— Так это только начало. На следующий день, ранним летним утром, молодая мамаша с ребенком маленьким шла куда-то по улице Достоевского, где дом-музей Федора Михалыча. Солнышко, птички поют — красота. И навстречу ей по тротуару бежит большая дворняга. А в зубах у нее — человеческая нога.

— Ни хрена себе картинка! — сказал Борька.

— Прям как в фильмах Куросавы, — заметил Бумажкин, заинтересованно отложив газету.

— Да, прям так. У мамаши, естественно, шок, паника, ребенок рыдает. Ну, она в милицию давай звонить. А потом и другие граждане сообщать стали, которым на глаза эта собачка попалась. Животное голодное, а тут такой кусок мяса, свежий, да на кости, на помойке валяется. Весь отдел местный на уши подняли, собаку разыскивали. Думали — убийство, расчлененка, какой-то псих орудует… В целом — недалеко от истины, Петя и впрямь малость не в себе был. В итоге докопались до истины, в морг пришли. Татьяну Петровну, заведующую, чуть инфаркт не хватил, бедную…

— А с Петей этим чего? — поинтересовался Плохиш.

— А чего с него взять? Он ни черта не помнил. Даже того, что ему эту ногу из хирургии принесли. Дали ему по шее, уволили. Потом, правда, обратно взяли. Там отделение в такой разрухе было — с довоенных лет без ремонта. Да и объемов не было, ведь морг только больницу обслуживал. Поэтому на Петино место никто работать не шел.

— Да, история занятная, — согласился Вовка. — Давай-ка ты, Боря, дуй переодеваться. Время уж без пяти, пора.

— Все, я мигом, — отозвался Плохиш, скрывшись за порогом.

— Про ящик помнишь? — строго спросил меня Бумажкин.

— А как же… Кондиционер, радиосвязь, ароматизатор, подсветка, запас кислорода. Я в нем сегодня спать буду.

— Я тебе дам! Спать он будет… — погрозил он мне кулаком, улыбаясь. — Береги его как социалистическую собственность, понял? Если что — хватай нож, гвоздодер — и мочи злоумышленника, — ехидно напутствовал меня старший санитар.

В самом начале шестого мои напарники покинули отделение, как и остальные коллеги, спешившие оставить меня наедине с Царством мертвых. Большую часть из них ждали два дня вдали от микроскопов, диагнозов, изношенных людских останков и запаха полов, которые санитарка Катя так щедро натирала дезинфицирующим раствором, будто старалась добиться стерильности. Целых два дня вокруг них будут только живые, а мертвые станут покорно дожидаться встречи, назначенной на утро понедельника.

И только немногочисленная дежурная субботняя смена придет сюда завтра к девяти, чтобы до трех нести ритуальную вахту, завидовать остальным и считать минуты, частенько поглядывая на часы.

Я же останусь здесь, в Царстве мертвых, зажатым в его стенах. Став Хароном, буду прятать в себе санитара, и наоборот, секунда за секундой пропуская сквозь душу оставшиеся шестьдесят четыре часа моей Большой недели.

Последним отделение покинул заведующий Ситкин, около половины шестого. Пожелав мне спокойного дежурства, он спросил:

— Пятые сутки работаешь?

— Ага, пятые, — кивнул я.

— Все-таки живучий народ, эти санитары! — сказал шеф, рассмеявшись.

— Так ведь постоянно с мертвецами… У нас к смерти иммунитет выработался.

— Молодость — вот твой иммунитет, — вздохнул он. — Я в твои годы тоже жил, будто у меня заводной механизм в заднице имелся. И ведь был уверен, что всегда так будет.

— А разве нет? — пошутил я с серьезным видом.

— Скоро узнаешь. Лет двадцать-то всего осталось…

— А Бумажкин? Ему уже давно за сорок, а вон какой живчик.

— Вовка, конечно, молодец. Но… если этого живчика в такую неделю запрячь, он к среде поломается. А все потому, что вы, молодые, на количество событий живете, а мы — на качество. Ладно, Артёмий, пойду я. Отдыхай по возможности.

— Постараюсь, Виктор Михалыч.

Остановившись на пороге служебного входа, шеф обернулся ко мне, сказав:

— Сегодня, товарищ круглосуточный санитар, разрешаю вам откушать горькой и приглашать дев младых, но только после того, как гроб привезут для Варапаева. В кладовку его, а ключ убрать подальше и до утра не трогать. Как понял?

— Есть откушать с девами! Но после того, как гроб доставят.

— Молодца! — подмигнул шеф и скрылся за дверью.

И отделение замерло, будто выдохнув после трудового дня.

Все началось в начале десятого. Звонок в дверь служебного входа преподнес мне бригаду перевозки с двумя постояльцами в кузове. Спустя несколько минут ситуация повторилась, только на этот раз их было трое. Пополнив нутро холодильника пятью трупами, я продолжал ждать диковинный ящик, сработанный на заказ из какого-то элитного дерева.

Без чего-то десять звонок раздался снова. У служебного входа стоял большой белый фургон, а на крыльце — крепкий парень в сером рабочем комбинезоне. Сухо сказав, что привез гроб для Варапаева, он звонко свистнул, заложив два пальца в рот. Из машины вылезли его соратники, открыли кузов, в темной глубине которого виднелось что-то бесформенное и совсем не похожее на гроб. Как выяснилось позже, это был специальный защитный чехол, оберегающий драгоценный ящик от неожиданных случайностей. Открыв дверь кладовки, я показал парням на подкат. Выгрузив последнее пристанище Варапаева, они установили его на указанное место, расстегнули какие-то незаметные замочки и освободили достижение западной ритуальной продукции.

Ящик выглядел действительно роскошно, отливая темно-вишневым лаком и нижней хрустальной окантовкой. Классическая западная конструкция с откидывающейся крышкой. Весь его облик, гармонично выстроенный из сглаженных граней, будто говорил мне: «Ты представляешь, Тёмыч, как надо жить, чтобы так сдохнуть?»

Правда, с ценой вещицы Бумажкин ошибся. Два с небольшим квадратных метра его площади стоили так же, как 30 с лишним метров стандартной «однушки». А значит, квадратный метр этого ящика стоил примерно в пятнадцать раз дороже, чем метр московской жилплощади. Закапывать в землю такую ценность было как минимум жалко. К тому же Варапаев все равно не мог оценить всю эту роскошь, если только гроб не подарили ему еще при жизни. «Наверняка большую часть земного срока среди ДСП обитал, как все мы. А в конце — вон какая вещица», — подумал, разглядывая ящик.

Потом были новые звонки в дверь служебного входа, всегда гостеприимно открытого для мертвых и их живых поводырей в синих комбинезонах. С каждой минутой бесконечная пятница становилась все утомительнее, давя на плечи. Когда раздалась очередная трель, я устало вздохнул что-то нецензурное, нарочито медленно направляясь ко входу. Будучи уверенным, что это перевозка, открыл дверь, даже не глянув в глазок.

Но я ошибся. Перевозки на крыльце не было. Передо мною стоял мужчина средних лет, с опухшим болезненным лицом и неопрятно прилизанными волосами. Одетый в тусклый серый спортивный костюм, он смотрел на меня, словно на тень от человека. Видел меня, но не осознавал. Пару секунд мы глядели друг на друга, разделенные порогом отделения. Этих мгновений мне хватило, чтобы понять — мой гость не в себе. В этом меня убедили его глаза, замершие под припухшими веками. Они несли в себе такую тяжелую безысходность, погружаясь в которую человек перестает беспокоиться о своей судьбе, да и о судьбе остального мира. Все, что раньше наполняло собою жизнь, теряет смысл. Даже элементарный инстинкт безопасности, чуткий и беспокойный, как сторожевой пес, и тот нередко отказывается нести службу. Люди с такими глазами будто остаются одни во вселенной. Они опасны. В первую очередь — для себя. А потому и для остальных.

Я и раньше видел такое. Но на этот раз был лицом к лицу с этим непредсказуемым явлением. И совершенно один. Признаюсь, невидящий пустой взгляд этого, с виду безобидного, человека пугал меня не меньше, чем бригада бандитов, не узнавших свою бабушку.

— Я к отцу, — ровно, без эмоций сказал мужчина.

— Морг закрыт. Дождитесь похорон, — жестко сказал я, готовясь рывком закрыть дверь.

— Я сын его, Пименов, — все так же равнодушно произнес тот.

— Завтра, в девять часов утра приходите, — обрубил я. В ответ услышал:

— Он меня сегодня ждет.

— Похороны у вас завтра, — сказал я казенным тоном. Вспомнив Пименова, которого мы одевали сегодня, я понял, как сильно похож на него сын, стоявший на крыльце Царства мертвых.

— Завтра будет поздно. Нам поговорить надо.

Сказав это, он едва заметно сжался. Не успев ничего понять, я интуитивно почувствовал угрозу. И резко толкнул дверь вперед, пытаясь закрыть отделение. В то же мгновение Пименов бросился на нее с обратной стороны. С перепугу у меня прибавилось сил, и я навалился на дверь, вложив в это противостояние все свои ресурсы, оставшиеся к вечеру пятницы.

— Папа! Папа!! — совсем по-детски звал он своего покойного отца, со стоном упираясь в дверь. — Я здесь! Я тебе сейчас все объясню! Папа! Она не знала, что будет…

Одержав верх в стремительной схватке за врата Царства мертвых, разделявших Пименовых, я захлопнул дверь, молниеносно крутанув ключом в замке. В ответ посетитель обрушил град мощных ударов на служебный вход отделения.

— Открой! — хрипло орал он, молотя руками и ногами. — Я всего два слова ему скажу!! Мне больше ничего не надо!! — сорвался Пименов на стон.

«Надо ментам звонить, а то он себя об дверь покалечит», — решил я, метнувшись в глубь отделения за трубкой радиотелефона. Схватив ее, немного помедлил со звонком, прислушиваясь. Удары прекратились. Подойдя к двери, я посмотрел в глазок. На крыльце никого не было. «Убежал, — решил я. — Или совсем, или за болгаркой, чтоб дверь пилить». Облегченно вздохнув, я тут же услышал невнятные завывания, в которых трудно было различить человеческую речь. Пименов сидел на крыльце, вплотную к краю двери. На секунду притихнув, он вновь начинал выть, бессильно постукивая по двери кулаком. Некоторые слова прорывались сквозь безутешный вой. «Все забирайте, все», «сказать только», «открыть надо» — доносилось до меня с той стороны. «Откройте!!! Скоты бездушные! — вдруг яростно заорал он. — Ради детей ваших!!!»

Прильнув к глазку, я увидел трех госпитальных милиционеров, вальяжно идущих через двор патанатомии к нарушителю. Они были в громоздких касках, бронежилетах и с автоматами наперевес, словно только с передовой. Увидев ментов, Пименов вскочил и бросился к ним. «Товарищи, помогите мне дверь открыть!!» — умолял он, истошно выкрикивая отдельные слова. «Срочно! Там мой отец, Пименов Сергей Дмитриевич! Если он не… если я не скажу ему… Вы что??!!» — зашелся он в страхе и негодовании, когда больничные вояки поволокли его, упирающегося, вон с территории клиники.

Наблюдая за этой сценой в дверной глазок, я всем нутром жалел того, кто всего минуту назад так напугал меня. Набрав телефон центрального поста милиции, представился и сказал, стараясь звучать весомо:

— Вы сейчас человека забрали, со двора патанатомии. Быстро вызывайте ему «скорую». У него тяжелый психический срыв. Это очень опасно.

— Ага, понятно, — вяло согласился дежурный. — Сообщу. Это санитар морговский, да?

— Да, Антонов моя фамилия.

— А откуда ты знаешь, что срыв? Ты доктор, что ли?

Опешив от такого поворота, я пару секунд помолчал.

— Откуда знаю? — вскипел я, сжимая трубку до белых костяшек. — Это понятно даже тупому мусору, вроде тебя! «Скорую» вызывайте, говорю!

— Ты похами еще, трупорез! Рапорт подам, тебя ж уволят, дурака!

— А если мужик этот чего-нибудь выкинет, тебя посадят! Чувствуешь разницу? Как фамилия дежурного по роте? — грозно рявкнул я. Видно, вопрос попал в слабую точку милиционера, отчего он тут же бросил трубку. — Где они таких уродов набирают?! — сказал я сквозь зубы. — По конкурсу, что ли…

Бессильно ругаясь, я поплелся в комнату отдыха. Плюхнувшись в кресло, по привычке потянулся за пультом от телика. Взяв его в руки, включать ящик не стал, решив просто посидеть в тишине, без ненужных мне новостей, пустых споров, прогнозов погоды и красочных призывов купить. Происшествие с Пименовым выбило меня из колеи.

Сперва все для меня в нем было очевидно. Мужчина, задавленный грузом горя, в неадекватном состоянии, пытался увидеть труп отца. Я ему этого не позволил. И поступил совершенно правильно. Неизвестно, как бы он отреагировал на такое зрелище. Мог бы совсем спятить, навредить себе, мне и каждому, кто попался бы под руку. Более того, когда его задержала наша родная милиция, я сообщил в органы о необходимости обеспечить задержанному медицинскую помощь. Ситуация ясная, спорить здесь не о чем. Вроде как…

Сидя в «двенашке», в тишине телевизионного вакуума, с каждой минутой я все сильнее сомневался в том, что сомневаться не в чем. Сначала неотчетливо, потом резче передо мною проступала совсем другая картина произошедшего. Наверное, ее можно было бы увидеть с другой стороны служебного входа, стоя на крыльце, где стоял мужчина в тусклом сером спортивном костюме. Потихоньку она наливалась красками, обретая реалистичность и право на жизнь. Очевидность ситуации, которая еще недавно была «ясной», таяла на глазах.

— А если так… — вполголоса бубнил я. — Пименов этот нес в себе какую-то огромную вину перед отцом. И собирался каким-то образом снять ее с себя, а может, и со всей семьи, рассказав что-то папе. Да не успел — папа помер. И он уверен, что если поговорит с отцом, пока тот еще не в гробу, то все разрешится. Или разрешится хотя бы для него. И так это важно для Пименова, что является одним из главных событий жизни. Или нет, не событий… линий жизни. Что в такой ситуации будет делать человек? Идти к цели. Делать для этого все возможное. И он пошел — в морг, к отцу. А там его встретил какой-то санитаришка, который про беду Пименова ни черта не знает. И объяснить ему вряд ли удастся. И говорит он бедолаге, что морг закрыт. А отец-то всего в нескольких метрах. Тот в отчаянии пытается прорваться, ничего у него не выходит… потом менты… И жизнь Пименова потекла по другому сценарию, которого он не хочет, боится. Или такой поворот для него просто невозможен. А все почему? Потому что посторонним в морг — не положено. И Пименов проживет всю жизнь, зная, что не смог справиться с такой малостью. С каким-то юнцом санитаром, вставшим между ним и отцом. Ничего вариант, а? — спросил я себя, задумчиво поднимаясь из кресла. — А ведь я бы мог поступить по-другому. Выкатить тело на подъемнике к служебному входу, например. Это, конечно, стрёмно, опасно… не по правилам. Могут быть неприятности. И вот он, тут как тут! То, что самое страшное в жизни — выбор. Свои собственные неприятности и риски против трагедии Пименова. Трагедия, это, конечно, ужасно. Но неприятности-то свои, все-таки…

Еще раз пристально взглянув на все сказанное, я вновь стал уговаривать себя, что поступил верно. Только так и можно было поступить. А другая история — череда неправдоподобных натяжек. Опять ожили слова «очевидная ситуация». Вот только никак не удавалось избавиться от ощущения, что я убежденно вру себе. А ведь любой разумный человек согласился бы, что показать Пименову труп отца — просто безумие на грани с преступлением. Вроде как…

Потом я долго пытался уснуть, гоня от себя то одну, то другую картину, главным персонажем которой являлся Пименов. Но они никак не желали уходить. Наверное, оттого, что главным персонажем был все-таки я. История Пименова родила для меня свою собственную, в которой решающий выбор был за мной. Мужчина в тусклом сером костюме скоро растворится в толщине календаря. Санитар Антонов, сделавший то, что сделал, будет рядом до конца. То правый, то виноватый, этот двадцатилетний парень в хирургической пижаме, не пустивший Пименова в отделение патанатомии, навсегда останется крохотной частичкой меня. Я постарею, еще много чего пережив… И неизвестно, какой увижу я эту историю в старости. Оправдаю себя или нет? Может, найду третий смысл… Вечно молодой санитар Антонов, застрявший в июне 1995 года, раз за разом будет верен себе, преграждая Пименову путь в отделение. Он неподкупен, безжалостен, непреклонен и тверд. Он необратимая часть меня, намертво схваченная временем. Я не властен над ним. Он же будет незаметно менять стареющего Антонова, заставляя снова и снова возвращаться к тем минутам, когда захлопнулась дверь между отцом и сыном.

«Мертвые наставляют живых», — вспомнил я слова старухи, с зонтиком и папиросой в зубах. «Пожил бы Пименов-старший еще немного — и ничего бы этого не случилось», — ворочался я в кровати, вспоминая мольбы человека в сером спортивном костюме, воющего у двери служебного входа. Вспоминал себя, поступившего здраво и принявшего вой за часть нервного срыва.

Спустя какое-то время местный Морфей районного значения сжалился надо мною, снабдив вязкой тяжелой дремотой, незаметно обернувшейся сном. Раскинув руки, я провалился в него, словно в спасительную бездну, лежащую между пятницей и субботой. Перемахнув через нее, окажусь на стартовой линии выходных. И если очень сильно постараться, стоя на ней, можно увидеть утро следующей недели, такой далекой и неотвратимой.

Сутки шестые

Суббота, 10 июня

Субботнее утро было ко мне не милостивым, сдернув с дивана ни свет ни заря скандалом дверного звонка. Это была перевозка, причем сразу обе бригады — коммерческая и с городской подстанции. Такое случалось не так уж часто, и за их отстраненной вежливостью было забавно понаблюдать, даже спросонья.

Дело в том, что парни с коммерческой перевозки получали фиксированную оплату с каждого привезенного трупа, тогда как государственные бригады нередко имели щедрые чаевые к зарплате. Переносно выражаясь, паслись они на одной поляне: триста мертвецов, за сутки уходящие в мир иной в пределах Москвы, были одни на всех. К тому же парни из ритуального агентства считали морг четвертой клиники родным домом. Одним словом, причиной сухих рукопожатий и натянутых приветствий была конкуренция. Хотя, если попадался особо габаритный клиент, они могли даже помочь друг другу. Но искренности в этом не было, скорее расчет на ответную помощь, не дай бог чего.

— Вставай, братуха, — загудел один из водителей. — Уж седьмой час утра.

— И сколько седьмого? — спросил я, заторможенно протирая глаза.

— Шесть пятнадцать, если быть точным.

— Вот изверги. Чего привезли-то?

Как выяснилось, утренний урожай был добрым. В общей сложности семь новых постояльцев дожидались своей очереди, чтобы занять место в нашем холодильнике. Перевозка стала разгружаться, и скоро все каталки и подъемники с поддонами были заняты. Сдав документы на покойников, они оправились, вымыли руки и, слегка наследив, скрылись за дверями служебного входа.

Мои диковинные сны и случай с Пименовым пробудили во мне ожидание чего-то большего, чем просто финал Большой недели. Оно засело где-то глубоко внутри меня, между душой и потрохами, постоянно напоминая о себе, не желая оставлять в покое санитара Антонова. Пока я убирался в отделении, ожидая начала субботнего рабочего дня, интуиция, улучив удобный момент, то и дело задавала настойчивые вопросы. «Это похоже на случайность? Почему раньше не было таких случайностей? Какая случайность будет следующей?» Стараясь не обращать на нее внимания, я ждал той минуты, когда первые из субботнеобязанных коллег появятся в отделении. Только тогда начнутся шестые сутки, подхватив меня в круговороте ритуально-медицинского комбината.