— Ну как ты себя чувствуешь? — спрашивает он.

— Избалованной до последней степени, — отвечаю я. — Как тебе шатер?

— Очень уж он близко к моему сараю. — Он поднимает темную бровь и вносит уточнение: — Нет, он по-прежнему там, я его не передвигал. Забавная вещь — мне снилось, что он улетел и унес с собой Марни.

— Значит, даже хорошо, что ее тут нет, — замечаю я. И меня тут же снова накрывает вина.

Он ставит свою кружку на пол и вытаскивает из за-днего кармана открытку.

— Это тебе, — сообщает он, берет у меня кружку и помещает рядом со своей.

— Спасибо.

Он перелезает через меня, устраивается на своей стороне кровати и, опершись на локоть, наблюдает, как я раскрываю открытку. На конверте выведено мое имя — очень красивыми объемными буквами, в разных оттенках голубого; типичное проявление Адамовой изысканности. Я наклоняю конверт, и сложенная пополам открытка выскальзывает наружу. На первой страничке — серебристое «40». Внутри надписано: «Надеюсь, сегодняшний день принесет тебе все, что ты хотела, и даже больше. Ты этого заслуживаешь — еще как. С любовью, Адам. P. S. Вместе мы лучшие».

Последняя фраза вызывает у меня смех, потому что это вечная наша присказка. Но потом на глаза наворачиваются слезы. Если бы он только знал. Мне следовало сказать ему еще полтора месяца назад, когда я только-только узнала насчет Марни. Но у меня было столько причин этого не делать — хороших и не очень. Когда отгремит мой праздник, никаких оправданий уже не останется — мне придется ему сообщить. Я тысячу раз мысленно репетировала эти слова: «Адам, мне надо тебе сказать одну вещь…» — но ни разу не продвинулась дальше, даже мысленно, потому что пока не придумала оптимальное продолжение. Может быть, медленное, постепенное изложение, шаг за шагом, будет менее мучительно, чем если бы я сразу выпалила всю правду? В любом случае его просто раздавит эта новость.

— Эй, ты чего? — Он озабоченно косится на меня.

Я быстро смаргиваю слезы:

— Все нормально. Просто все это меня как-то… ошеломило.

Потянувшись ко мне, он убирает мне за ухо заблудившуюся прядку. И говорит:

— Еще бы. Ты так долго ждала этого дня. — Пауза. — Вдруг твои родители объявятся? Мало ли, всякое бывает. — Он очень тщательно выбирает слова.

Я лишь качаю головой, чувствуя даже какую-то благодарность: значит, он думает, что мой мимолетный приступ грусти — из-за давно чаемого примирения с родителями. Это не главная причина, но они, конечно, тоже играют тут определенную роль. Собственно, они перебрались в Норфолк через полгода после рождения Джоша, потому что, как мне поведал отец, я опозорила их перед прихожанами и друзьями и они больше не могут чувствовать себя достойными людьми — по крайней мере, в нашем местном обществе. Когда я спросила, можно ли мне будет навещать их, он ответил, что мне лучше приезжать одной. Я так ни разу и не поехала: мало того что они не приняли Адама, так они еще и Джоша отвергли прямо с самого начала его юной жизни.

Я снова написала им, уже когда родилась Марни, просто чтобы сообщить: у них появился второй внук, вернее внучка. Меня даже удивило, когда отец ответил, что они были бы рады ее увидеть. Я, в свою очередь, написала ему, чтобы уточнить, когда мы — все четверо — можем приехать к ним. И получила ответ: приглашение распространяется лишь на меня и Марни. Он, видите ли, вполне готов увидеть Марни, ибо она рождена в законном браке. И я снова не поехала.

Но и потом я все-таки пыталась поддерживать с ними хоть какую-то связь — посылала открытки на дни рождения и на Рождество (хотя от них никогда ничего такого не получала), приглашала на каждый наш семейный праздник. Они никогда не откликались на приглашение, не говоря уж о том, чтобы приехать. Вряд ли сегодняшний вечер станет исключением.

— Ничего они не объявятся, — мрачно говорю я Адаму. — И вообще это уже не важно. Мне сорок лет. Пора выбросить это из головы.

Адам поворачивает голову к окну:

— Видала, какая погода?

Он знает, что мне нужно срочно сменить тему беседы.

— Да, просто не верится. — Я откидываюсь на подушки, и меня начинает грызть тревога иного рода. — Я вот думаю — может, я переборщила с платьем?

— В каком смысле? — не понял он.

— Оно длинное, до полу. И кремового цвета.

— А что тут такого?

— Слишком уж похоже на подвенечное. Ну, так может показаться.

— У него что — много всяких там рюшечек и оборочек? — осведомляется он.

— Нет.

— А вуаль ты собираешься в нему надеть?

— Нет! — отвечаю я с хохотом.

— В таком случае, — провозглашает он, поднимая руку и притягивая меня к себе, чтобы я угнездилась под ней, — это всего лишь кремовое платье, которое оказалось необычно длинным.

Я поднимаю на него взгляд:

— Как это ты всегда ухитряешься сделать так, чтобы я лучше к себе относилась?

— Просто компенсация за все те годы, когда я этого не делал, — объясняет он довольно небрежно.

Я нахожу его кисть, сплетаю с ним пальцы.

— Не надо, — говорю я. — Ты же честно на мне женился, не бросил меня с ребенком.

— Ну да. Зато первые два года я почти все время торчал в Бристоле с Нельсоном, вместо того чтобы быть с тобой. И с Джошем.

— А потом появилась Марни, и у тебя появилась причина чаще бывать дома.

Он выпускает мою руку. Я знаю это его выражение лица, замкнутое, закрытое. Мне хочется взять свои слова обратно. Он уже двадцать лет пытается как-то загладить свою вину за эти наши первые дни. И передо мной, и перед Джошем. Но он до сих пор чувствует вину.

— Я от нее получила очень милое сообщение, — говорю я, зная, что разговоры о Марни всегда улучшают ему настроение. — Пишет, что, возможно, ей сегодня не удастся позвонить. Хочет спокойно, не отвлекаясь, подготовиться к экзамену. На выходные отключается от сети, будет где-то, где даже нет вайфая.

— Как это мы умудрились вырастить такое благоразумное дитя? — шутливо спрашивает он. Да, он снова настроен добродушно.

— Понятия не имею.

Я слабо улыбаюсь ему. Он явно думает, что я просто переживаю из-за вечеринки, поэтому целует меня и говорит:

— Да не волнуйся ты. Все будет отлично. Во сколько за тобой заезжает Кирин?

— Не раньше одиннадцати.

— Тогда у тебя еще есть время поспать. — Он встает с кровати. — Попей спокойно кофе, а я пока душ приму. А когда спустишься, я тебе приготовлю завтрак.

09:00–10:00

Адам

Я СЛЕГКА НАЖИМАЮ ПЛЕЧОМ НА БРЕЗЕНТ ШАТРА, и он немного подается, затем возвращается в прежнее положение. Я нажимаю сильнее, и мне все-таки удается приоткрыть дверь сарая, чтобы хоть протиснуться внутрь.

Чего уж там, я очень люблю свой сарай, с его землистым запахом опилок, усеивающих пол. У передней стены, в которой проделано окно, выходящее в сад, расставлено несколько деревянных чурбаков разной высоты из дуба, сосны и ореха. Длинный верстак тянется вдоль всей двадцатифутовой задней стены, там и сям на нем закреплены тиски и всякие силовые устройства. На двух открытых полках — инструменты поменьше. Все это я время от времени использую. В дальнем углу — телевизор, DVD-плеер, два стареньких кресла. Иногда мы с Нельсоном приходим сюда посмотреть какой-нибудь матч или черно-белый фильм. Он поставляет пиво для холодильника и честно признается, что здесь он прячется от своей Кирин и от детей.

В другом конце сарая то, за чем я, собственно, и пришел. Я храню здесь эту штуковину с тех пор, как Марни предложила сделать Ливии сюрприз. Это метровой длины ящик, где когда-то лежал здоровенный кусок древесины — черный орех. Как только Лив уедет вместе с Кирин, мне надо будет переправить его в сад и спрятать там под столом.

Я подтаскиваю ящик к двери. И тут понимаю, что шатер все-таки поставили слишком близко к сараю и ящик не пролезет.

— Черт!

Может, разобрать ящик на части, вынести в сад и уже там собрать? Но все его стороны крепко сколочены гвоздями. Усевшись в одно из кресел, я размышляю, где бы мне, елки-палки, раздобыть другой ящик, в котором бы хватило места для Марни. Аромат древесины и лака действует на меня успокаивающе, и я ставлю ноги на скамеечку и позволяю мыслям блуждать как им заблагорассудится. Вообще-то я никогда не думал стать столяром. Когда мне было семь лет, отец повел меня посмотреть на Клифтонский подвесной мост, и с тех пор я мечтал лишь об одном — строить мосты. Поэтому, когда мне еще в юности предложили учиться в Эдинбургском университете, на факультете строительной инженерии, я с радостью ухватился за эту идею. Рождение Джоша все переменило — по крайней мере, так мне казалось в то время.

Я не пытаюсь изобретать оправдания своему тогдашнему поведению, но в ту пору мне очень нелегко было наблюдать, как Нельсон и прочие мои друзья оттягиваются в университете, а мне приходится быть, по сути, подмастерьем и заниматься тем, что меня ничуть не интересует. Уж не знаю, как меня терпел мистер Уэнтуорт (единственный, кто согласился взять меня на работу) — и Лив. Я то и дело норовил удрать в Бристоль, чтобы повидаться с Нельсоном, оставляя ее одну с Джошем и иногда пропадая целыми днями. Обосновавшись в его комнате, я прокрадывался на лекции, которые он посещал, а потом допоздна пил. В общем, я жил в то время студенческой жизнью, которой мне так не хватало. Так что я вполне понимаю, почему Лив страстно хочет устроить себе этот самый праздник. Когда тебя лишили чего-то такого, чего ты хотел больше всего на свете, эта обида на жизнь так и не забывается.