Я должна бы извиниться — но в голову не приходит ни одной веской причины. Я имею в виду то, что говорю, каждое слово, и мне плевать, что передо мной начальник. Доктор Гарднер не представляет, что мы с Лорой пережили за последние несколько часов. К тому же я больше не ребенок, которому можно указывать, когда переодеваться, идти домой и ложиться спать. Я не хочу — не могу вернуться туда, где мной постоянно командуют.

Замерев, пытаюсь дышать спокойно, но у меня не очень получается. Особенно когда мой начальник наклоняется вперед, кладет локти на стол и сужает глаза:

— Боюсь, вы меня неправильно поняли, доктор Харрис. Я хотел сказать, что осознаю всю серьезность ситуации и считаю важным, чтобы врачи и медперсонал позаботились в том числе и о себе. Особенно вы, доктор Коллинз, доктор Джонс и доктор Аван. И не только потому, что вы четверо присутствовали при взрыве или прибыли на место происшествия первыми, но и потому, что вы здесь всего несколько месяцев и еще не полностью втянулись в рутину — физически и эмоционально, — завершает доктор Гарднер. Выражение его лица смягчается, но мне все равно кажется, будто я попала в тиски. Каждая клеточка моего тела напряжена. Лучше бы он накричал на меня, сделал выговор…

— Я беспокоюсь о вас. Разумеется, не могу диктовать, когда вам идти домой, — подчеркивает он, словно прочитав мои мысли, и это заставляет меня опустить взгляд.

Проклятье.

— Но я имею право определять, сколько вам работать, и направить на лечение в случае необходимости. Однако я бы не хотел этого делать. Если вы хотите кого-нибудь навестить или узнать о их состоянии, сделайте это. Всему остальному придется подождать. Кроме того, я могу корректировать ваши смены по своему усмотрению. Учитывая, что вы с доктором Коллинз — которая до сих пор не ответила на мои сообщения и наверняка находится сейчас в палате доктора Брукса — остались работать сверхурочно и ваш выходной уже начался, на завтра вы освобождены от дежурства. В воскресенье по плану у вас выходной. Иными словами, ваша следующая смена в понедельник утром.

Я собираюсь сказать «нет». Или закричать. Просто так. Мне трудно сформулировать хотя бы одну мысль. Кажется, еще немного — и мир рухнет и тогда я полностью осознаю, что на самом деле произошло.

— Я не могу уйти, — тихо произношу я. Чувствую, как нижняя губа начинает дрожать, и прикусываю ее.

— Как уже сказал, я очень благодарен вам за помощь — в первую очередь потому, что у нас нехватка квалифицированных врачей. Однако это моя проблема, а не ваша. Нам помогут ближайшие больницы, пока ситуация не стабилизируется. Вы тем временем отдохните.

Я не могу ни возразить, ни сказать что-то в ответ и закрываю на секунду глаза.

— И последнее. Вы наверняка в курсе, но мой долг — напомнить, что в корпусе «C» работают отличные психотерапевты. Если захотите поговорить о произошедшем или вам понадобится помощь, обратитесь к ним. Вы врач, поэтому не буду говорить о важности психического здоровья, о том, что каждому необходима поддержка и это не является признаком слабости.

Подняв взгляд, смотрю на доктора Гарднера: на его губах играет легкая улыбка, и я невольно улыбаюсь в ответ. Я благодарна ему за напоминание, что психологическая помощь — это совершенно нормально.

Но не стану объяснять, что справлюсь сама и что мне никто не нужен. Я киваю. «Вполне возможно, — шепчет голос на задворках сознания, — однажды я подумаю над его советом».

— Если у вас нет вопросов, вы свободны. Будьте так добры и переоденьтесь. Ваша смена давно кончилась.

* * *

«Мне лучше уйти», — думаю, оказавшись на месте. Не понимаю, как здесь очутилась и почему. Только что я была у доктора Гарднера, и вот уже стою, одетая в защитную одежду, в коридоре отделения интенсивной терапии ожоговой хирургии.

Я сжимаю и разжимаю руки в перчатках, тру покалывающие липкие пальцы и неотрывно смотрю через стекло.

Палата Митча похожа на ту, в которой лежит Нэш, только немного меньше и светлее: хотя тонкие шторы на окне задернуты, солнечный свет просачивается в комнату. У меня за спиной снуют люди, я слышу, как они переговариваются и спорят, как дают указания и отпускают шутки. Как беспокоятся. Я все слышу, и каждое слово напоминает мне о Митче. О том, как он выводил меня из себя и шутливо играл бровями, о дурацком оптимизме, который никогда не покидал его, о его смехе и озорной улыбке. О том, как он иногда смотрел на меня — так, что становилось не по себе. Он совершал ошибки, раздражал меня, подбирался слишком близко — а теперь он лежит там, за этим стеклом, и спит как ни в чем ни бывало. Но я знаю, что одеяло и больничный халат скрывают повязки, а под ними — ужасные раны.

На меня накатывают воспоминания, как мы с Лорой нашли Митча. Я вижу его на полу лифта, снова чувствую запах обгоревшей кожи и дыма и не могу дышать…

У меня вырывается всхлип, и я хватаюсь за горло, желая отвести взгляд, но он прикован к Митчу, и я ничего не могу сделать.

Почему это случилось?

Почему? Почему Нэш, Митч и остальные оказались в том злосчастном лифте? Почему, черт возьми, мне так больно?

— Проклятье, — выдавливаю я и с трудом сглатываю, пытаясь проглотить ком в горле. Опираясь рукой о стекло, я наконец нахожу в себе силы отвести взгляд, избавиться от тяжелых мыслей и образов. Смотрю на свои ярко-голубые бахилы, надетые поверх кроссовок, которые давно перестали быть белыми. Они знают обо всем, что я видела и пережила за последние несколько часов, и напоминают, что я не сплю. И не могу ничего изменить.

Я не хочу плакать. После взрыва мне удавалось сдерживать себя даже в присутствии Лоры. За все это время ни одна слезинка не сбежала у меня по щеке, а теперь слезы текут и грязные кроссовки виноваты в этом? Это что, шутка?!

— Паршивая шутка, — бормочу, вытирая глаза ладонью, а мое тело дрожит, как дерево, на которое обрушилась буря.

Я всхлипываю. Меня это бесит. Плачу, и это еще хуже. Слезы не останавливаются, и я не могу сдвинуться с места, уйти — пожалуй, именно это злит меня больше всего.

Глава 5. Митч

Моргая, открываю глаза и поначалу абсолютно уверен, что нахожусь под водой, что плыву: все расплывается, тело кажется обманчиво легким. Почти невесомым. Но потом делаю глубокий вдох, вижу белый потолок над головой, и конечности становятся свинцово-тяжелыми. Нет, этого не может быть. Конечно, не может.

Я с трудом дышу, ощущая резкий запах, чувствую кожей тонкую ткань, вижу трубки, слышу тихий монотонный писк где-то рядом.

Более чем знакомая картина — но я отказываюсь признавать, что это правда. Невозможно, чтобы я лежал на больничной койке.

Что случилось? Я в «Уайтстоуне»? Или в другой больнице? Слегка поворачиваю голову и прищуриваюсь, чтобы видеть четче. Возле стекла кто-то стоит. Плечи сгорблены, тело бьет дрожь… Кажется, это женщина. Она что, плачет? И если да, почему здесь? На ней синий защитный комбинезон, такие не надевают в обычных палатах. Черт! Где я?

Женщина наклоняется, капюшон съезжает, из-под него выглядывают черные волосы. Длинная прядь спадает ей на лицо.

Растерявшись, снова моргаю. Я знаю ее. Сьерра?

Смотрю, сбитый с толку, и мне кажется, что все это мне снится. С какой стати я лежу на больничной койке? У меня нет причин быть здесь. С чего бы Сьерре плакать? Полная бессмыслица.

Я проваливаюсь в сон, и, когда открываю глаза, Сьерры нет. За стеклом никого. Неужели мне все привиделось? Или приснилось? Да, наверняка. Она никогда бы не стала плакать в больничном коридоре. И тем более — из-за меня.

Вздохнув, поворачиваю голову и чувствую такую боль, что морщусь и приоткрываю рот. Поднимаю руку и тут же вздрагиваю.

— Миерда [Mierda (исп.) — Дерьмо!]! — у меня вырывается стон, когда каждая клеточка тела взрывается болью. Зрение проясняется, и теперь я могу различить показания на стоящем рядом мониторе, белое постельное белье, трубки, тянущиеся от капельницы. Физраствор и обезболивающее. Тяжело дыша, смотрю на левую руку, на повязку, которая почти полностью ее закрывает.

«Но если это был лишь сон, — проносится у меня в голове, — почему я все еще лежу здесь?»

У меня пересыхает во рту. Как долго я нахожусь здесь? Не знаю. Меня бросает то в жар, то в холод, сердце стучит, как сумасшедшее. Кровать, боль, бинты… Как-то чересчур!

Считаю до трех, а потом откидываю одеяло и вижу, что у меня перебинтовано бедро. Уверен, повязок куда больше. Чувствую, как на лбу выступает испарина, мне не хватает воздуха и приходится дышать через рот. Мой взгляд прикован к бинтам, я смотрю на них и лихорадочно пытаюсь вспомнить, что случилось.

Было обычное дежурство, ничего особенного не происходило, мы шутили, а затем что-то… Зажмурившись, вспоминаю: пациент, лифт, взрыв… А потом? Что, черт возьми, было потом?

Меня захлестывает волна воспоминаний и вопросов.

Это не сон.

Я не плыву.

Я тону.