Да, именно. Те самые Radiohead.
Неловко? Nous?
Нет. Только не нам. Никогда. Мы не знаем стыда, а гордости у нас еще меньше. Кроме того, теперь мы понимаем, что Radiohead стоят каждой раболепной секунды бесстыдной volte-face, на которую приходится идти, чтобы получить аудиенцию с ними. Том Э. Йорк, который, похоже, выбрал образ «мести и вины» раннего Элвиса Костелло и усилил его в несколько раз, определенно стал занимательной фигурой в центре британской поп-музыки. Если чувствительность, раздражительность, подозрительность, ярость и тревогу в стихах Йорка принимать за чистую монету, то у него явно есть больная мозоль размером с небольшую банановую республику. А если неистовые риффы и захватывающе академичная работа музыкантов могут служить какой-то меркой (позже я назову Radiohead «музыкой для бывших фанатов рока», с согласия самой группы), то Джонни Гринвуд (ведущая гитара), Эд О'Брайен (ритм-гитара), Колин Гринвуд (бас) и Фил Селуэй (ударные) должны быть шумными и дерзкими, оправдывающимися и агрессивными, вроде молодых Джо Страммера и Пола Уэллера.
А вот и нет! Radiohead обескураживающе очаровательны, с ними можно поговорить на любую тему, от представительной демократии до магглтонианского аскетизма; они замечательно эрудированы и образованны. Их английское произношение характерно скорее для аристократов, чем для рокеров. А в свободное время любой из них, как мне кажется, мог бы написать колонку с авторитетным политическим мнением для The Guardian. Наблюдая за тем, как Том после концерта в Провиденсе идет к гастрольному автобусу и какая-то фанатка (Шерон!) дрожит крупной дрожью и даже не может проронить ни слова, а братьев Гринвудов окружают охотники за автографами, я не могу не задуматься о том, что группа выше всех этих странных (банальных?) поп-ритуалов. А еще я задаю себе вопрос: кто же эти бледные молодые люди, чьи песни и звуки, глаза и кожа так возбуждают тысячи поклонников музыки в тысячах миль от дома.
«Он крутой, но в чем его проблема?» — спросил Стив Мэк из That Petrol Emotion, впервые увидев Тома Э. Йорка на концерте Radiohead в прошлом году. Грубоватый любитель котиков в чем-то прав. Йорк такой же джентльмен, как и все остальные музыканты группы, но при этом гораздо более склонен к приступам плохого настроения. И не забудьте, что загадочному певцу принадлежит немало песен, в которых он выражает ненависть к себе: «I’m better off dead» (Prove Yourself); «I failed in life» (Stupid Car); «What do you care when all the other men are far, far better?» (Thinking About You); «All my friends said bye-bye» (Faithless The Wonder Boy) и, конечно, «I wish I was special» (Creep).
В гостиничном баре в Провиденсе, памятуя о его внезапных припадках раздражительности и даже мрачных периодах нигилистического отчаяния, я осторожно подхожу к Тому и повторяю вопрос Стива Мэка: в чем же его проблема? Сидя в углу с бутылкой Beck’s в руках, он отвечает:
— Когда я пишу, я становлюсь сразу множеством разных людей.
Я слышал, что у вас уже три года стабильные, счастливые семейные отношения. Почему вы все равно звучите в песнях таким измученным и раненым, яростным и задолбанным?
— Такие чувства бывают в любых отношениях, — объясняет он, глядя на меня из-под своей кобейновской светлой челки и, судя по всему, даже не подозревая, что Шерон (снова!) шпионит за ним из-за ближайшего столика, как в «Роковом влечении».
...— Настоящий ли я? — переспрашивает он. — Хороший вопрос. Я искренне отношусь к тому, что делаю.
А как насчет строчки из Faithless «I can’t put the needle in» — у вас хоть раз было желание, когда становилось совсем плохо, попробовать тяжелые наркотики? Или же это просто заигрывание с образом героина?
— Я не настолько претенциозен, чтобы играть в Курта Кобейна. — Он даже вздрагивает. — Это фраза скорее о желании отомстить людям, сделать какую-нибудь гадость.
Сегодня вы представили Yes I Am (песня вышла на обратной стороне сингла Creep) словами «Посвящается всем людям, которые срали на нас». Почему вы так сказали?
— Это просто… Песня о том ощущении, которое появляется, когда ты долго был никому не нужным аутсайдером, а потом вдруг все начинают с тобой разговаривать очень вежливо. А ты такой: «Да идите вы в жопу», — рычит он, на мгновение демонстрируя себя настоящего.
Вот еще немного из того, что удалось узнать в такие мгновения. Том родился в Шотландии двадцать пять лет назад (сегодня, в день барной исповеди, у него день рождения, и Эд и Колин подарили ему книгу ведущего интеллектуала-диссидента Ноама Хомского), а в Оксфорд переехал в семь лет. Детство у него было нормальное, но школу он ненавидел. («Это было настоящее чистилище, — вспоминает он. — В этой школе всячески поддерживали все худшие аспекты британского среднего класса: снобизм, нетолерантность и глупость, характерную для правых партий».)
После мучительного неудачного романа («Смотрели фильм «Кто боится Вирджинии Вулф»? Вот примерно так все было года полтора, мы постоянно ссорились при всех») Том поступил в Эксетерский университет, где изучал английский язык и изящные искусства, побрился налысо, начал работать диджеем и обнаружил опасную привязанность к выпивке («Я однажды чуть не умер от отравления алкоголем, — он даже вздрагивает от воспоминаний. — Ненадолго сорвался с катушек»).
Том не говорит, было ли ему когда-либо так плохо, чтобы задуматься о самоубийстве («Может быть, покончил бы с собой, может быть, и нет», — смеется он). Но соглашается с моей теорией, что Creep — это точная противоположность I Wanna Be Adored группы Stone Roses. Первая песня написана с позиций жалости к себе, вторая — с высокомерных, но обе они основаны на эгоцентричности, граничащей с нарциссизмом.
Creep скорее можно назвать I Wanna Be Abhorred («Хочу, чтобы меня презирали»), правильно?
— Да, определенно. — Том вновь быстро соглашается, но подробнее объяснять не хочет. — Она о… [пауза] о симпатии… [еще более долгая пауза] Это все очень сложно. Если, э-э-э… Да, наверное. М-м-м… [очень долгая пауза] Как только я скажу это, все жутко разозлятся. Думаю, дело в том, что… [пауза, длящаяся несколько столетий] какая-то часть меня всегда ищет человека, который повернется ко мне, купит мне выпить, обнимет и скажет: «Все в порядке», — наконец говорит он, нарушая гнетущую тишину. — Потому что я могу очень легко сорваться. Я могу несколько дней ни с кем не говорить.
...Меня самого поражает, что я все еще занимаюсь этим. Я хочу быть один, но еще я хочу, чтобы люди меня замечали — и все это одновременно. Я не могу с этим ничего сделать.
Есть книга, называется «Голодная дорога», там за героем постоянно следуют какие-то силы и тянут его за собой — вот так я себя и чувствую.
Том продолжает раскрывать душу и опровергать теорию «коммерческий успех + признание публики = эмоциональная стабильность».
— Звучит как-то по-дурацки. Если бы я был художником, то сказал бы что-нибудь типа: «Ух ты, это здорово!» Но это поп-музыка, а в поп-музыке такие вещи не говорят.
Говорят, — если вы Radiohead. Говорят, — если вы Том Э. Йорк. Говорят, — если вы один из денди Гринвудов.
Джонни двадцать один год, Колину двадцать пять. Их отец умер, когда они были маленькими, и матери пришлось одной воспитывать двух непослушных сыновей.
— Она думала, что Джонни пытаются похитить силы зла, — признался Колин на следующий день после концерта на Род-Айленде, куря одну за другой сигареты Camel в гастрольном автобусе, припаркованном возле «Авалона», концертного зала в Бостоне. — Немного отошла она только после того, как увидела нас на Top of the Pops. Хотя она все равно считает, что все, кто выступают в этой программе, сумасшедшие наркоманы. На самом деле она счастлива только тогда, когда беспокоится. Это очень по-«радиохэдовски». Мы все беспокойные ребята. Даже когда беспокоиться на самом деле не о чем.
Джонни бросил Оксфордский политехнический институт после первого же семестра, чтобы сосредоточиться на музыке. Он главный музыкальный гений Radiohead; если Том — Бретт Андерсон, то его можно назвать Бернардом Батлером. Уже в школе он был настоящим вундеркиндом, играл на альте в оркестре Университета Темз Вэлли, а потом, как только собралась группа, стал тусоваться с Колином и компанией. Вскоре все пятеро музыкантов поселились в одном доме в Оксфорде, как The Monkees.
— Нет-нет, как The Banana Splits! — поправляет Джонни, выходя со мной на палящую жару бабьего лета на тротуар возле «Авалона».
— Кто из нас был «отцовской фигурой»? Никаких патриархов! Мы все были матерями.
Я спрашиваю Джонни, считает ли он, что Radiohead добились в Штатах успеха намного быстрее Suede, потому что последние любят дразнить аудиторию, а американцы с недоверием относятся к любой двусмысленности.
— Мы более мужественные? О-о-о, нет. — Он корчит гримасу, мое предположение ему явно не понравилось. Позже Джонни признаётся, что испытал немалое отвращение, получив в подарок серьгу из соска от совершенно голой фанатки, которая заявилась к дверям его номера несколько дней назад, а под конец нашего разговора просит не называть пола своего партнера на родине. Сейчас же Джонни смотрит на солнце и говорит мне:
