Бенджамин Литал
Карта Талсы
Часть I
1
Помню, какая жара стояла в тот день, когда я приехал домой. Я прижался лбом к панорамному окну в доме родителей, солнце жгло прямо сквозь стекло. Талса. Я провел в пути несколько дней, на юг по 169-му шоссе, и вернулся сюда, пролетев через Броукен-эрроу по старым дорогам со свежей энергией. Родители встретили меня очень тепло. Но я все же решил пройтись по барам.
Я еще ни разу не делал этого здесь, в городе, где ходил в начальную школу и старую добрую церковь с синим ковром. Но я хотя бы знал, где их искать: в районе со складами, через дорогу от мексиканского ресторана, в котором теперь после церкви обедают родители, тянется целый ряд баров. Документов там не спрашивают. Когда я припарковался, стало так тихо, что слышно было тиканье часов на приборной панели. Пока я сидел и наблюдал, из «Блюмонта» вышли три девчонки-подростка в деревенских платьях и закурили сигареты. Солнце садилось, кирпичная стена словно горела огнем. Девчонки по какой-то причине остались стоять там, щурясь от солнца и как будто ожидая расстрела.
В колледже я, может, и кичился тем, что вырос в Талсе, хвастаясь, в зависимости от контекста, тем, что воспитан в Южной баптистской конвенции, что палил из дробовика ради развлечения, что был ярым бойскаутом, может, и поддакивал, когда кто-то с улыбкой говорил, будто Талса — это такая классическая кантри-провинция из вестернов, бастион республиканской бредятины, и что народ тут простой и добродушный. Так вот, лично я никакого добродушия в Талсе не замечал: тишина пригородных двориков тут перетекает и в район небоскребов. Я, на самом-то деле, еще ни разу в своем родном городе не видел, чтобы столько людей сразу разговаривали друг с другом и визжали, как в этом баре.
Я был человеком непосвященным, все мои предыдущие эксперименты с алкоголем ограничивались фуршетами в старших классах, а заказывать мне ни разу ничего не доводилось.
— Водку, — просто сказал я.
— И?
— И все.
Ставя передо мной стопку, бармен старался на меня не смотреть.
Я расположился за небольшим столиком, небрежно открыл блокнот и принялся выводить карандашом причудливые узоры. Позади меня на стуле возле бара сидел мужчина постарше, я представил, что в кармане у него лежит расческа и что он заигрывает с парочкой женщин (теми, что визжат). В другом конце зала, за бильярдным столом, какой-то парень с голосом, как у ящера, пытался вести разговор с барменом.
— Мне нужен миллион долларов. — говорил мужчина постарше. — И больше ничего.
Женщины завизжали.
Я старался не поднимать голову. А бар все наполнялся. Прикрыв блокнот салфеткой, я встал, чтобы сходить к стойке и заказать еще. Но медленно сел обратно. Потому что увидел знакомую. Она сидела сгорбившись и, на зависть мне, казалась регулярной посетительницей заведения. Мы с ней одновременно учились в старших классах. А теперь она сидела и слушала другую девушку, поменьше. Лицо у нее при этом было спокойным и ничего не выражало, губы ничего не выражали, глаза — тоже ничего, разве что некий скептицизм. Я знал, что сейчас ее имя всплывет в памяти, но старался не дать этому случиться. Я в тот день не был готов к дружескому общению. Тем не менее я все вспомнил: всю ее компанию, на каком лестничном пролете они обедали…
Эдит Альтман. Вспомнив имя, я автоматически встал.
— Эдит Альтман, это ты?
Это была она.
— Я всегда дружил с Томом Прайсом, — я принялся ей подсказывать, — Джейсоном Брюстером и Ронни Тисдейлом. — Следуя какой-то извращенной логике, я назвал самых непопулярных ребят из тех, с кем общался. — И Робом Поумроем.
— Роб Поумрой, унабомбер?
Я улыбнулся, хотя меня это несколько уязвило.
— Ага, — ответил я, — точно. Хотя, насколько я помню, это Роб всегда прикалывался над тем, как я одевался.
Она как будто бы засмеялась. Ее подружка пялилась на меня.
На тот момент, когда я заходил в «Блюмонт», число местных знакомых, с которыми я мечтал бы пообщаться, равнялось нулю. Для меня вся Талса — это горстка сверстников, с которыми я познакомился в церкви; пацаны из отряда бойскаутов; ну и, конечно, четыре сотни учеников школы Франклина. «Круг» моих друзей из старших классов не стоил ни цента: кучка отбросов, социальных калек — мы держались друг друга, только чтобы выжить, но никакого удовольствия от общения не получали.
Эдит подалась назад, как будто вспомнила что-то.
— Ты встречался с Эммой.
Эмма была отличницей и произносила прощальную речь, когда мы заканчивали школу.
Кажется, некоторые запомнили меня только потому, что я бегал за Эммой всю весну перед выпускным, как щенок. Так что я с огромной радостью сообщил Эдит, что понятия не имею, где Эмма проводит это лето — может, у нее практика какая-нибудь.
Сейчас мне удалось напустить на себя скучающий вид, я отставил одну ногу назад и балансировал перед Эдит с ее подругой, словно балерина.
— Ой, извини, это моя подруга Кэм. — Эдит стала рассказывать ей, кто я такой. — Джим был загадкой наших старших классов. Эмма начала с ним встречаться, и после этого мы ее не видели. А мы вообще не знали, что он за человек. С остальными он общаться отказывался.
Я собирался развернуться и уйти — не люблю, когда обо мне так свысока. Эдит все рассказывала, а эта Кэм лишь хлопала ресницами. Я хотел их оставить. Поздоровался, и достаточно.
Но Эдит попросила показать ей блокнот.
— И принеси нам пару шотов, — подсказала она.
— Читай стихи, — крикнул я, когда подошел к стойке. — Рисунки — это так, ну, реализм! Мне бы поучиться.
Когда я заказал не просто водку, а три «шота», бармен улыбнулся. Он же видел, как я пытался завести с ними дружбу.
Вернувшись за столик, я понял, что Эдит отнеслась к моим стихам со вниманием.
— Вообще-то они хороши, — сказала она.
Как ни нелепо, мы не выпили сразу. А стали вместо этого обсуждать разных поэтов — пока я, похоже, не слишком разошелся на тему, кто мне нравится, а кто нет, после чего поступило предложение прогуляться.
— Башня «Би-Оу-Кей» такая красивая, — сказал я, как только мы вышли. Стемнело, и небоскребы по ту сторону железной дороги выглядели как величественные голограммы.
Кэм, как я к тому времени выяснил, была не из Талсы. Она училась с Эдит в колледже и приехала с ней сюда.
— Разве не безумный город? — спросил у нее я. — По ту сторону дороги мы настроили небоскребов, а с этой только склады, и ничего более.
— Кэм из Хартфорда.
— Наверняка крутой город, — ответил я.
Кэм показала на ту сторону.
— Это там тусуются подростки?
В тени между небоскребами лежала полутемная площадь, над которой возвышался лязгающий флагшток. В свете охранных прожекторов мелькала мошкара, а в темноте, судя по звукам, гоняли скейтбордисты. По-моему, эта площадь называлась «Центром вселенной». За мощное эхо, достойное занесения в Книгу рекордов Гиннесса. Но раньше мне все казалось, что у меня нет права туда соваться.
— Хотите, пойдем туда? — спросил я.
— Мы вообще-то думали сходить потанцевать.
Значит, для «Центра вселенной» мы слишком стары, — осознав это, я не особо расстроился.
Эдит — которая старалась соблазнить как меня, так и Кэм, — объяснила, что в заведении «Бальный зал Каина» сегодня «ночь ретро».
— Это самый старый клуб Талсы, — сообщила она подруге. — Работает со времен сухого закона.
Я поднял палец.
— А можно сначала дозаправиться в «Блюмонте»?
— Ну, выпить можно и у Каина, — ответила Эдит. Я заметил, как она улыбнулась про себя.
Танцевать я научился в дискуссионном лагере, когда всепроникающая атмосфера умничанья надрывалась в маниакальном порыве и парни начинали танцевать друг с другом, выкрикивая партнеру в лицо слова песен. Но мы тогда совсем не бухали. Еще я недолго ходил на уроки танцев в колледже. И все. А у Каина я выдал какую-то совершенно безумную чечетку, чем, кажется, немало удивил своих новых подруг.
Эдит вскинула брови. Пол там был деревянный, доски лежали на старых стальных пружинах — реклама гласила: «самый большой напружиненный танцпол к западу от Миссисипи». Идя в туалет, я прямо чувствовал, как он вибрирует под ногами, подобно великанскому матрасу.
«Бальный зал Каина» был невысоким и квадратным. Его яркая вывеска испокон веков торчала рядом с виадуком, но я ни разу туда не заходил. На стене красовался портрет Боба Уиллса и всех его техасских плейбоев [Джеймс Роберт Уиллс (1905–1975) — американский свинговый музыкант, основатель группы «Техасские плейбои».]. Тем не менее в этом кабаке игралось то, что в конце девяностых называли «ретро» — то есть музыка восьмидесятых. Вокалисты-мужчины изображали умирающих злодеев и ходили по сцене на заплетающихся ногах. Они стонали. Женщины, в свою очередь, пели пронзительно. Попсово. В последних классах школы я наслаждался этой музыкой в уединении. В наушниках. Я считал ее своей старшей сестрой — на самом деле я был единственным ребенком у родителей.
Пока мы шли туда, Эдит продолжала хвалить мои стихи. Она, наверное, решила, что мне надо внушать уверенность в себе. Я не совсем понимал, как это воспринимать. В колледже мы друг друга только критиковали. Но Эдит меня сильно опережала — по жизни. Во время танца она вдруг остановилась, схватила за шлевку высокого симпатичного мужчину в спецовке.
