Артуро Перес-Реверте

День гнева

Истины и химеры истории

Эпоха наполеоновских войн и вызванных ими национально-освободительных движений — одна из самых любимых тем литературы, будь то исторический роман, беллетризованная мемуаристика или психологическая проза. Казалось бы, что еще можно сказать об этом времени после Стендаля и Теккерея, Гюго или Толстого? Но чем ярче страница истории, тем интереснее разглядеть на ней то, что написано мелким шрифтом. И вглядеться в лица «незнаменитых» героев, которые вовсе не догадывались, что совершают подвиг и творят историю.

Артуро Переса-Реверте, автора бестселлеров и журналиста, которого знает вся Испания, привлекли именно этот феномен и именно эта эпоха, точнее — восстание против французских войск в Мадриде 2 мая 1808 года. Он не побоялся того, что его обвинят в поругании национальной святыни или, во всяком случае, в вольном с ней обращении. Писателю не впервой шокировать соотечественников: как обозреватель одной из ведущих газет, он частенько бывает демонстративно неполиткорректен. «День гнева» — вызов официозной историографии, своего рода «уточнение» национальной памяти.

Шокировать призван уже сам жанр, избранный автором. Это не просто по часам, по минутам восстановленная хроника кровавых событий — это «ожившие списки погибших и раненых», само перечисление имен которых (около 350) звучит грозным речитативом. В подавляющем большинстве это испанские «Карпы и Власы», люди из народа, о которых не известно ничего или почти ничего. О некоторых — чуть-чуть. О немногих — достаточно.

Казалось бы, прием не нов, отработан со времен Флобера, усовершенствован американцем Дж. Дос Пассосом и англичанином О. Хаксли: контрапункт, монтаж фрагментов, дробление и стык сотен эпизодов. Но Перес-Реверте прочно увязывает историю с географией, что намного усложняет его задачу. Восстанавливая события, он с точностью придерживается плана: весь Мадрид возникает перед глазами читателя — каждый простреливаемый угол, каждая площадь, прошитая картечью. Можно возразить, что и это уже было: блуждать сутки напролет с персонажами по городу, руководствуясь картой (а карту испанский писатель прилагает), пригласил еще Джеймс Джойс в «Улиссе» (1922)… Но Джойс ставил своей целью изобразить обычный день, сделать обобщение, а Перес-Реверте руководствуется прямо противоположными соображениями. Читатель может водить пальцем по карте и двигаться вместе с восставшими к парку Монтелеон. Но делать это придется в заданном автором особом ритме — напряженном и все убыстряющемся. Перес-Реверте подчеркивал, что хочет заставить читателя ощущать за спиной храп коней и топот преследователей.

Такого дня не было никогда больше и не будет. Кровью вписан он в историю Испании. Его запомнят навсегда, его напишет Гойя («Расстрел на горе Принсипе Пио 3 мая 1808 года», «Атака мамелюков 2 мая 1808 года»), ему посвятит испанский классик XIX века Бенито Перес Гальдос один роман из своих «Национальных эпизодов» (1873–1875).

Ирония судьбы заключается в том, что Испания буквально распахнула свои двери перед захватчиком. Французские войска вошли на ее территорию 18 октября 1807 года по соглашению, целью которого был раздел Португалии. «Высоких резонов» своего правительства народ не понимал, и недовольство французами выражал очень непосредственно. Наивный и патриархальный, народ-дитя мог возмутиться самодовольством французов и офранцуженной знати, и мародерством, и произволом. Но самое большое возмущение вызвали известия об обидах, чинимых Бонапартом королевской семье. Когда оказалось, что эти слухи имеют под собой основания, выяснилось, что на улицы Мадрида вышел народ-титан, народ-зверь.

Намерение завладеть испанским троном созрело у Наполеона еще в декабре 1807 года; историки утверждают, что именно тогда он предложил занять его своему брату Люсьену. Тот отказался. Но как же это вообще было возможно? Ведь трон принадлежал Карлу IV, давнему союзнику Наполеона. Династия испанских Бурбонов была одной из самых древних в Европе. По договору, заключенному в Фонтенбло, Карл IV участвовал в разделе Португалии; армия генерала Жюно прошла по дорогам Испании к Лиссабону. Испанской инфанте, королеве Этрурской, была обещана северная часть Португалии… В этих условиях посягнуть на трон, занятый легитимным монархом, было особенно сложно. Однако провести эту операцию быстро и блистательно Наполеону помогла сама испанская королевская семья.

Задолго до начала описываемых в романе событий королевскую семью начали раздирать вражда, зависть и страх. Наследник престола инфант дон Фернандо, будущий король Фердинанд VII, нелюбимый сын, пребывавший в опале, отстраненный от участия в делах, трусливый и закомплексованный, не выступал открыто против своих родителей. Возможно, он не без основания опасался, что между ним и будущим престолом стоит слишком значительная фигура — всемогущий фаворит королевы Марии Луисы Мануэль Годой (1767–1851).

Действительно, этот бывший гвардеец сделал головокружительную карьеру: за три года превратился в первого министра, а в описываемые времена простое перечисление его титулов и регалий заняло бы полстраницы. Звучит оно довольно забавно: и Князь Мира, и секретарь королевы, и протектор Королевской академии изящных искусств, и кардинал, и генералиссимус, и адмирал… Более того (именно это вынудило задуматься заинтересованных лиц), королевская чета устроила его брак с племянницей Карла IV и разрешение добавить к фамилии королевскую — Бурбон. Ему, как члену королевской семьи, по договору в Фонтенбло Наполеон обещал южные земли Португалии в наследственные владения…

Годой фактически правил страной. Слухи о коррупции невиданных масштабов, вызывающей роскоши двора, непоследовательная внешняя политика, фактически превратившая Испанию в зависимое от Франции государство, способствовали тому, что первый министр и «ближайший родственник» королевской четы был фигурой непопулярной. Прозванный в народе «колбасником», Мануэль Годой имел, однако, и своих приверженцев. Так сталкивались интересы двух дворцовых группировок — королевской четы и Годоя с одной стороны и инфанта — с другой.

Поводом для рокового взрыва страстей стало тайное обращение наследного принца к Наполеону в октябре 1807 года. В нем высказывались опасения насчет того, что Годой может занять испанский трон в случае ожидавшейся кончины Карла IV, и просьба инфанта выдать за него одну из племянниц Наполеона.

Далее события развивались буквально по часам. Письма и шифры были перехвачены. Родители призвали принца к ответу, Годой обвинил его в подготовке заговора с целью отцеубийства, перепуганный инфант покаялся и выдал всех сообщников и советчиков. Французскому послу в Мадриде Франсуа Богарне было предъявлено обвинение в интригах. Наполеон встал в позу человека, оскорбленного в своих лучших намерениях, и закончил гневную отповедь испанскому послу в Париже угрозой полностью оккупировать Испанию. Карл IV взял назад свои слова, и французско-испанская армия двинулась на Португалию.

Угрозы Наполеона не выглядели голословными, ведь в Байонне, совсем близко от испанской границы, были сосредоточены огромные военные силы французов.

Еще в марте 1808 года в Испании начались уличные беспорядки. Первое восстание произошло близ Мадрида в Аранхуэсе, где народ разгромил особняк ненавистного Годоя. Это вынудило Карла IV пообещать трон наследному принцу. Простодушные испанцы из низших сословий идеализировали Фердинанда, который рисовался им чем-то вроде сироты при живых родителях, жертвой Годоя, а позднее — Наполеона. С его грядущим воцарением связывались всевозможные наивные иллюзии. Поэтому в Мадриде после мартовских событий Фердинанда встретили всеобщим ликованием, и тот факт, что он вступил в город в сопровождении французских войск («для сохранения порядка» после аранхуэсских событий), пока не очень настораживал.

Именно в Байонне испанская монархия утратила трон. Историки называют произошедшее там катастрофой; но ирония истории в том, что тогдашняя катастрофа для Испании обернулась впоследствии катастрофой для самого Наполеона.

Он взял на себя роль третейского судьи, незаинтересованного и мудрого покровителя испанского королевского дома, стремящегося лишь примирить враждующие стороны. На жалобы Фердинанда он ответил дипломатично и сдержанно. Переписка с испанским королевским домом продолжалась, и вскоре замысел Наполеона увенчался триумфом: в разное время (но по собственной воле) в Байонну прибыли и король с королевой, и наследный принц, и братья короля, и Годой. Они приехали посоветоваться с дружественным монархом и даже сами не заметили, как превратились в пленников.

Ловушка захлопнулась, и Наполеон не без сарказма писал Талейрану, что испанская трагедия вступила в пятый акт. 10 мая 1808 года король Карл IV и Фердинанд отказались от своих прав на престол в пользу французского императора. Испанский трон занял брат императора Жозеф Бонапарт. 20 июня 1808 года он торжественно вступил в Мадрид, где его, по свидетельствам дипломатов, ожидали пышная встреча и приветствия испанских аристократов. В придворных кругах Европы невесело шутили, что Бонапарты скоро станут старейшей династией Европы.

Запертыми в Байонне оказались практически все члены испанской династии, кроме младших инфантов Франсиско и Антонио, которых, по свидетельствам историков, Наполеон тоже требовал к себе. У испанцев, как это и явствует из романа, не могли не возникнуть подозрения о том, что дом испанских Бурбонов планируется уничтожить вообще. Так или иначе, но Фердинанд, его братья и их свита с 1808-го по 1815 год по приказу Наполеона содержались в замке Балансе, принадлежащем Талейрану, — в почетном плену.

«Байоннская глава» закончилась; Наполеон считал это своим триумфом. Тем неожиданнее было известие о капитуляции 23 июля армии генерала Дюпона в Байлене. Ее разгромили отряды испанских партизан и полки генерала Кастельоса. Жозеф Бонапарт в ужасе бежал из Мадрида.

Восстание в Мадриде, вспыхнувшее 2 мая 1808 года и подавленное Мюратом, не очень обеспокоило Наполеона. Он благосклонно принял депешу Мюрата о том, что «мятеж ликвидирован». Но в ближайшие же дни восстанием были охвачены Севилья, Гренада, Сарагоса, Валенсия. То, что казалось мятежом, стало национально-освободительным движением.

Трагический день 2 мая 1808 года стал для испанцев незабываемой датой. События этого дня запечатлены на полотнах известных художников, воспеты в стихах и прозе. Никто и никогда не подвергал сомнению героизм восставшего народа, его мужество и жертвенность. Но вот интерпретировались они по-разному.

Артуро Переса-Реверте, досконально изучившего вопрос, не устраивают как минимум две трактовки событий 2 мая. Та, что предлагалась в годы франкизма и отводила решающую — или хотя бы организационную — роль армии, военным. Проштудировав архивы, Перес-Реверте приходит к выводу, что капитан Даоис и лейтенант Веларде — герои-одиночки, на свой страх и риск возглавившие доверившихся им людей из простонародья.

Очень скоро они осознают свое трагическое одиночество, но идут до конца. «Товарищи? Какие товарищи? Где они, твои товарищи?! — Даоис понижает голос до шепота. — Все попрятались, носу не высовывают из казарм… А если мы уцелеем здесь, нас поставят к стенке свои же. Наша песенка спета — в любом случае». То, что начинается как действие, продиктованное воинским долгом, в финале превращается в экзистенциальный акт: подвиг Даоиса и Веларде — осознанный выбор обреченных, этот выбор не оправдан прагматически.

Они не могут обмануть ожидания доверившихся им людей — тех, кто нуждается в их опыте и умении военных. И не отваживаются развеять иллюзии всех этих шорников и пекарей, ждущих подмоги артиллерии. Даоис и Веларде, «одни в поле воины», принимают на свои плечи груз ответственности за всю испанскую армию, не пришедшую защищать испанцев.

Вторая трактовка событий, с которой категорически не согласен Перес-Реверте, всегда предлагалась официальной историографией. Образ нации, охваченной 2 мая единым порывом, сама идея общенародной консолидации в трудный для родины час постепенно превратились в клише.

Ни о какой консолидации не может идти и речи, утверждает испанский писатель. На улицы Мадрида вышла чернь, против французов восстали торговки рыбой и пекари, трактирщики и лакеи, писари и слесари, уголовники и священники — кто угодно, только не знать. Маркиз де Мальпика в этом списке фигурирует как исключение. В одном из интервью, комментируя свой роман, Артуро Перес-Реверте с горечью недоумевает: где же были в тот день люди, которые могли направить толпу, люди, которые тогда формировали дух нации? Писатели, политики, ораторы? Те, кому по роду их деятельности полагалось бы объяснять, вести за собой? Они сидели дома, приводя в споре со своей совестью разумные аргументы в пользу этого решения, — и уцелели.

В «Дне гнева» показано, как провели этот знаменательный день те, чьи имена прочно связаны с историей испанской культуры первой трети XIX века: драматург Леандро Фернандес де Моратин, Антонио Алькала Галиано и Хосе Мария Бланко Уайт, ставший в будущем известным литературным критиком, властителем умов.

Позиция Моратина (1760–1828) вполне объяснима. То, что Перес-Реверте называет раздирающей драматурга двойственностью, неизбежно вытекало из роли культурного посредника, которую Моратин, продолжая дело своего отца, взял на себя. Задолго до байоннских событий он заявил о себе как неуклонный поборник Просвещения, переводчик французских авторов… XIX век в испанском театре начался с войны двух трупп, «Де Ла Крус» и «Дель Принсипе». У каждой был свой любимый автор, свой зритель, свои меценаты и собственные клакеры. Поклонники пьес Леандро Фернандеса де Моратина рукоплескали его комедиям «Старик и девушка» (1790), «Ханжа» (1804), «Когда девушки говорят „да“» (1803–1807). Камерный сюжет, отсутствие излишеств в языке и сценическом действии, сдержанность, апелляция к доводам рассудка и изящному вкусу — традиционные аргументы Моратина, которые он использовал в своем стремлении воспитать испанцев, изменить нравы.

Надо отдать должное Моратину — он был не из трусливых. Однако нелегкая жизнь приучила его лавировать, искать покровительства Годоя и двора, когда цензура годами не пропускала его пьесы. Недоброжелатели писали на него доносы, и тень инквизиции не раз нависала над драматургом. Он жил как в осаде и до 2 мая: противники его искусства освистывали его пьесы. А в «день гнева» выяснилось, что его патриотизм — разумный, просвещенный — не ко времени, а нужно совсем другое, то, на что способны лишь освиставшие его жестянщики и торговки. И отталкивающее лицо это простонародного патриотизма испугало его, как пугало оно интеллектуалов в другие времена, до и после Моратина. Такова одна из коллизий, которая выводит «День гнева» за рамки испанской истории — к общечеловеческой проблематике.

2 мая 1808 года он заперся в своем особняке (кстати сказать, этому особняку, как и особняку Годоя, досталось от восстания простонародья) и ждал французов. В 1814 году, после разгрома Наполеона и удаления Жозефа с испанского трона, Моратин бежит в Барселону, теряет почти все имущество, эмигрирует бесславно и доживает еще 14 лет в Париже. Его могила — на кладбище Пер-Лашез между могилами Мольера и Лафонтена…

Что же, в своем «непатриотизме» он был и последователен, и предельно искренен. Он действительно считал, что Испания получила шанс приблизиться к Просвещению, избавиться от «варварского», «безвкусного», от тяги к неправдоподобию и чрезмерности. Это он порицал в своих соотечественниках, в пьесе-памфлете «Кафе» высмеивая реки крови, нагромождения ужасов и чудовищные проявления жестокости, которой упивались зрители в пьесах его противников. И вдруг все эти вымыслы стали явью: выглянув на улицу, он увидел в жизни то, что ненавидел на сцене.

В «Дне гнева» Перес-Реверте не переписывает образ Моратина; нежелание и невозможность принять сторону «кривой молочницы» против французских штыков выглядят вполне логично.

А вот оценивая позицию Хосе Марии Бланко Уайта (1775–1841) он, наверное, более тенденциозен. Журналист и поэт, священник, снявший сутану, прославившийся как либерал и в дальнейшем как участник борьбы за независимость, Бланко Уайт немало сделал для испанской культуры. Его «Речь о поэзии» (1803), манифест романтизма «О наслаждении невероятным вымыслом» (1821), знаменитые «Письма из Испании» (1823), опубликованные в Лондоне в 1823 году на английском языке, принесли ему заслуженную славу.

Из этих-то писем частично и берет Перес-Реверте свидетельство о чувствах и поведении того, кого именует Пепе и расстригой. И уж совсем горькая ирония автора звучит, когда речь заходит об Антонио Алькала Галиано (1789–1865), который вскоре прославится как политик-либерал, участник заговора генерала Риего, оратор-златоуст и критик, законодатель литературных вкусов поколения 1830-1840-х годов. Акценты у Переса-Реверте ставятся так, что возникает образ «барчука и чистюли», в котором «плебейский вид» и «малопривлекательные лица» соратников погасили весьма слабый патриотический порыв.

Дело в том, что «голодранцы» в тот день руководствовались непосредственным чувством, «одной, но пламенной страстью». А люди культуры — еще и доводами рассудка. Как бы там ни было, те, кто ассоциировался у них с идеями Вольтера и Руссо, были им объективно ближе простолюдинов с разверстыми ртами, перекошенными лицами, черными от пороховой гари руками (такими их набросает Гойя в тот памятный день). И выбирать между своим по духу и своим по крови оказалось нестерпимо мучительно.

Перес-Реверте, рисуя портрет народа-исполина, верен традициям Гойи и далек от идеализации. Нерассуждающие, страстные, реагирующие спонтанно участники уличных боев не соблюдают правил и законов ведения войны: маха раскроит череп пленному французу, по врагу с белым флагом будет открыт огонь.

Особая, пограничная ситуация, сложившаяся в этот день, смешает и отменит привычные представления о кодексе чести, мужском поведении, офицерском долге и присяге. Точнее, представления об иерархии ценностей и запретов будут постоянно перетасовываться на наших глазах. И сильнее всего окажется закон инерции бунта, нарастающего как снежный ком, мрачное упоение мятежом. Поэтика Гойи как нельзя лучше подходит для того, чтобы живописать эту поднятую «дубину народной войны» — наваху, молоток, страшные ножницы торговки рыбой…

Ну что ж, таков и был замысел: демифологизация коснулась и сути, и частностей. Имея немалый опыт работы с историческим материалом, испанский писатель еще в своем культовом романе «Клуб Дюма, или Тень Ришелье» (1992) показал, как из сложения, сопоставления, сочетания фактов и текстов рождаются порой истины, а порой — химеры. Говоря о «Дне гнева», он не настаивает на том, что создал в полном смысле слова исторический роман, оставляет за собой право на домысливание и переосмысление деталей. В одном он непреклонен: если 2 мая 1808 года — день пробуждения национального самосознания, то пробудило его простонародье, оно и только оно.

Впрочем, он показывает, что «самосознанием» обуревавшие чернь чувства можно назвать с большой натяжкой. Поводом для взрыва стали и слухи о готовящемся увозе в Байонну младших инфантов, и сплетни о ждущей их там расправе. Так что скорее чувства, охватившие толпу у дворца, были верноподданническими. «Да здравствует Фердинанд!» — с этим криком идут на верную смерть в романе удалые махи и бесшабашные подмастерья.