Он отвечает не сразу:

— Я подумал, может, я заберу часы, компас и глубиномер, которые забыл у вас в доме.

Снова этот легкий итальянский акцент, отмечает она. Слова мягко растягиваются, а в конце фразы интонация слегка повышается.

— Вы так подумали?

— Да.

— Они вам опять понадобились?

На этот раз итальянец не отвечает. Он стоит неподвижно, глядя на море, сунув руки в карманы, и легкий бриз раздувает воротник его рубашки. Он напоминает, думает Елена, одну из тех старинных статуй не то богов, не то людей, бросивших вызов богам; впрочем, между теми и другими почти нет различий.

— Я вам их верну, — говорит она немного погодя.

— Спасибо.

Вблизи виднеется волнорез Сан-Фелипе, старая пристань из камней, которая выдается в море, успокоенное слабым восточным ветром. С обеих сторон на берегу, где пестрят пятна водорослей и сгустки нефти, воткнулись в песок баркасы, на которых кое-кто из рыбаков осматривает и чинит сети. Тут и там ожидают выхода в море сложенные в кучу рыболовные переметы, а на расстеленном брезенте высыхают на солнце осьминоги. Ветер доносит запах рыбы из котелка, что висит над костром конопатчика.

— Здесь красиво, — говорит Тезео Ломбардо.

Елена не отвечает. Она убирает со лба непослушную прядь и смотрит на Пеньон — он совсем близко — и на корабли, стоящие на якоре недалеко от берега. Сегодня их целая дюжина разных размеров: большие купцы, нефтяные танкеры и малокаботажные пароходы. На некоторых флаги нейтральных стран: либо они развеваются на мачтах, либо цвета национального флага обозначены на корпусе, хотя на большинстве судов ветер треплет красное полотнище британского торгового флота; и только на одном корабле, черном и длинном «Либерти», — звездно-полосатый американский флаг.

— Говорят, готовится очередной конвой, — наконец произносит Елена.

Итальянец молчалив; он будто не слышит ее слов. Пожимает плечами, оборачивается к ней. От неожиданности она смущается. Но быстро берет себя в руки.

— Возможно, — говорит он. — Почему вы так на меня смотрите?

— Из-за вашего выражения лица. Если бы у меня был фотоаппарат, я бы сделала снимок. Вы похожи на волка перед стадом беспомощных овец.

С виду она спокойна, но внутри ее сотрясает нервная дрожь. И тут она видит, что он улыбается: будто луч света прорезает белой полосой загорелую от солнца и моря кожу.

— Не совсем так, — мягко возражает он. — У этих овец есть пастух и сторожевые собаки.

Оба они смотрят на корабли.

— Я техник на борту «Ольтерры», — добавляет он. — Занимаюсь починкой, только и всего.

Елена смотрит на него в крайнем удивлении:

— Вы явились из Альхесираса, чтобы мне это сказать?

— Может быть.

Она медленно качает головой, словно пытаясь убедить в этом себя.

— Вы говорите, что вы моряк.

— Ну да.

— А в свободное время, по вечерам, саботажник?

Он не отвечает, только бесстрастно смотрит на море. Они стоят плечом к плечу, совсем близко друг от друга. Эта близость смущает Елену, и ей стоит труда не показывать волнение. Она опасается, что он заметит, до чего ей не по себе; и еще — что она может сделать нечто такое, о чем потом пожалеет. И потому, когда она снова начинает говорить, ее слова звучат неожиданно резко:

— Боитесь, что я на вас донесу?.. Поэтому и пришли… чтобы убедиться в своей безопасности?

Он снимает темные очки и смотрит на нее пристально, почти с болью, как смотрел бы любой человек, если бы его обвинили в том, чего он не делал.

— Вы заслуживаете объяснений.

Звучит искренне. Вполне — может, даже слишком. Кто его разберет? Либо он хороший парень, думает она, либо потрясающий актер. Либо и то и другое.

— Которых вы, разумеется, не дадите.

Сердце у нее колотится, и, пытаясь это скрыть, она говорит жестко. Его ясные глаза, чуть потемневшие в лучах закатного солнца, не отрываясь смотрят на нее. Glaucopis по-гречески, вспоминает она. Зеленые, как у Афины светлоокой.

— А вы их ждете?.. Объяснений?

— Я не настолько наивна.

— Я не за этим пришел. И вы понимаете, почему я не могу вам их дать.

Елена, занятая своими ощущениями, слушает невнимательно. Нервную дрожь сменяет странное или, возможно, почти забытое чувство: замешательство уступает место приятной уверенности в себе, почти физической. Как будто иссохшая душа вдруг напиталась влагой.

— А вы сами откуда?

Мгновение он смотрит на нее в нерешительности, то открывая, то закрывая дужки солнечных очков. Она едва различает в его глазах быструю смену всех «за» и «против». Наконец он сдается:

— Я родился в Венеции.

— Вы серьезно?

— Конечно. — Он зацепляет очки за пуговицу рубашки и показывает на лодки в песке около волнореза. — Я вырос в мастерской, где делали гондолы.

— Гондолы?.. Вы шутите.

— Да нет, так и есть.

Вдоль берега идет моторная лодка. Серая, с британским флагом на борту и четырьмя вооруженными матросами. Бесцеремонно войдя в испанские воды, она медленно лавирует между торговыми судами, стоящими на якоре. Итальянец следит за ней взглядом, пока она не скрывается из виду в направлении порта и Пеньона.

— Настанет день, и все это пройдет, — говорит он. — Я имею в виду, все плохое.

Она с сомнением качает головой:

— Не уверена. Кончается одно, начинается другое.

Он наклоняется и поднимает камешек: круглый, гладкий, отполированный морем. Потом выпрямляется, замахивается и бросает камешек сильным и точным движением — тот подскакивает несколько раз на поверхности воды и лишь затем тонет вдалеке.

— Вы все еще долго здесь будете? — спрашивает она и тут же об этом жалеет.

Итальянец делает неопределенный жест.

— Я не понимаю этого множественного числа… Мой испанский не всегда в полном порядке.

— Я имею в виду вас и ваших товарищей.

Он снова смотрит в море, туда, где корабли. Он молчит и таким образом уходит от ответа.

— Я бы хотел увидеть вас снова, — говорит он наконец, не глядя на нее.

— Чтобы забрать часы.

— Ясное дело.

Неожиданно оба смеются. Весело и открыто. Словно у них появилась общая тайна.

— Могу я называть вас по имени?

— Что ж… Вы же знаете, как меня зовут.

— Но я могу вас так называть? — настаивает он.

— Ну конечно.

— Почему вы мне тогда помогли, Елена?..

Она вдруг успокаивается. Воспоминания приходят ей на помощь, и она чувствует, что владеет собой. По крайней мере, она хозяйка тому, что говорит и чувствует. И сердце бьется в нормальном ритме.

— Вы читали Гомера?

— Не так много.

— Улисс.

— Ах да.

— Я, пожалуй, постарше Навсикаи…

— Кого?

— Это девушка, которую он встретил на берегу.

— Вот оно что.

— Мне побольше лет, чем ей, я же говорю; я была тогда совсем юная, но хорошо помню свои ощущения. Когда я была студенткой, отец велел мне перевести тот пассаж из «Одиссеи», песнь шестая… Когда в море произошло кораблекрушение.

— Понимаю.

— Не думаю. Сомневаюсь, что вы понимаете.

Похоже, теперь смущается итальянец. Он хмурит брови, будто стараясь не потерять лицо, и Елене он снова кажется уязвимым, как в тот день, когда лежал на полу в ее доме и ждал, когда за ним приедут.

— Я знаю, что вы вдова. Что англичане…

Она поднимает руку, прерывая его:

— Я не хочу об этом говорить.

— Простите.

— Вы не имеете права.

— Я сожалею.

Растерянный, он немного отстраняется от нее. Смотрит себе под ноги, будто ищет еще один камешек, чтобы бросить в воду, но вокруг только пустые ракушки, клубки сухих водорослей да сгустки смолы.

— Я должен уехать, — произносит он наконец. — Надолго.

Сердце у нее останавливается. Оно пропускает удар или даже больше. Может быть, два удара.

— Это опасно?

— Возможно… Но если я вернусь, я бы хотел увидеть вас снова.

Он говорит это, пытаясь улыбаться, на лице смешанное выражение уверенности и простодушия.

— Увидеть меня, — шепчет Елена.

— Да.

Темная пустота открывается перед ней и где-то в глубинах ее сознания. Или в глубинах памяти.

— Чтобы забрать часы, компас и глубиномер, — уточняет она, пытаясь поддержать легкомысленный тон.

Он медленно кивает:

— Именно так.

— Предупредите меня заранее.

— Я сообщу… Или другие сообщат.

— Нет, — твердо говорит Елена. — Я знаю, что это такое, когда сообщают другие. В таком случае предпочитаю ничего не знать.

Каждый день из окна своего кабинета Гарри Кампелло видит Трафальгарское кладбище. Когда ему нужно расслабиться или подумать, он спускается, пересекает Европа-роуд и съедает сэндвич, сидя на кладбищенской каменной скамье и слушая пение птиц, у могилы капитана Томаса Нормана, который скончался от ран, полученных в морском сражении на корабле «Марс» 21 октября 1805 года. Кампелло тридцать шесть лет: согласно надписи на надгробной плите, столько же было капитану Норману, умершему после длительной агонии в морском госпитале. Пребывание на кладбище побуждает Гарри задуматься о хрупкости человеческой жизни и человеческих начинаний, особенно в эти времена. К счастью для него, хоть он и участник боевых действий, происходят они не среди дыма и взрывов в морских боях на линии разграничения и не на борту одного из современных судов, пришвартованных в порту, а в кабинете, где рабочая обстановка состоит из стола, двух стульев и стеллажа с архивными документами; на главной стене, по обе стороны от портрета короля Георга VI, красуются две географические карты с таинственными пометками, смысл которых известен только самому Гарри: одна — карта колонии, другая — карта бухты, включая Пеньон и Альхесирас.