Весть об этой смерти поразила всех, как громом. Страшное, незнакомое чудовище вошло в наш дом!.. На женщин напала паника, мужчины угрюмо молчали. Покойницу обрядили и положили в притворе капеллы. В этот притвор-прихожую был ход не только из зала замка, но и со двора. Старые слуги взялись по очереди читать положенные молитвы.

Ночь, с полуночи до утра досталась конюху. И он уверял, что покойница не иначе как самоубийца, так как ее душа всю ночь билась за окном, скреблась, выла и мяукала. Одни верили, другие смеялись, потому что в кармане рассказчика нашли пустой штоф из-под водки. Марину похоронили. Колокол капеллы печально вторил колоколу в деревне.

Родители и мы, дети, проводили гроб до ворот замка, большинство же дворни отправилось на деревенское кладбище. Ни на прощаньи, ни на похоронах американца не было, а когда проходили мимо его сторожки, то ставни и дверь были плотно заперты.

— А старик-то боится смерти, — заметил отец.

Вскоре умерла девочка лет трех, круглая сиротка, жившая в замке из милости. Ее нашли на краю обрыва между камнями. Плакать о ней было некому, и ее быстро похоронили.

Но так как труп нашли недалеко от площадки, где моя мать проводила время после обеда, то отец вздумал переменить место отдыха хотя бы на несколько дней.

Он выбрал большой балкон, с которого был прекрасный вид на долину и на заходящее солнце. Балкон примыкал к парадным, вернее, к нежилым комнатам замка, и был на втором этаже. Комнаты эти служили прежним владельцам для шумных пиров, при отце они совсем не открывались, но сохраняли всю свою богатую и старинную обстановку. Балкон очистили и украсили цветущими растениями, коврами и легкой мебелью.

Несколько прекрасных дней мы провели на нем.

Из-за глупой случайности опять все пошло вверх дном. Как-то раз, кончив беседу, мать встала, чтобы под руку с отцом спуститься к себе. Гости двинулись следом. Лакей распахнул дверь. Мать сделала два или три шага по зале, вдруг страшно, дико вскрикнула и, протягивая руки в соседнюю залу, проговорила:

— Он смотрит, смотрит… это смерть моя! — и упала в обморок на руки отца.

Все невольно взглянули в указанном ею направлению, и у многих мороз пробежал по коже. В соседней комнате, как раз против двери, висел портрет одного из предков нашего рода. Высокий сухощавый старик в бархатном колете и в большой шляпе точно живой смотрел из рамы. Тонкие губы сжаты, а злые, с красными белками глаза прямо наводили ужас своей реальностью. Он был словно живой.

Общество было поражено. Воцарилось молчание. К счастью, один из молодых гостей сообразил, в чем дело; он бросился к большому готическому окну и с силой открыл его. Глаза на портрете сразу потухли. Перед нами висел простой, заурядный портрет — правда, мастерской кисти, но и только. Теперь в лучах заходящего солнца блестела и сверкала дорогая золоченая рама.

Весь эффект произошел оттого, что луч солнца, падая на разноцветное готическое окно, прошел как раз через красную мантию изображенного на нем короля и придал адскую жизнь глазам портрета.

— Чей это портрет? — спросил один из гостей.

— Предполагают, что это портрет того самого родственника, чей труп недавно привезли в гробу из Америки, — ответил доктор.

— Чтобы он провалился в преисподнюю! — сказал Петро, грозя портрету кулаком. — Ну, чего рты разинули, убирайте все! — крикнул он на лакеев. — Больше сюда не придем!

Мать, против всякого ожидания, скоро успокоилась, когда ей объяснили причину. Несмотря на видимое спокойствие матери, с этого дня ей часто казалось, что злые, с красным оттенком глаза смотрят на нее. В комнатах они не появлялись, но все чаще и чаще преследовали ее в саду; то они смотрели из-за выступа обрыва, то сверкали между листьями хмеля.

Когда она сообщила об этом отцу, он засмеялся и сказал:

— Полно, милая, даже портрета-то, тебя напугавшего, нет больше в замке; я отправил его в ссылку.

А все же, милый Альф, мать была права: глаза на нее смотрели, и смотрели с жадностью… Я сам видел их, но не только их — между листьями хмеля мелькали и нос, и губы, а все вместе напоминало американского слугу.

Я не догадался тотчас же броситься к стене хмеля, а когда сообразил, там никого уже не было. Американец сидел на крыльце своей сторожки.

Теперь мне предстоит перейти к заключительным ужасным дням, но я не чувствую сил сделать это сегодня. Итак, до завтра или, вернее, до следующего раза.

...

Твой Д.

Письмо девятое

Вот видишь, милый Альф, я делаюсь пунктуальным и пишу тебе на другой же день. Это оттого, что радость моя так велика, она не помещается во мне!

Представь, я богат, несметно богат!

Сегодня утром ко мне явился Петро, старый слуга отца и бывший мой дядька: он передал мне книгу вкладов в банках. Оказывается, отец жил последние годы отшельником и вклады сильно возросли. Более миллиона флоринов лежит в Венеции! Как тебе такое?

Кроме того, он принес шкатулку с драгоценностями моей матери. Если не считать особенного гребня, то вещи по красоте и стоимости не уступают знаменитой шкатулке римской императрицы. Жемчуга и камни наилучшего качества. Перебирая их, я вспомнил об ожерелье со змеиной головой и спросил о нем у Петро. Он сильно побледнел, странно покосился на меня и ответил, что такого ожерелья не было. Когда я стал настаивать и вспоминать, он резко меня оборвал и спросил:

— Вы думаете, что я его украл?

Пришлось замолчать. Сам Петро сильно состарился, хотя лет ему не так много: выглядит угрюмо и страшно молчалив. Часто делает вид, что не слышит вопроса, а если настойчиво повторяешь, то отвечает либо «да», либо «нет». Где можно добиться от него толку, то это только насчет наследства.

Деньги и драгоценности он привез сам: замок и примыкающий к нему Лесной домик запер и оставил караульных. Земли и другие доходные статьи сданы на прежних условиях арендаторам. Деньги и отчеты будут присылаться, куда я прикажу. Сам он просится отпустить его на поклонение какому-то святому для замаливания грехов. Обещает через полгода вернуться в замок. Я сказал, что в память о матери назначаю ему приличную пенсию и право жить в замке. От паломничества не отговариваю, а даю деньги на путевые расходы.

— Не надо, пойду пешком! — сурово оборвал он меня.

Когда же я сказал ему, что женюсь и поеду в свой замок, старик точно сошел с ума. Он вскочил, как молодой, глаза его засверкали; он замахал руками и закричал:

— Туда, туда… нет и нет… никогда… ты не смеешь!

(Раньше он почтительно говорил мне «вы».) Лицо его горело, а волосы беспорядочно торчали. На мои вопросы и заявление, что я так решил, он понес такую чушь, что и не разберешь: тут было и обещание, и клятва, и проклятие, смерть и любовь — одним словом, бред сумасшедшего.

Я напоил его вином, позволил успокоиться и тогда хотел обстоятельно все выспросить. Но это было невозможно. При первых же словах старик бросился передо мной на колени, целовал мои руки и умолял не ездить в замок. Тут я понял, что есть какая-то тайна, но он под страхом проклятия не смеет мне ее открыть.

— Ваша мать отослала вас, вы должны ее слушаться, — кончил он с усилием.

Я говорил ему, как всю жизнь рвался на родину, как тосковал и что теперь должен, просто обязан поклониться могилам отца и матери. Если даже для этого придется загубить и свою, и его душу.

Конечно, это я говорил для красоты слога, но с Петро снова сделался припадок исступления; он катался по полу и рвал свои седые волосы; пена шла изо рта… Наконец он ослаб и притих.

— Подождите меня, вместе поедем туда, — просил он.

Желая его успокоить да и отвязаться от сумасшедшего, я обещал:

— Поторопись вернуться в замок, а через полгода и я приеду туда.

Он поклонился и вышел.

Вечером, когда я спросил о нем, то мне сказали, что, вернувшись от меня, он живо собрал котомку и, не отвечая на вопросы и не говоря ни слова, ушел из дому. Видимо, он торопился.

Ясное дело, ждать его я не буду, выясню, как обстоят дела, и поеду.

Но странно, Альф, после старика у меня точно камень на сердце… нервы натянулись, как струны.

Прощай.

...

Твой Д.

…Карл Иванович замолчал. Он аккуратно сложил письма и перевязал их старым шнурком.

— Это все, — сказал он.

— Как все? А где же конец?

— Где разгадка тайны?

— Читайте дальше, — слышались голоса.

— Я говорю: это все, — повторил Карл Иванович. — В пачке нет больше писем.

— Какая жалость!

— Это так интересно, неужели нет конца?

По-видимому, больше всех был опечален сам хозяин.

— Карл Иванович, господин Смит говорит, что в столе есть еще бумаги, разберите их, нет ли там окончания, — сказал Гарри.

— Хорошо, мистер, завтра я посмотрю.

— Ну а сегодня нам ничего не остается, как идти спать, — сказал доктор.

Все распрощались и разбрелись по спальням.