Артуро Перес-Реверте

Боевые псы не пляшут

Посвящается Сомбре, Моргану, Мордаунту, Шерлоку, Румбе и Агате

С тех самых пор, как я обрел достаточно силы, чтобы разгрызть кость, снедало меня желание высказывать все, что сберегла моя память.

Мигель де Сервантес. Разговор собак

· 1 ·

Водопой Марго

Мой хозяин ошибался, полагая, что я дерусь за него. Всюду и всегда я дрался за себя самого. В силу происхождения и по складу характера я — прирожденный боец: в те времена, о которых пойдет речь, во мне было пятьдесят килограмм весу и семьдесят четыре сантиметра в холке, а в мою клыкастую пасть поместилась бы детская голова. Я метис — плод скрещения испанского мастифа и филы бразилейро. В бытность мою щенком носил ласковую и забавную кличку, какие дают новорожденным песикам-собачкам, однако слишком много воды утекло с той поры. Прежнее имя я позабыл. И уже давно зовусь Арапом.

Гончий пес Агилюльфо [Агилюльфо — поденко (podenco), то есть относится к старинной испанской породе охотничьих собак. Хотя Международная кинологическая ассоциания (МКФ) поместила поденко в группу «Шпицы и породы примитивного типа», эти высокие, легконогие, до худобы изящные собаки соединяют в себе черты борзых и гончих. Спор — относить ли собак породы поденко к борзым или гончим — занимает специалистов уже не одно столетие и даже нашел свое отражение в басне «Два кролика» выдающегося испанского поэта и комедиографа Томаса де Ириарте (1750–1791). // Добавить геологическую безымянность пространства. Земля и море. ] — существо слабосильное, но образованное и с философским складом ума — уверяет, что я рожден для боя и моя гладиаторская родословная уходит во тьму времен. По всему судя, мои предки потрошили в горах волков и медведей, а в Колизее — львов, сопровождали римские легионы и рвали варваров в германских лесах и дунайских плавнях, травили индейцев на Карибах и чернокожих беглых рабов в амазонской сельве. Такой вот, брат, у тебя куррикулюм, то бишь послужной список, говорит Агилюльфо. И, наверно, оттого — от того, что столетиями фатально обречены мы проливать кровь — у собак моей породы со щенячьего возраста глаза глядят со старческой покорностью судьбе, и душа вся в рубцах да шрамах. Человек сделал нас убийцами или вроде того. И мы это знаем.

— Привет тебе, Арап.

— Привет, коллега.

— Как насчет того, чтобы полакать анисовой?

— Когда же я отказывался от такого?

— Так пойдем.

Это Агилюльфо первым сказал мне об исчезновении Тео и Красавчика Бориса. В ту ночь я, как обычно, отправился к Водопою Марго, соседствующему с винокурней, которая сливает отходы своего производства в реку, и сидел там, время от времени лакая из желоба, и раздумывал о том о сем, о многом, да ничего особенного не надумал.

В последнее время мне вообще думать все труднее. Голова у меня уже не та, что прежде. Безостановочно крутятся в ней мысли и воспоминания, бередя давно затянувшиеся раны на морде, на лапах и на спине, отчего они будто открываются и кровоточат. Старею, наверно. У нас, у собак, это быстро происходит.

— О чем задумался, Арап?

— Не могу тебе объяснить.

Агилюльфо внимательно вглядывался в меня и явно беспокоился — и c каждой минутой все больше. В такие моменты — а они случались часто — я замирал, погруженный в думу, которая гвоздем сидела у меня в голове, а по всему телу начинали бежать мурашки странной дрожи. И виной тому были не года, а память. Не прошли мне даром два года собачьих боев, где я зарабатывал себе на пропитание: ну, все знают, что это такое — зарешеченная площадка ринга, чертова уйма потных горластых людей выкрикивают ставки, а два бойца с мутными от ярости глазами сходятся в поединке. Смертельном, спешу добавить, поединке — на не жизнь, а на смерть. Такое, сами понимаете, не забывается.

— Иногда мне кажется, будто тебя тут нет. Ушел куда-то.

— Может, и не кажется.

Агилюльфо отпил из желоба и утер морду. Говорю же — культурный пес. Его хозяин собрал большую библиотеку и часто ходит в кино.

— Ты есть, а вроде и нет тебя, — веско подытожил он.

— Вот именно.

— Быть или не быть, как сказал бард.

— Кто? Кто такой бард?

— Понятия не имею. Мой хозяин так его называет.

— А-а.

— Вроде бы пьесы сочинял.

— Надо же.

Я то и дело вновь слышу крики людей, плавающих в табачном дыму, вижу тени убитых или покалеченных мной собак, чьи зубы оставили метки не только на моей черной шкуре, но, кажется, и где-то в душе, — и ощерившись, с негромким рычанием постепенно прихожу в себя. Марго-Аргентинка, фландрская бувье, которая служит при Водопое — убирает отбросы и полиэтиленовые мешки, отгоняет кошек и голубей, чтоб не гадили тут, — рассказывает, что, как накатит на меня, я начинаю драться с пустотой, будто ошалел или взбесился.

— В таких случаях, — говорит она обычно, — лучше отвалить и дождаться, когда он уймется… Потому что Арап, когда он такой, ну просто зверь зверем. Сожрет живьем и не поморщится.

Агилюльфо, пес многознающий и немало повидавший на своем веку, уверяет, что в мире людей мне соответствуют так называемые боксеры.

— Ну, знаешь, эти — малость тронутые оттого, что их много лупят по голове и укладывают мордами в брезентовый настил ринга.

Однако со мной такое происходило редко, а чтобы так кончалась схватка — вообще никогда. Уж поверьте мне, я за свои слова отвечаю. Когда бойцовый пес и вправду утыкается носом в брезент, карьере его, а зачастую и жизни — приходит конец. Если сильно порван — его без лишних слов добивают, а если еще может шевелиться — служит «грушей» для начинающих или, изувеченный снаружи и изнутри, сторожит дом, гараж, какую-нибудь замшелую посудину. Сходя с ума от жажды, одиночества и страха.

— Про Тео так ничего и не известно, — сказал мне в тот вечер Агилюльфо.

Я нагнулся к желобу, глотнул и, обремененный заботой, так и остался — опустив голову и в буквальном смысле развесив уши. Тео был моим лучшим другом. Был и, надеюсь, остался. Мощный, крепкий и серьезный пес породы родезийский риджбек, на такого можно положиться. Без него редко обходились наши вечера у Водопоя Марго.

— Я его видел здесь две недели назад, — сказал я Агилюльфо. — И ты тоже.

— Ну, видел. Ты ушел тогда, а они с Красавчиком Борисом остались. Лакали анисовую чуть не до вечера и толковали о своих делах. Потом их обоих видели в проезде Рата.

— Кто видел?

Агилюльфо с философским бесстрастием наблюдал, как по его правой передней лапе карабкается клещ.

— Сюзи.

— Потаскушка?

— Она самая. По ее словам, оба шли себе тихо-спокойно, повиливали хвостами.

— Больше ничего?

— Больше ничего. Один, говорит, такой изысканный, щеголеватый господинчик, а второй — здоровенный барбос. Она им гавкнула в знак привета, они поздоровались и дальше пошли.

— И даже не обнюхали ее?

— Не польстились, видно.

Я улыбнулся по-нашему, по-собачьи, то есть высунул кончик языка и фыркнул раза два-три: аф-аф-аф. Сюзи — это уличная собачонка, дворняжка беспородная, сучка безотказная. Имеет обыкновение торчать у проезда Рата в ожидании кавалера, и еще не было случая, чтобы не дождалась. Иногда чуть подрощенные щенки заваливаются к ней целой ватагой — не хочется говорить «сворой», — и она принимает всех скопом. Да, в былые времена пользовался ее милостями и я, как и все окрестные кобели, если не считать Руди — также известного как Жемчужинка, — изящного серого пуделя, который в ином хоре пел.

— И с тех пор, — продолжал Агилюльфо, — никто их больше не видел. Ни про того, ни про другого ничего не слышно. И, по всему судя, Борис домой так и не вернулся.

— А Тео?

— Похоже, что и он тоже.

— Странная история.

— Вот и я про то. Он же всегда был верен своим привычкам.

Я помолчал. Тео жил и стерег сад у одной бедной и вдовой старушки, которая его за это кормила, то есть, как принято теперь выражаться, «работал за харчи». И любил валяться под натянутым на веревках бельем.

— Говорю же: давно его не видел, — сказал я, положив голову на лапы. — Да и когда виделись в последний раз, перебросились лишь парой-тройкой гавков.

Агилюльфо еще полакал немножко из желоба и вытер морду о мой бок. Потом звучно отрыгнул, распространив вокруг анисовый дух, и повалился рядом. Будучи философом — его кредо было «облай самого себя», — он позволял себе в моем присутствии некоторые вольности.

— Так вот, он тоже пропал. Я живу по соседству и потому заглянул к нему. Ни корм, ни вода не тронуты… А хозяева Красавчика Бориса уже несколько дней назад расклеили на фонарных столбах и на деревьях объявления о пропаже. Ты разве не видал?

Я только мотнул головой в ответ. Наверно, от постоянных ночевок под мостом у меня в голове стоял какой-то странный гул. Всю неделю было мне как-то не по себе. Знать бы тогда, что худшее — впереди. И уже совсем недалеко.

— Вот погляди-ка, — сказал Агилюльфо и лапой пододвинул ко мне измятую ксерокопию объявления, лежавшую на земле.

С другой стороны желоба подошла Марго, с любопытством уставилась в объявление.

— Даже на фотографиях эта дворняга выглядит потрясно.

— Это не дворняга, — с напускным безразличием уточнил Агилюльфо. — Это борзой пес с золотистыми глазами. — И, помолчав, добавил насмешливо: — Русский псовый, кажется. Аристократ собачий.

Марго всхрапнула, обозначая пренебрежительный смешок. Хотя она была наполовину или даже на три четверти фландрской бувье, выговор у нее был как у портеньо — жителя Буэнос-Айреса. Певец, исполнявший милонги, который привез ее из Аргентины, вскоре не то помер, не то уехал куда-то, не то еще что, и Марго оставалась без призора и надзора, без приюта и уюта, покуда не обосновалась у Водопоя.