкон? — деловито спросил Вова, влезая в мутновато-прозрачный скафандр.

— Дома-то? Ну да…

— Отлично! В понедельник утром домой пойдешь, не забудь ноги захватить, хотя бы штук пять. Закинешь их за лыжи, или какое ты там говно складируешь. Сначала повоняют немного, а потом мумифицируются.

— Ну и какую-нибудь небольшую бабульку еще зацепи, — ржал Плохиш. — В палисадничке на скамеечку ее посадишь втихаря, никто и не заметит. Сидит себе бабка и сидит. Чего ей еще на пенсии-то делать? А потом она мумифицируется, — не унимался Плохиш, вторя Бумажкину.

— По балконам много не распихаешь, — возразил я, затягивая шнурки на рукавах комбинезона и надевая перчатки. — Вот у Боряна дача есть. Тридцать соток, сам видел. Сейчас в хлебовозку загрузимся — и сразу туда. Забацаем там миниатюрный некрополь, с аллеями, дорожками… А потом начнем соседям места продавать.

— Вы сперва Маркину отдайте, а потом и планы на будущее можно строить. А то пока чего-то рановато, — мрачно пошутил Вовка, протягивая мне тюбик с ментоловой мазью.

Обильно смазав верхнюю губу, я тут же потерял обоняние. Нацепив на башку потешный чепчик, а на морду — хирургическую маску, я был готов к самой вонючей работе на свете.

— Жопу тоже надо бы смазать — работа быстрей пойдет, — сказал Плохиш, подходя с ключами в руке к двери, за которой нас ждала «Эстола», набитая ненужными, всеми забытыми людьми.

Наклонясь к двери вплотную, Борян, который еще не нанес мазь, шумно принюхался.

— Да не, нормально там все. Когда три компрессора разом сдохли, от двери уже серьезно несло, — со знанием дела сказал Плохиш. И открыл дверь.

Включив свет, мы с Борькой стали затаскивать ящики внутрь, расстилая в них большие куски полиэтилена. А Вовка отправился к термометру.

— Девять градусов, — вернувшись к нам, глухо сообщил он сквозь маску. — Ты, Боря, теперь понял, почему надо всех «безродников» бальзамировать? — задал он риторический вопрос Плохотнюку. — Потому, что девять! Девять градусов, вместо положенных трех. Если бы мы этого не сделали, здесь бы сейчас биологический Чернобыль случился. А так — вроде ничего… — неуверенно закончил он.

Первая партия ящиков была готова принять тех, кто сегодня же будет сожжен в печи Николо-Архангельского крематория. Задача перед нами стояла несложная. Берем подъемники и начинаем методично вынимать поддоны с ненужными людьми. Каждого кладем в ящик и плотно кутаем в полиэтилен, заворачивая особым способом. На поддонах лежат картонки с фамилиями, которые надо положить туда же. И продублировать фамилию на самом ящике фломастером.

Когда с трупами будет закончено, останется только забрать ампутационные отходы. Или ампутяк. Или окорока. Или просто ноги. Ноги, отсеченные у граждан хирургами нашей клиники. Для этого необходимо вынуть все поддоны одной секции, отчего образуется проход в стальное тело «Эстолы». И вот тут — ответственный момент. Взяв фонарик, надо зайти внутрь. А там испарения, концентрация… Мерзость, одним словом. Входить желательно на вдохе и, задержав дыхание, как Кусто, осмотреть «Эстолу». Если холодильник пуст — миссия завершена. Если нет — миссию нужно завершить. Только и всего.

Главный вопрос — что внутри (по десятибалльной системе). Один — можно работать без защиты, воняет слегка. Пять-шесть — при незащищенном дыхании первый же вдох закончится моментальной рвотой, возможна потеря сознания, отравление трупным ядом. Полный букет всяких палочек — это не считается. Десять — надо вызывать МЧС.

Стоя перед холодильником, мы надеялись на три. Но были готовы к четырем. Когда у «Эстолы» отказали компрессоры, было очень похоже на семь баллов. Не вдаваясь в подробности, скажу, что когда этот кошмар закончился, металл холодильника (поддоны, например) был обработан какими-то жуткими химикатами, замочен в хлоре и еще в чем-то таком, что уже давно запрещено использовать. После всех этих мытарств… На расстоянии двух-трех метров от поддона отчетливо пахло тухлой человечиной.

Взявшись за подъемники, мы с Борей задрали их наверх, скрипя ножными гидравлическими педалями.

— Делаем все очень быстро. Очень! — напомнил Вовка сквозь слои марли, хотя в этом напоминании не было надобности. Синхронно кивнув, мы приготовились освободить двадцать четыре всеми забытых мертвецов из заточения. Приготовились породниться с «безродниками», ненадолго став для них самыми близкими людьми, которые проводят в последний путь. Правда, так и не оплакав.

Распахнув двери холодильника, мы наполнили помещение тяжелым удушающим смрадом. Его темная зловещая утроба словно вглядывалась в нас, пытаясь понять, можно ли нам доверить похороны ее обитателей. Извлекая под холодные лучи ламп стальные поддоны, я старался не смотреть на взбухшие черно-синие тела, безжалостно изъеденные гниением и человеческим равнодушием. Просто швырял их в казенные ящики, одного за другим, обматывая мутным полиэтиленовым саваном. Сверху ложились официальные документы, обещавшие долгожданное погребение за счет государства на задворках Николо-Архангельского кладбища.

Дорога до кладбища, кремация, погребение — все как у людей… Не будет на этих похоронах лишь самого главного — слез. Великая огромная страна не найдет для них даже крошечной слезинки. А ведь вполне хватило бы одной на всех… Но нет, они ее не дождутся. Не предусмотрено действующим законодательством, да и в бюджете не заложено.

Спустя некоторое время вся тара была под завязку заполнена неупокоенными россиянами, готовыми получить от государства последнюю порцию казенной заботы. Те, чьи габариты были меньше, чем у остальных, делили ящик со случайными незнакомцами, уложенные валетом. Вместе с мертвецами в ящиках лежали и ампутационные отходы — фрагменты тех, кто, возможно, еще жил в московских бетонных джунглях, не зная, что сегодня будет частично похоронен вместе с двадцатью четырьмя «безродниками». В стальном зловонном чреве «Эстолы» остался лишь один-единственный мертвец, которому не хватило места в выделенных нам ящиках.

— Так, этого в пленку — и наверх, — распорядился Бумажкин, тоскливо глядя на крупного коренастого бородатого мужика, на бирке которого значилось «Свиридов О. В.». — С нами останется, до следующей машины.

— В тот холодильник? — удивленно спросил Боря, тыча пальцем в потолок.

— У нас другой, что ли, есть? — раздраженно спросил его Вовка. И добавил: — Пока здесь побудет, потом заберем.

Пожав плечами, Плохотнюк тщательно замотал покойника, оставив его на подъемнике. Решение определить именно этот труп в наш фешенебельный английский агрегат было на первый взгляд странным. Но единственно верным. Нижний холодильник должен быть свободным. Пройдя суровую ядовитую обработку, он будет предъявлен старшему эпидемиологу клиники и главврачу. Тогда к нашему отделению (а конкретно — к шефу патанатомии) у руководства не будет претензий.

Свиридов оказался в компании ненужных людей относительно недавно, а потому тлен не успел как следует похозяйничать в нем. Облачив его сразу в два «эмчеэсовских» мешка для трупов, которые хозяйственный Вовка берег как раз для подобного случая, мы спрячем мертвеца в дальнюю секцию нашего основного холодильника до следующего раза. Возмущаться он не станет, покорно дожидаясь хлебовозку следующие несколько месяцев.

— Ну, теперь бегом! — сказал Вовка, собираясь открыть дверь кафельного убежища.

Согласно кивнув, мы с Борькой приготовились к яростному спринту. «Безродники» должны попасть в оцинкованный кузов грузовика как можно быстрее, не успев пропитать все вокруг своим смрадом. Потом мы будем тщательно протирать дезинфицирующим раствором все, до чего сможем добраться. Но лаборанты и врачи отделения, толком не знающие этой вони, все равно будут ругаться, принюхиваясь в лифтах к ее затухающим остаткам. И только бывший судмедэксперт Светка Петрова, изрядно повидавшая за свою карьеру, оставит это без комментариев.

Лифт. Один держит двери, двое грузят ящики, кнопка второго этажа — и через зал холодильника пулей к машине. И новая ходка, после которой будет другая, потом еще одна…

В пятнадцать минут третьего Леня закрыл кузов «ЗИЛа», спросив, брезгливо морщась:

— Ну, и где обещанное?

— Да будет тебе спирт, будет! — успокоил его Бумажкин. — Дай хоть переодеться-то…

Сняв с себя пластиковые костюмы, мы сложили их в специально приготовленный бак, надежно закрыв герметичную крышку.

— Тёмыч, а до Маркиной-то меньше часа осталось, — обеспокоенно заметил Плохотнюк.

— Сильно меньше часа, — поправил я его. — Уже вот-вот гроб с венками привезут…

Через минуту мы с Плохишом были уже в зоне выдачи вместе с Маркиной. Обложив ее тряпками, чтобы не запачкать косметикой одежду, я, не таясь, перекрестился, сказав «ну, с Богом». И принялся за работу.

Поначалу нам с Борей казалось, что оживить бабульку было бы куда проще, чем придать ей божеский вид. Но дело потихоньку двигалось. Старательно высунув кончик языка, словно прилежный школяр за чистописанием, я аккуратно сводил на нет все то, что делало ее похожей на ведьму. Первое успокоение пришло ко мне, когда нос Маркиной худо-бедно, но все-таки стал походить на человеческий. Боря стоял рядом, подавая мне инструменты и косметику еще раньше, чем я успевал попросить. Ассистируя мне, он участливо приговаривал «так, ага, так, вот». И регулярно сообщал, сколько минут осталось до того момента, когда двор морга заполнится российским криминалитетом.

Когда маленькая стрелка настенных часов уперлась в цифру три, старушка уже с трудом напоминала себя прежнюю. Без бороды, с гладким отштукатуренным лицом, на котором еле виднелся легкий румянец, она была почти готова предстать перед внуком и его подельниками. Но их все еще не было в отделении, как и гроба с венками.

— Фх-у-у! Надо же, успели, — облегченно выдохнул я, отступая на шаг назад и оглядывая Маркину, как смотрит требовательный художник на свой очередной шедевр. — А ты говорил «Вовку попроси».

— Да, удалась на славу, — согласился Плохиш, рассматривая результат. — Прям даже отдавать жалко красоту такую, — серьезно добавил он. И хотел еще что-то сказать, но дверной звонок оборвал его.

— А вот и братва пожаловала, — произнес я, стараясь скрыть нервы. Хотя работа и была завершена, от этих заказчиков можно было ждать чего угодно. — Борь, прими у них ящик, лады?