Аждар Улдуз

Сейд. Джихад крещеного убийцы

С особой благодарностью Степану Пучиняну, под чьим гостеприимным кровом был написан этот роман

ПРОЛОГ

Любви хотелось больше, чем жизни. В смысле — плотской любви. Чем чаще он видел, как умирают те, кто приходили за ним, тем больше ему хотелось женской ласки. Причем умирали всё время разные люди, а ласки хотелось от одной-единственной женщины. Той, которая родила ему ребенка. Если родила…

Он ничего не знал о том, что происходит за пределами его пустыни. Никто не приносил ему новостей. Смерть — это пожалуйста, смерть ему принести стремились многие. И вот так умирали, один за другим. Не от его руки — пустыня помогала ему следовать заповеди. Он больше никого не убивал. А когда убийцы пытаются стать святыми в своем собственном мире — за них принимается убивать сам мир. И всё же он говорит миру-убийце: Л’а! Нет!.. Он не хочет ничьей смерти, и всё же…

Клинок мелькнул… и утонул в пыли пустыни… не первый и не последний. Сколько их, самых разных, лежит под толщей пыли? Этот, кажется, из Дамаска… Кинжал для метания. Такие делают по заказу Аламута. Тело владельца клинка обнаружилось чуть дальше, тоже наполовину засыпанное пустынной пылью. Плащ с капюшоном… иссохшее лицо… Пустыня не занимается бальзамированием своих мертвецов! В кого он метнул клинок, прежде чем… ага, прежде чем получить арбалетный болт… прямо в сердце?! А вот и тот, кто стрелял! Из ключицы торчит рукоять еще одного метательного кинжала — родного брата того, что в песке… и арбалет в руке. Кинжал наверняка был отравлен, но он успел выстрелить. Интересно, кто из них первым ошибся, приняв другого за хаин ’а, предателя, по чью душу приходят они, убийцы, уверенные, что смогут отомстить за гибель Орлиного Гнезда. Нет, не интересно. Даже то, как пустыня умудряется обманывать их, обученных нести смерть, и заставляет убивать друг друга, защищая жизнь своего брата, тоже не интересно! Надо перевернуть труп обратно. Пусть лежит как лежал. Он же из гашишшинов! По их вере ему полагается быть поглощенным землей… Вот пусть пустыня и завершит начатое… Интересно, как его звали? Нет, вовсе не интересно!

«Почему История должна бережно хранить имена — имена убийц и шутов, разбойников в коронах и трусов, ведущих армии на гибель? Почему из нее вычеркивают имена матерей, дающих жизнь, но оставляют имена тех, кто эту жизнь отнимает — сотнями и тысячами? Впрочем, вздор: никому и ничем История не обязана! Она сама как женщина, порой вздорная, но на самом деле — таинственная!» Похожий на монаха человек взял новую лучину, зажег и вставил ее в выемку в плоской глиняной плошке. Масло давно закончилось, а лучины еще можно было выстругивать из нехитрой деревянной мебели… Он уже вернулся в свой пустынный скит — дом, построенный так давно, что входную дверь пришлось откапывать, когда он вселился сюда. Как давно это было?.. Как давно покинули эти земли, ставшие пустынными, их обитатели, строившие здесь города, пасшие скот, растившие детей?.. Кто помнит ныне их имена? Что от них осталось, кроме страшных историй, вошедших в священные книги?.. «Так почему же должны помнить обо мне, ныне живущем тут, если не помнят тех, кто строил здесь дома?» — подумал человек, снял плащ и небрежно бросил на скамью. Да, он был уверен, что его никто не вспомнит. Однако же — вспоминали. И приходили, один за другим. Правда, никто еще не дошел… Удача хранила? Таким, как он, удача даруется по праву рождения — так считали последователи религии его отцов… И если в Истории о нем что-то и останется, так не имя, но звание… звание, данное по праву рождения…

За стенами заброшенного сотню с лишним лет назад монашеского скита, где теперь обретался тот, за кем приходили убийцы, шуршал песок пустыни. Холодная ночь играла свою музыку, так не похожую на любимую пьесу того, кто был так похож на монаха-отшельника… Как она называлась? Ах да, «Рондо для Изольды». Это имя… Кто такая Изольда? Почему именно она? Отшельник не знал. Или знал, но не желал помнить? Всё, чего он желал СЕЙЧАС, так это записать хроники последней войны, оставившей свои черные следы на желтом, цвета пергамента, морщинистом лице Истории.

Нет! Человек упрямо замотал головой, отказываясь признавать очевидное: без имен нет Истории. Но кому нужны эти имена? Людям, и только им! А Истории важны события. Люди хотят знать, что послужило толчком к этим событиям и кто стал их жертвой, а История… А что История? Да есть ли она сама — эта История? Может, люди просто выдумали ее, чтобы оправдать тщетность своих попыток изменить Вселенную? Хорошо, он напишет свою историю, но даст всем ее участникам те имена, которые они заслуживают. По деяниям их названы они будут, а уж по заслугам ли… то судить лишь Всевышнему.

Лучина вспыхнула, бросив последние крошки света в голодную тьму ночи, и погасла, упав на земляной пол. Пришлось подобрать, вернуться к тлеющим в очаге углям, снова зажечь. Теперь — к столу, аккуратно пристроив плошку с лучиной прямо поверх пергамента: чистого, потому что на нем еще нет ни строчки, и одновременно грязного, ибо пыль пустыни везде находит себе дорогу.

Человек протер усталые глаза и, прочитав скороговоркой «Отче наш», опустил перо в чернильницу. На пергаменте зазмеилась вязь из слов, укладываясь в ткань ковра Новой Истории: «Всё было не так, как рассказывает нам Церковь…»

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ДЖИХАД. ВСТУПИТЕЛЬНЫЙ АККОРД — ДИКАРИ

«Дикари! Эти дикари пожирают христианских младенцев и поклоняются голове осла! Братья-христиане в священном граде Константиновом изнывают от мучений и терзаний, причиняемых им со стороны дикарей, не ведающих света Божьего! Богу угодна их гибель, и да будет так!» — вопил бродячий священник, взобравшись на край колодца. Воистину, чудом Божьим было то, что, так размахивая руками, он еще ни разу туда не свалился — думали бретонские крестьяне, в чью деревню явился святой отец, дабы призвать к участию в Первом крестовом походе на Восток. Весна началась плохо — уже которая весна после вот уже которой голодной зимы. Осенью, три года назад, люди лорда собрали всё зерно, не оставив ничего для весеннего посева, и в деревне настал голод. Охота на дичь в лесных угодьях графа Бретани была запрещена, за это полагалась смертная казнь. Всю рыбу в прошлом году указом короля велено было отдавать в качестве церковного оброка. Святые отцы говорили — кара Божья, и призывали к смирению. Они были жирные, эти святые отцы, им принадлежала вся рыба, которую ловили в реке, и они совсем не были похожи на говорившего — худого, изможденного скитаниями от деревни к деревне с истрепавшейся в странствиях папской буллой с призывом к крестовому походу. Глаза проповедника горели, желудки крестьян крутило от голода, на чьих-то руках заплакал ребенок… В поход! На Восток! Смерть дикарям, пожирающим христианских младенцев!..

«Дикари! Боже правый и милосердный, какие же это дикари!» — думал император Константинополя, глядя на рыцарей с Запада, явившихся с ордой фанатичных католиков на его земли. Он и понятия не имел, какие последствия вызовут его обращения к христианским королям и Риму с просьбой защитить от турков. Рыцари источали зловоние немытых тел, ели за столом грязными руками и понятия не имели об учтивости и изысканности. Дочь императора постоянно прикладывала шелковый платок, надушенный благовониями, к благородному, хоть и несколько великоватому носу, доставшемуся в наследство от великих греков античности, состоявших, как верили в Византии, в предках у рода пурпуроносных базилевсов. Пир, данный во дворце в честь рыцарей, явившихся защищать братьев-христиан от магометан, представлял собой отвратительное для изысканного вкуса обоих венценосцев действо, пошлые же комплименты от рыцарей в адрес принцессы были откровенно оскорбительны, но… Император боялся! Силы империи были подорваны постоянными войнами с турками-сельджуками, за этими же дикарями стояло огромное христианское ополчение, уже доказавшее свою кровожадность нападением на небольшое турецкое село, недалеко от западного берега Босфора. Они не просто перебили всех жителей, но насаживали детей живьем на вертела, а затем пожирали их плоть. Ужасно! Дочь императора, увлекавшаяся ведением исторических хроник для библиотеки Монастыря Вышней Мудрости, даже написала об этом, постаравшись, однако, лишь сухо, без чувств, описать происшедшие события. Надо признать, Константинополь не мог прокормить эту толпу, и решение рыцарей после удачной победы над турками на прошлой неделе идти дальше, на восток, вызвало радость. Этот пир — как последняя жертва… пусть уйдут… и больше никогда не возвращаются… Император и понятия не имел, какие еще жертвы предстоит принести великому граду Константинову этим дикарям!

«Дикари! У них нет даже церквей, молятся прямо на земле своему Магомету, разве что те, кто побогаче, коврик стелют под колени!» — так во время привала обсуждал жителей одной из деревенек центральной Анатолии генуэзец-пикинер, пытаясь подружиться с молодым дворянином откуда-то из страны франков. Во-первых, у франка водилось золото, и за него в той же деревне можно купить немного еды. Отнять не получится — эти дикари всё куда-то спрятали, и даже если их убить — никакого толку не будет. Не отдадут. Только за золото. Во-вторых, лицо у франка было смазливое, и некоторые солдаты поговаривали, что он содомит. А женщин генуэзец не видел уже очень давно — с самого Константинополя… Женщин же своих местные прятали. Ни одной проститутки у магометан в деревнях не сыщешь! В самом деле — дикари!

«Дикари! О Аллах, какие же дикари!» — думал банщик-сириец, выглядывая из-за дверного косяка, чтобы посмотреть на забаву — рыцарь с Запада стоял у дверей духана и, запрокинув голову, пил вино из кувшина для кальяна. Молодой чайханщик не скрывал усмешки, но этому человеку с когда-то светлыми волосами, ныне коричневыми от грязи, и в голову не приходило, каким дикарем он выглядит. Банщику еще не приходилось видеть пришельцев с Запада без одежды — в баню они никогда не ходили, и в народе говорили, что у них тела покрыты язвами, поэтому одежд и доспехов они никогда не снимают. Пришельцы расположились прямо под городскими стенами — старейшины цеха красильщиков шерсти уговорили правителя города собрать хороший выкуп, чтобы эти варвары не напали на город, и дать им еды в дорогу. Однако христиане с Запада никуда, похоже, идти не собирались, наполняя воздух вокруг своего лагеря смрадом и зловонием. «Что может быть хуже этого?» — думал банщик. Он и не догадывался, насколько худшие испытания, чем зловоние неубранных выгребных ям, готовят его городу эти дикари.

Цивилизация Запада шла воевать с дикарями Востока. Дикари с Запада шли на Восток…

Глава I — РОНДО ПУСТЫНИ

Песок пел рондо… тема повторялась, разными вариациями песочного расклада на лице пустыни, внося разнообразие в вечность. Песок пел о разлуке. Она бывает разная — разлука… кто-то ищет свою вторую половину в другом человеке… кто-то копается в себе… песок пел о разлуке, что никогда не кончается. О разлуке частицы, которая никогда не будет вместе с другой, а ведь еще миг назад она лежала рядом, грела кристальные грани под солнцем… от холода ночи стонала струнами-прутьями кристаллической решетки, которую еще придумают схоласты рода человеческого… Частицы, что пребывает всегда с подобными себе… и всегда в одиночестве…

Песок помнил воду… Вода лилась из кожаного ведра-бурдюка в арык, впитывалась в него, уходя в пустыню, и всё же тонким ручейком доносила жизнь до крохотных ростков на бахче оазиса Шюкр Аб… Большие глаза шестилетнего мальчика, слишком мелкого для своего возраста… мелкая кость, маленькие руки, стопы, утопающие в песке… И большие глаза, в которых звездами сверкает отражение воды… Вода жизни… Вода благодарности — Шюкр Аб, источник в сердце пустыни, в пяти днях от Иерусалима, где уже шесть лет в мире живет племя бедавинов из джемаата имама Халеля. Имам приходит раз в три месяца, гладит мальчика по голове и хвалит старейшин за заботу о маленьком Сейде. Имам пил воду источника и громко говорил — «шюкр йа Рабби!»… Но первым всегда давал воду мальчику, и он пил прямо из ладоней имама, приближая лицо к этим рукам, на которых навсегда отпечаталась пустыня… Песок помнил эту воду.

А еще песок помнил кровь… Высохшая, мельчайшими частицами она вошла в песок полноправным гражданином великого кочевья… кровь мальчика, сына пустыни… кровь Сейда, единственного, кто выжил после жестокой резни, устроенной крестоносцами у оазиса Шюкр Аб. Легкая стрела застряла в плече — мальчик даже не подозревал, как ему повезло, что явившиеся с Запада грабители взяли на вооружение стрелковое оружие пустынных кочевников… Арбалетный болт убивал или жестоко калечил, тяжелый лук в пустыне был неудобен, легкие же стрелы разили свои жертвы, не позволяя им сбежать, но оставляя в живых и превращая в ценный товар — рабов. Изнеженный мальчик потерял сознание — он не привык к боли. Его никто никогда не бил, он был любимчиком деревни, ее талисманом, сейдом, рожденным от святого паломника, идущего в Мекку из далекой Иберии. Шок от боли, от страха… он потерял сознание и потому уже не увидел, как страшные, большие, бородатые мужчины в грязных, покрытых пылью пустыни доспехах кромсают тела жителей деревни железом мечей, топчут копытами скудные посевы, режут людей, спуская кровь в арыки… рвут одежды с матери, валят ее на песок пустыни — она пыталась убежать так далеко, как могла, но догнали… Последний, удовлетворив похоть, просто и деловито перерезал ей горло… кровь матери смешалась с песком пустыни…

Кровь из пробитого плеча тонкой струйкой напоила песок… Песок принял жертву.

Когда мальчик открыл глаза, вокруг уже никого не было. Из живых. Был только песок. И тела. Им предстояло стать песком. Именно тогда мальчик понял, что однажды и он станет песком. Как Пророк, да славится имя Его…

Мальчик встал и с удивлением обнаружил у себя в плече стрелу, пробившую его плоть… ЕГО ПЛОТЬ!.. Мальчику стало страшно, и он захотел сейчас же, в этот же миг, избавиться от страшного деревянного штыря, торчащего у него в теле. Схватил, дернул что есть сил… и снова упал, потеряв сознание от боли.

Песок продолжал пить кровь мальчика. Песок начинал любить его.

Торговцы рабами пришли чуть позже. Они всегда приходили после крестоносцев, забирать выживших. Мальчика подняли с песка, уложили на спину верблюда… Дети стоили дорого. Особенно красивые. А мальчик был красивым. В Багдаде или в Каире за него можно было бы выручить целое состояние. Но караван шел в Иерусалим. Не в самом Священном Городе, но за его стенами, там, где кочевники-бедави из путперестов (язычников), не вошедших в джемаат Пророка, устраивали «черные невольничьи рынки», этого мальчика можно перепродать купцам-йезидам. Те повезут товар уже в большие города и сделают свой навар…

Песок слышал, как мальчик очнулся — на третий день. За ним хорошо ухаживали. Ведь он был единственным товаром каравана из четырех верблюдов, что пришел вслед за крестоносцами в разоренный оазис Шюкр Аб. Больше из деревни не выжил никто. Караван шел пять дней. За это время мальчику рассказали о том, что случилось. Объяснили, что его ждет. И мальчик смирился. Он понял, что мама или имам Халель больше не придут за ним. Потому что их убили. И они сейчас в раю.

Караванбаши, глава работорговцев, считал себя мусульманином. Узнав, что мальчик по рождению — сейд, он сначала испугался. Потом принял решение, но никому ничего не сказал. Ни один купец-мусульманин не станет покупать сейда в рабы. Это было бы святотатством, это могло бы отпугнуть удачу, прогневить Аллаха! А найти бездетного или настолько доброго, кто выкупит сейда, чтобы усыновить… в это тяжелое время маловероятно. Но есть один человек… Он обязательно возьмет мальчика. И хорошо заплатит. А даже если платить не станет — одна его благодарность дорого стоит. Бывший палач из Медины, владелец тайного замка в горах Аламута, тот, кого все называют Джаллад-Джаани. Найти его было невозможно — он сам приходил к тем, кто был ему нужен, и туда, куда ему было нужно. Но караванбаши знал, что к нему тот придет непременно, потому что он вез для него письмо. Песок уже видел это письмо, он проник за халат караванщика, забился в трубку пергамента, перевязанного шелковой нитью… Но песок не умел читать, и потому не знал, о чем письмо. Песку было безразлично.

Песок скучал по мальчику, которого считал своим братом. Мальчика увезли в город, из которого он позже исчез — в горах Аламута не было песка. Там были только камни. Песок пел рондо о разлуке с человеческой душой, чья кровь стала частью его. Узоры разными вариациями повторялись на лице вечности, внося разнообразие… Песок пел о разлуке…

* * *

Короткое рондо (во времени)

* * *

Монашка из Ордена Святой Магдалины торопливо шла к площади. Она знала, что понтифик уже должен был начать свое выступление перед очередной партией воинов-христиан, идущих в поход на Святую Землю. Еще не был объявлен Третий крестовый поход, но легендарные богатства Востока продолжали манить многих, а обедневших дворян в христианском мире меньше не становилось. Там, на Востоке, продолжалась война. Никем и никому не объявленная война между крестом и полумесяцем, превратившая в ад жизнь мирных последователей обеих религий, обитавших на Святой Земле. И чтобы поддерживать этот ад в горящем состоянии, были нужны новые и новые воины, готовые убивать и умирать во имя того, кто сказал «Не убий!»…

Монашка из Ордена Святой Магдалины не думала о том, зачем солдаты идут умирать. Она знала, что война эта благословлена Церковью, и знала, что раненым христианским воинам нужна забота. Лечить она умела всегда, говорили, что у нее к этому божий дар, талант. Одно прикосновение ее рук успокаивало самых тяжелых больных в монастырской лечебнице, и потому она считала правильным, чтобы дар этот послужил тем, кто проливает свою кровь на Святой Земле. Дальше этого ее рассуждения не шли, она привыкла верить Церкви, как верили все вокруг.

И потому монашка из Ордена Святой Магдалины торопилась на проповедь, которую на Площади Латеран сегодня должен был прочитать сам Папа. Она хотела успеть получить его благословение. Пусть не такое, как тогда, во время чумы… Он пришел к ним в монастырь и в покоях аббатисы принял нескольких сестер, отличившихся особым прилежанием… Ее он благословил сам, лично… только ее! Правда, потом, услышав от аббатисы про ее подвиги — как она бесстрашно ухаживала за чумными, как пыталась спасти безнадежно больных, как утешала умиравших, бесчисленный поток которых проходил через монастырскую лечебницу, — резко отстранился, вытащил платок, пропитанный настоем корня волчьей травы, и брезгливо вытер руку, благословившую монашку. Он испугался чумы! Наместник Петра, первейший отец Церкви испугался кары, которую Господь ниспослал, как он сам говорил во время проповедей, за грехи людские… Неважно.

Монашка шла, чтобы получить благословение. Она хотела идти в Святую Землю, и аббатиса отпустила ее, дав предварительно и свое благословение, из-за которого она задержалась в стенах монастыря. Теперь ей нужно только получить благословение самого Папы и присоединиться к крестоносцам вместе с прочими паломниками. Ее ждет Иерусалим!