Бенуа Дютёртр

Девочка и сигарета

I

Непреложность каждого из двух законодательных актов была очевидна; проблема состояла в их противоречии друг другу. Заключенный Дезире Джонсон правомерно требовал применения статьи 47 Уложения об исполнении наказаний, позволяющей ему выкурить сигарету перед казнью. Со своей стороны, не позволяя Джонсону эту сигарету зажечь, месье Квам Лао Чинг, директор исправительного учреждения, неукоснительно следовал параграфу 176.b Тюремного устава. Приложение, внесенное в текст устава год назад под давлением здравоохранительных ассоциаций, запрещало употребление табака на территории тюрьмы. Если забота о здоровье приговоренного к смерти и поражала изощренным лицемерием, то в отношении других заключенных благотворность параграфа 176.b сомнений не вызывала. Однако устаревшая, но не отмененная статья 47 разрешала смертнику сделать несколько затяжек, если таково было его последнее желание.

К ожидающей его смерти Дезире Джонсон казался равнодушным, но в вопросе о последней сигарете заупрямился. Перед дверью зала, где вскоре должна была совершиться казнь, развернулся вежливый спор между приговоренным, гигантского роста молодым чернокожим с дредами, и директором тюрьмы, вьетнамцем, недавно назначенным на пост главы ультрасовременного пенитенциарного учреждения. В его обязанности входило обеспечение порядка при проведении казней, а их в тюрьме осуществлялось более десятка в год. Правоведа терзало желание неукоснительно исполнить свой долг, мучил страх нарушить правила внутреннего распорядка тюрьмы и угнетала обязанность незамедлительно принять решение. Стараясь ни тоном, ни жестом не выдать волнения, он тусклым голосом повторял:

— Прошу вас, месье Джонсон, будьте любезны сформулировать ваше последнее желание так, чтобы оно не противоречило правилам внутреннего распорядка этой тюрьмы.

Дезире Джонсон был одет в ярко-оранжевый тюремный комбинезон и закован в наручники. Он сохранял полнейшее спокойствие и не проявлял ни тени нахальства, а уж тем более склонности к агрессии. Скорее, он выказывал то же легкомыслие, что и во время судебного процесса. Его обвиняли в убийстве и ограблении сорокатрехлетнего полицейского. Присяжных немало озадачила неосмотрительность Дезире. Дело в том, что он полностью отрицал свою причастность к преступлению, но честно и откровенно сказал об убитом: «Я часто видел его, и, по правде, этот мерзавец был тот еще расист. Захотелось бы мне кого-нибудь ухлопать, я бы именно такого и выбрал!» При наличии многочисленных улик, это двусмысленное заявление прозвучало как признание вины, но неким рыцарством вызвало симпатии присяжных, особенно когда Дезире добавил: «Мне его не жалко; нет чтобы помогать малышам, а он только и делал, что доставал их. Вот я бы никогда не причинил зла ребенку!»

Суд не мог принять решения, пока прокурор в общих чертах не обрисовал ситуацию: Джонсон нуждался в деньгах; преступление было совершено в переулке неподалеку от его дома; орудие убийства нашли под его трейлером; и наконец, он одобрял это злодеяние. Пришло время платить по счетам.

И вот в утро казни приговоренный вновь проявил свою наивность и разозлил Квам Лао Чинга неустанным повторением:

— Но, господин директор, здесь так написано.

Джонсон протягивал главе тюрьмы фотокопию статьи 47: несколько строк из Уложения об исполнении наказаний, оговаривающих «право приговоренного к смерти на исполнение последнего желания сообразно положениям…». Абстрактная сообразность положениям могла бы дать повод для дискуссий, поэтому в тексте приводились некоторые конкретные примеры: «выпить стакан вина, выкурить сигарету…». Именно на эти указания пятидесятилетней давности и напирал Дезире Джонсон:

— Я хочу только выкурить сигарету. Я имею право, месье.

Похоже, на пороге небытия этот глупец думал не о том, что жизнь его через несколько минут безвременно оборвется, а о поганой сигарете, которая каждый год губит миллионы людей по всему миру!

Проведя без сучка без задоринки восемнадцать казней, Квам Лао Чинг не без тщеславия считал себя истинным профессионалом, образцом суровости, человечности и действенности в исполнении демократической законности. Однако с подобным случаем он столкнулся впервые. Он тщетно рылся в памяти, но ни годы учебы, ни судебная практика не подсказывали решения. Безусловно, запрещение табакокурения в стенах исправительного заведения поначалу создало некоторое напряжение в зоне заключения особо опасных преступников. Результат, впрочем, был налицо: волей-неволей за несколько месяцев все заключенные бросили курить. Вмонтированные в потолок дымодетекторы круглосуточно улавливали малейшие подозрительные эманации, и даже самые заядлые курильщики отказались от своей пагубной привычки под угрозами некурящих заключенных, которым надоели завывания сирены. Приговоренные к высшей мере, также излечившиеся от табакизма, больше не называли сигарету объектом последнего желания. Большинство из них вообще ничего не желали. Они готовились к смерти. Что касается «стакана вина», медики не советовали употреблять алкоголь, так как его химическая реакция с вводимым смертоносным веществом могла привести к непредсказуемым результатам при переходе в мир иной.

— Я просто хочу выкурить сигарету, — твердил Джонсон.

Атмосфера накалялась. Спор происходил в выложенном белым кафелем помещении, похожем на больничную палату. На стене висел медицинский шкафчик со склянками и инструментами. Через приоткрытую дверь в другой комнате было видно некое подобие операционного стола, снабженного крепкими ремнями, на котором вскоре «прооперируют» приговоренного. Две другие двери, одна слева, одна справа, вели в маленькие залы. Там сидели участники процесса по делу Джонсона, приглашенные посмотреть на мрачное действо. Они не знали о развернувшейся за кулисами дискуссии и терпеливо ждали начала спектакля. Квам Лао Чингу не хватало твердости нанести решительный удар и разрубить гордиев узел, поэтому он пытался распутать клубок юридических противоречий аккуратно. С одной стороны, Уложение об исполнении наказаний предоставляло Джонсону право осуществить желаемое; с другой — правила внутреннего распорядка тюрьмы его этого права лишали; да и сработавшие на дым детекторы вызвали бы бурное недовольство других заключенных. В глубине души директор надеялся, что здравый смысл победит и приговоренный смирится с благотворной для всех мерой. Квам Лао Чинг рискнул еще раз объяснить свою точку зрения:

— Месье Джонсон, вы же понимаете, что это невозможно. При малейших признаках дыма повсюду завоют сирены. Проявите понимание.

Поскольку его слова не поколебали намерений Дезире, в голосе директора зазвучали возмущенные нотки:

— Вы прекрасно знаете, что курение вредно для всех. Если вы не заботитесь о своем здоровье, подумайте хотя бы о здоровье охранников. Почему они должны дышать дымом вашей сигареты?

Не услышав ответа, он выдвинул альтернативное предложение:

— Мы охотно предоставим вам гамбургер и холодное пиво. Скажите нам, чего вы хотите перед казнью, месье Джонсон.

Адвокат приговоренного была весьма удивлена его притязаниями и полагала, что директор уступит требованию и спустит дело на тормозах. Во время процесса мэтр Марен Патаки не сумела найти ни одного смягчающего обстоятельства для своего клиента. Теперь она только диву давалась, как этот не блещущий умом преступник сумел углядеть юридическую неувязку. Адвокат семьи убитого полицейского не верил своим ушам; он тоже возлагал на многоопытного директора ответственность за урегулирование тягостных деталей умерщвления преступника. Каждый терпеливо ожидал, что порядок вскоре восстановится. Неожиданно осужденный с подкупающей искренностью пожаловался:

— Мне же целый год не давали курить. Я только хочу выкурить последнюю сигарету. Я имею право.

Адвокат потерпевших так и взвился:

— Это невыносимо! Он просто измывается над нами! Господин директор, дайте ему сигарету и пусть его казнят!

Квам Лао Чинг беспомощно указал на вмонтированные в потолок детекторы. Разъяренный мэтр требовал немедленного принятия решения. Ему было ясно, что изворотливый убийца пытается отсрочить роковой момент. Дальнейшее ожидание было равносильно уступке наглецу. Директору почти удалось взять себя в руки, он обернулся и встретился взглядом с защитницей приговоренного. Глазенки Марен Патаки возбужденно блестели, словно упрямство Джонсона открыло новые горизонты в ее убогой карьере. Пусть она не смогла выстроить убедительную линию защиты и отвести обвинения от своего клиента, но он обнаружил правовой пробел, и, присвоив себе его находку, безвестная адвокатесса получила шанс войти в судебные анналы. Она судорожно обдумывала, как получше воспользоваться неожиданной удачей. Выбившийся из сил Квам Лао Чинг в последний раз попытался решить вопрос мирным путем:

— Осознаете ли вы, месье Джонсон, какой печальный пример для подражания вы подаете? Другим тоже захочется…

Отеческий тон директора еще более распалил ярость адвоката потерпевших:

— Я требую, месье Лао Чинг, привести приговор в исполнение в назначенное время!

Он ткнул пальцем в настенные часы. Стрелки показывали восемь пятьдесят, а введение инъекции было назначено ровно на девять часов. Нельзя было терять ни секунды. Неожиданно вмешалась Марен Патаки. В этот скорбный день она облачилась в темные одежды. Под носом у нее чернели невыщипанные волоски. Пожалуй, впервые за все годы адвокатской деятельности решившись проявить инициативу, она непреклонно заявила:

— Господин директор, мы явно столкнулись с неизученной правовой проблемой, вынуждающей нас отложить исполнение приговора. По меньшей мере необходимо ознакомиться с мнением Верховного суда.

— Чепуха! — взревел ее противник. — Председатель уже отклонил прошение о помиловании. Юридически ваш клиент мертв!

На морщинистом лбу у адвоката проступили багровые пятна, очки съехали на сторону, он брызгал слюной и размахивал руками, что совершенно не шло к его профессорской внешности.

— Просто не верится! Семья убитого томится в холле: родители, вдова, дети. Их жизнь разбита, и они ждут, когда подохнет этот негодяй, чтобы наконец предаться скорби!

— Я прошу только одну сигарету! — снова заныл Джонсон.

Ему явно не терпелось найти удовлетворяющее всех решение.

— Надо позвонить Верховному судье, — заявила Марен Патаки, указывая на висящий на стене телефон. Она все утро провела у этого аппарата в тщетном ожидании помилования.

Раздираемый противоречивыми требованиями, Квам Лао Чинг понимал, что увиливать дольше было невозможно. Понимал он и то, что одна из сторон неизбежно останется недовольна его решением. Конечно, он мог бы отдать приказ о приведении приговора в исполнение. Но в 8.52 Квам Лао Чинг осознал, что, если в процедуре казни будет допущено отклонение от юридических норм, в непоправимой ошибке обвинят его. Напротив, отсрочка казни все же позволит удовлетворить притязания потерпевшей стороны, хотя и с опозданием на несколько часов. В 8.53 глубочайшее почтение к Уложению об исполнении наказаний почти склонило директора тюрьмы к необходимости отложить казнь. Оба адвоката не сводили глаз с часовых стрелок. Квам Лао Чинг собирался было огласить решение, как вдруг его вновь ужалило сомнение. Отсрочка смертной казни из-за простой сигареты могла показаться неосновательной и повлечь печальные последствия для его карьеры. Закрыв глаза, директор призвал на помощь все силы небесные. За шесть минут до назначенного часа казни он повернулся к адвокату потерпевших и заставил себя произнести:

— Искренне сожалею, мэтр, но процедура казни должна строго соответствовать закону. Мы не в состоянии самостоятельно разрешить этот вопрос. Мне необходимо проконсультироваться с начальством.

— Не позволяйте этому мерзавцу запугать вас!

— Поймите же, любое нарушение законности может сыграть на руку противникам смертной казни.

— А как я сообщу об этом семье погибшего? Считаете, что они недостаточно настрадались? — возмутился адвокат.

Лицо его залилось краской, голос дрожал от негодования. Любой сторонний наблюдатель принял бы его за родственника убитого полицейского. Дезире Джонсон повернулся к Марен Патаки и благодушно спросил:

— Ну, так я могу курнуть?

Принятое решение оказало на директора тюрьмы раскрепощающее воздействие, и он позволил себе излить на Джонсона всю накопившуюся ярость.

— Не здесь, месье! Уж точно не здесь! И не думайте, что вам удастся избежать наказания!

Марен Патаки сурово поджала губы. Властно выпрямившись, она протянула директору ксерокопию статьи 47 и заявила:

— Решать будет Верховный суд.

Осталось лишь предупредить свидетелей, начинающих проявлять признаки нетерпения. Директор считал, что противостояние у врат смерти слишком затянулось. Если бы не присутствие охранников, адвокаты наверняка схватились бы в рукопашную. Надо было всех выпроводить и как можно скорее разрешить техническую неувязку, не сталкивая лбами стороны защиты и обвинения. Вновь обратившись к адвокату потерпевших, Квам Лао Чинг умиротворяюще произнес:

— Приговор остается в силе. Приговоренный есть приговоренный. Ему отказали в помиловании, и он будет казнен в ближайшее время, обещаю вам. Но я должен уяснить для себя процедуру.

Потом он приказал охране:

— Отведите приговоренного в камеру!

Джонсон казался безучастным, разве что немного хмурым, потому что не смог удовлетворить жажду никотина. Но директору не понравилась улыбка адвокатессы, которая позволила себе торжествующе заявить:

— Вы не имеете права трепать нервы осужденному! Вряд ли вам скоро удастся отправить несчастного на тот свет.

— А вот это посмотрим! — огрызнулся адвокат потерпевших.

Впервые за всю историю тюрьмы приговоренный к высшей мере шел по коридору смерти в обратном направлении. Возвращенную жизнь Дезире приветствовал недовольным ворчанием в адрес своих невольных спасителей:

— Я же ничего особенного не просил!

II

Сегодня вечером автобус, как всегда, почти пуст. Я вхожу в первую дверь. В глубине салона уселась нагруженная пакетами женщина; в середине прохода стоит седобородый индус в тюрбане. Водитель совершенно равнодушен к моему появлению; на протянутый проездной он даже не смотрит, подчеркивая тем самым, что его смена еще не началась. Мы отправляемся через четыре минуты, а пока он вешает куртку, раскладывает вещи, звонит по мобильному. Нелюбезность водителя меня не смущает, я сажусь так, чтобы напротив меня никого не было, и спокойно читаю «Либеральный телеграф» — его заголовки сообщают о внезапном обвале на Бирже, явившемся результатом хороших экономических показателей вчерашнего дня. Понимай как хочешь. Однако и эта тайна кажется мне совершенно нормальной. Автобус отправляется, то есть, правильнее сказать, застревает в первой же пробке своего маршрута: с тех пор как введен в действие срочный план по оптимизации дорожного движения, затор вдоль бульвара Победы ежедневно блокирует подъезды к Административному центру. Дорожное строительство в течение целого года отравляло воздух, однако после помпезного открытия «гражданских коридоров» для общественного и двухколесного транспорта, а также для личных машин льготников (многодетных матерей, беременных женщин, инвалидов) появилась надежда, что городу станет наконец «легче дышать», как выразился мэр. Жизнерадостные роллеры и велосипедисты теперь скользят по своим дорожкам в наушниках. Они хоть и омолаживают облик города, но затрудняют движение по «коридору» автобусов и такси. А машины, владельцы которых не имеют права на льготный проезд, скапливаются на оставшихся в их распоряжении узеньких ленточках шоссе. Я вижу лица томящихся в пробке водителей — в основном это люди самого деятельного возраста, около сорока лет. Над тротуаром висит сизый туман выхлопных газов, и многие прохожие дышат через прижатый к носу платок.

Итак, я вчитываюсь в мелкий шрифт статьи: «Почему снижение уровня безработицы приводит к падению биржевого курса?». На следующей остановке от чтения меня отвлекает группа школьников, человек двадцать, и две сопровождающие их учительницы. Наверное, они возвращаются с экскурсии или из спорткомплекса. Я снова склоняюсь над газетой и делаю вид, что не обращаю на них внимания. Дети с шумом разбегаются по вагону, но я лишь бормочу: «Потише, ребята». Один только я себя и слышу, но все-таки мне становится легче. Автобус трогается, гвалт прекращается. Через минуту я поднимаю голову, и моим глазам открывается странное зрелище.

Двенадцатилетние мальчишки и девчонки с бейджиками, указывающими их фамилии и адреса, в модных дорогих куртках и одинаковых ярко-оранжевых бейсболках с согласия сопровождающих заняли все сидячие места. Они расположились как дома, попивают сладкие напитки, играют в Game Boy, а те, кто войдет на следующей остановке, пусть едут как хотят, то есть стоя! Одна из сопровождающих поймала мой недоуменный взгляд и теперь смотрит на меня весьма нелюбезно. Она всецело на стороне детей — тоже напялила на себя ярко-оранжевую бейсболку и всех окружающих воспринимает как потенциальных обидчиков, сплотившихся против ее питомцев. Она зовет девчушку, еще болтающуюся в проходе:

— Одри, милочка, садись-ка рядом с Гордоном, там еще свободно.

Теперь все сидячие места заняты. Сопровождающая обнимает толстой ручищей веснушчатого мальчугана и снова кидает на меня подозрительный взгляд. Вероятно, сопровождающие усадили своих подопечных, чтобы утихомирить их, и, если понадобится, тут же велят уступить место кому-нибудь из старших… Возможно также, что дети завладели всеми креслами, чтобы их не заняли взрослые. Последующие события быстро развеяли сомнения и доказали правильность второй гипотезы.

Школьники прочно обосновались в креслах, а на толпящихся в проходе взрослых смотрят с презрением или не смотрят вовсе. Уставшие после тяжелого трудового дня люди взбираются в автобус, предвкушая спокойную поездку. Они видят, что все сиденья заняты, и лица их разочарованно вытягиваются. Сзади напирают новые пассажиры, бедняги вцепляются в поручни, чтобы не упасть. Я вижу пожилых супругов, нескольких не отрывающихся от телефонов яппи, бизнесменов, студентов, а в глубине вагона двух болтливых красоток пенсионного возраста, которые, судя по фирменным пакетам, только что совершили набег на столичные супермаркеты. Всех их шатает и подбрасывает под аккомпанемент радостного щебетанья наслаждающихся поездкой деток.

А сопровождающие и бровью не ведут. Наоборот, при появлении нового пассажира они следят за тем, чтобы их воспитанников не потревожили, ведь их обязанность — заботиться о школьниках, а не о взрослых. Неужели я один помню то далекое время, когда детям внушалось уважение к старшим? Впрочем, сами жертвы хамства благосклонно взирают на ребятишек, улыбаются им в знак симпатии, а некоторые даже расспрашивают о том, кто как учится, кому сколько лет, как кого зовут, кто где живет. Позабыты и усталость, и волнения рабочего дня. Взрослые видят в детях трогательный символ бесконечного обновления и незыблемости Вселенной. Мысль о бессмертии рода человеческого помогает им преодолеть житейские невзгоды. Всеобщие проявления чадолюбия растопили недоверчивость воспитательниц — их горделивая осанка показывает, как довольны они, посредники меж миром взрослых и миром детей, что им выпало счастье сопровождать малышей в этой поездке.