— Так зачем же мы их пригласили? — спросил Брэд.

— Потому что они — пара, — пояснила Тина. — Одна из немногих постоянных пар среди наших знакомых. — Здесь она бросила осуждающий взгляд сначала на Вэйлона, а потом на Кирка.

— Просто так сложилось, — пожал плечами Кирк.

— Как сказал однажды Брюс Хорнсби  [Американский певец, композитор и поэт-песенник.], — кивнул Вэйлон.

— А как ты думаешь, Нику Хорнби  [Английский писатель, который в своих книгах часто затрагивает тему современной поп-культуры.] нравится Брюс Хорнсби?

— Сомневаюсь. Брюсу Хорнсби не хватает определенной доли небрежности в его музыке, а Ник Хорнби просто невыносимый сноб.

— Ты что, встречался с ним? — удивленно спросил Кирк.

— Нет. Но точно знаю.

Беседа вертелась вокруг слухов и всяких банальностей, что случалось каждый раз, когда Кирк, Вэйлон и Тина оказывались в одном месте, но мурашки у Кирка так и не прошли. Он все еще видел перед собой гипнотизирующие глаза отца и его неестественно неподвижную позу…

муж убивает жену, потом себя

…и Кирка не оставляло ощущение, что вот-вот случится что-то страшное.

Глава 4

Все пять лет работы в качестве социального работника в Сан-Франциско Кэрри Дэниелс серьезно трудилась над своим профессиональным имиджем. Она придумала себе универсальное выражение лица, полное заботы и сочувствия, которое подходило практически для любой ситуации. И что еще более важно, она старалась всегда быть непредвзятой и не показывать своим клиентам ни осуждения, ни разочарования.

И вот сейчас все ее достижения подвергались серьезному испытанию.

Потому что она никогда не видела никого, кто был бы похож на Хуана Оливейру. Мальчик сидел на полу единственной спальни крохотной квартирки среди кучи изорванных в клочья газет и сломанных игрушек и больше всего напоминал маленького зверька. Сидя в гостиной, Кэрри видела сквозь дверной проем, как он наблюдает за ней, и не могла, хотя и очень старалась, не смотреть на него.

Вместо лица у ребенка была морда ламы.

Это явно было какое-то генетическое отклонение — хотя Кэрри только что стала куратором этой семьи и встречалась с ней впервые, поэтому не знала никаких подробностей и пока не чувствовала себя вправе что-либо уточнять. Когда она появилась, мальчик где-то прятался — он или стеснялся чужих, или был слишком диким, чтобы с ними общаться. Но постепенно он выбрался из тени в темной спальне и стал с любопытством рассматривать Кэрри. Одет он был как обычный мальчик, без подгузника, лохмотьев и тому подобного, и, несмотря на всякую мерзость, покрывавшую грязный пол в спальне, его передвижение не было ничем ограничено — он не был привязан, не сидел в манеже или в клетке. Хотя больше всего Кэрри поразил не разительный контраст между обычным детским телом и уродливостью его лица, а то, что его мать, казалось, не обращала на это никакого внимания и считала это нормальным.

А как он смотрел на Кэрри своими темными задумчивыми глазами жвачного животного!

Ребенок напугал ее. Разговаривая с его матерью, Кэрри судорожно пыталась понять, как такое могло случиться с маленьким человеком и как обычная с виду женщина могла родить на свет божий такого… монстра. Кэрри ненавидела себя за то, что ей на ум пришло это слово, но именно оно возникло в голове. Ее учили, как вести себя с людьми, злоупотребляющими алкоголем и наркотиками, с развратителями, с бедняками, с людьми, подверженными всем социальным болезням, характерным для низших слоев населения, — но как вести себя с людьми с такими физическими недостатками, Кэрри не знала.

Она старалась не смотреть на ребенка.

И тем не менее продолжала украдкой поглядывать в затемненную спальню.

Мать ребенка, Розалия, была красивой женщиной — высокой, стройной, с идеальными чертами лица и гладкой, безукоризненной кожей. Если б не обноски, в которые она была одета, то легко сошла бы за модель или актрису. Ее английский оставлял желать лучшего, но говорила она таким мягким и ясным голосом, с таким мелодичным акцентом, что ее собеседник забывал о синтаксических ошибках. Помогая женщине заполнить необходимые формы, Кэрри не переставала размышлять, как такая красотка могла превратиться в незамужнюю работницу швейной фабрики, живущую в переполненном многоквартирном доме.

Хуан.

Ну конечно. Это было единственное логическое объяснение. Скорее всего, Розалия с кем-то встречалась и забеременела, а когда отец увидел родившегося уродца, то предпочел слинять. В документах женщины об этом ничего не говорилось, но это был один из наиболее вероятных вариантов, и хотя Кэрри в последние годы и выработала иммунитет против любых эмоций, она ощутила и к матери, и к сыну сочувствие, которое не испытывала к другим своим клиентам.

Она продолжала разговаривать с Розалией, стараясь не смотреть на Хуана, и разглядывала то лицо женщины, то пачку форм у нее на коленях. Кэрри не позволяла себе смотреть на дверь, хотя этого ей сейчас хотелось больше всего на свете.

Розалии отказали во врачебном обслуживании в лечебном учреждении округа, и она обратилась в социальную службу. А Кэрри послали объяснить ей, что ее и без того ничтожная медицинская страховка была урезана губернатором, который хотел компенсировать своим состоятельным спонсорам потери от изменения налогового законодательства. И вот последние двадцать минут Кэрри внимательно изучала файл Розалии, выписывая из него дополнительную информацию и понапрасну пытаясь найти лазейки, которые помогли бы возобновить страховку несчастной женщины или включить ее в другую программу. Размышляя над ситуацией, Кэрри подумала, не позволит ли… состояние Хуана… включить их в какую-нибудь программу помощи инвалидам детства. Надо будет изучить эту возможность в офисе.

А может быть, можно как-то тактично поднять этот вопрос сейчас и расспросить о… деформации лица Хуана? Или о его немощи? Увечье? Дефекте? Расстройстве здоровья?

Она даже не знала, как это назвать.

Нет, пока не время, решила Кэрри. Лучше даже не упоминать о такой возможности, пока она не убедится, что это реально. Не стоит давать женщине несбыточную надежду.

И она не хотела говорить с Розалией о ее сыне. Пока не хотела. Она просто не готова к этому разговору.

Вернувшись в офис, Кэрри спросила у Санчеса, своего начальника, что он знает о мальчике.

— Я знал, что рано или поздно это случится, — тяжело вздохнул лысый мужчина.

— И… — напомнила ему Кэрри, когда, казалось, продолжение уже не последует.

Санчес откинулся на спинку стула и впервые посмотрел женщине прямо в глаза:

— Ну хорошо. Сам я слышал это не от Розалии, а от третьих лиц. Линда Ли, которой принадлежит этот многоквартирный дом, рассказала, что Розалия хотела заработать на поездку в Америку и участвовала в Мексике в шоу мулов, или, правильнее сказать, в номере с ламами. Она совокуплялась с этими животными на глазах у публики и забеременела от одного из них.

— Но это невозможно! — взорвалась Кэрри. Она почувствовала, что краснеет. Ее охватило бешенство из-за того, что Санчес повторял такую глупость. — Во-первых, я не верю, что Розалия вообще могла пойти на такое! — Кэрри подумала о мелодичном, мягком голосе женщины и ее изысканной красоте. — Знаю, что видела ее в первый раз, но, поговорив с человеком, можно многое о нем узнать, особенно если это человек… если он способен… на нечто похожее. — Кэрри с отвращением покачала головой. — И во-вторых, это вообще невозможно. С точки зрения физиологии. Тот, кто сказал вам такое, — просто лжец.

— Сама подумай, что более вероятно: генетическое нарушение, которое превращает лицо человека в морду ламы, или генетическое нарушение, при котором человеческая яйцеклетка оплодотворяется спермой ламы? — пожал плечами Санчес. — Выбирай сама. А я не знаю, и меня это мало волнует. Для меня главное — чтобы мы предоставили им нужную помощь. Они за ней не обращались, потому что знают настолько мало, что не представляют, что им положено по закону. Это как раз такая семья, которой мы обязаны помогать, и мы должны наставить их на путь истинный. И, может быть, в один прекрасный день они вырвутся из нищеты.

— Вы правы, — согласилась Кэрри. — Абсолютно правы.

— Ну вот и договорились, — и Санчес вернулся к своим бумагам.

— Вот только…

Санчес опять поднял на Кэрри глаза.

— Вот только я чувствую себя такой беспомощной. Ведь, что бы мы ни делали и сколько бы денег на это ни потратили, мальчик все равно останется… таким, какой он есть.

— Верно. И жизнь надо тоже иногда воспринимать такой, какая она есть.

— Но…

— Я все знаю.

Кэрри посмотрела на папку, которую держала в руках. В ней были важные факты, касающиеся Хуана Оливейры, которые ни в малейшей степени не объясняли самого факта существования мальчика.

— И какова будет жизнь этого ребенка, как вы думаете? — спросила она.

— Не слишком солнечная, — признал Санчес. Голос его был добрее, чем обычно, и звучал почти мягко. — Именно поэтому не стоит зацикливаться на этом.

Но Кэрри так не могла.

Мальчик-лама стал являться ей во сне.

В одном из ярких ночных кошмаров Кэрри видела себя в квартире Оливейры, где она встречается с Розалией. Она сидит на рваном дерматиновом диване напротив женщины, и в квартире неожиданно гаснет свет. За окном ночь, и, скорее всего, отключение энергии происходит во всем районе, потому что уличные фонари, мигнув, гаснут и окна стоящего напротив дома чернеют. Розалия испуганно стонет, как будто в страхе за свою жизнь, и произносит что-то непонятное по-испански, а потом, почти без паузы, два быстрых слова по-английски: он идет. Кэрри не знает, что это значит, но покрывается мурашками, и ее охватывает паника. Откуда-то из полной темноты раздается тихий дребезжащий смех — зловещий и кошмарный звук, который заставляет ее вспомнить всех монстров из фильмов ужасов. Глаза Кэрри постепенно привыкают к темноте. В небе луна, и в ее неверном свете она видит, как Хуан выбирается из спальни в гостиную — прямо к ней. Мальчик гол и двигается на четвереньках, а его голова ламы раскачивается из стороны в сторону. Он приближается к Кэрри, продолжая негромко смеяться. Розалия молится по-испански, и Кэрри, несмотря на языковой барьер, понимает, что та в отчаянии. Хуан открывает рот, и Кэрри видит клыки…