Бернар Вербер

Ход королевой

Венсану Багяну — другу, мыслителю-новатору, писателю, композитору, переводчику и моему лучшему партнеру по шахматам во множестве жизней

У каждого человека есть дубликат — Немезида.

Это не родственная, а окаянная душа. При случайной встрече они немедленно друг друга узнают и принимаются беспрестанно друг другу пакостить. Это неотъемлемая часть их жизненного пути. Ведь в подсознании у них сидит уверенность, что только в этой борьбе они поймут, кто они такие на самом деле. Так наш лучший учитель может оказаться нашим худшим врагом.

Эдмонд Уэллс. Энциклопедия относительного и абсолютного знания

Часть 1. Две маленькие злюки

1

— В конечном счете в жизни ты всегда одинока. Уж я-то это знаю, чувствую, понимаю. Поэтому надо бороться за то, чтобы вокруг тебя всегда были другие люди. Ты согласна со мной?

Николь О’Коннор прижимается лицом к решетке клетки с белой мышкой.

— Мне нравится представлять, что тебе тоже хочется завести друзей, возлюбленных, товарищей по играм, они придадут твоему существованию больше смысла…

Бирюзовые глазищи одиннадцатилетней девочки смотрят в красные глазенки пугливого грызуна.

— Не говоря о том, что ты, как и я, оказалась далеко от своих сородичей и не можешь с ними общаться.

Она корчит разочарованную рожицу.

— Преподаватель естественных наук запер меня в классе одну в наказание за то, что я не захотела тебя убивать.

Мышь навострила ушки, кончик ее мордочки трепещет — она нюхает завораживающую ее массу розовой плоти.

Человеческое существо подходит еще ближе и спокойно объясняет ситуацию мыши, словно та способна понять слова:

— Раскрою тебе правду: я должна была вскрыть скальпелем твое тельце и заглянуть внутрь. Это называется «опыты по вивисекции». По мне, никакая это не наука, а ужас-ужас, убийство ни в чем не повинного существа. Получается, тебя произвели на свет для того, чтобы без всякой пользы принести в жертву…

Она встряхивает светлыми волосами, у мыши это вызывает еще больше интереса.

— Я отказалась от этого варварства, и учитель не нашел ничего лучшего, чем запереть меня на переменке в пустом классе, чтобы я «поразмыслила» о своей «глупости». Кажется, я уже все обдумала.

Она тяжело вздыхает.

— Я осознала свою «глупость» и ощутила еще больше близости к вам, «глупышкам».

Девочка отодвигает щеколду, приоткрывает дверцу клетки и выпускает мышь на волю. Та шмыгает по классу, обследует все углы, потом направляется к большой клетке, в которой кишат мыши.

— Хочешь к своим подружкам?

Николь О’Коннор открывает дверцу клетки, где заперта целая стая белых пленниц.

Грызуны счастливы обрести свободу.

Этим белокурая девочка не ограничивается. При помощи тонкой линейки она отжимает язычок замка в двери класса, где должна была сидеть взаперти. Путь свободен. Мыши выбегают из класса. По зданию школы-интерната Джеймса Кука в Мельбурне разбегаются шестьсот сорок мышей.

До Николь уже доносится истошный девчачий визг, вскоре ему начинают вторить чуть менее истошные вопли мальчишек.

Николь с улыбкой размышляет: «В силу своей численности эти зверюшки могут вызывать страх у куда более крупных, тяжелых, могущественных созданий».

Она восхищена хаосом, который создала. Грызуны носятся повсюду, вкусив, наконец, свободы, которой были лишены с рождения. Они охвачены эйфорией, люди — паникой.

Одни ученики залезают с ногами на стулья, другие кричат и пытаются — без особого успеха — давить мышей каблуками.

Проще убивать животных, сидящих в клетке, чем бегающих на свободе, верно?

Шестьсот сорок освобожденных грызунов, естественно, сбиваются в плотную стаю и сеют в коридорах ужас среди гигантов, хотя видят только их обувь и ноги.

Учителя тоже удивлены и напуганы. Уборщики носятся с вениками, пытаясь сдержать расползание докучливого явления, но белые мыши слишком малы и шустры, чтобы их ранить, тем более отлавливать.

Николь О’Коннор как ни в чем не бывало покидает класс и идет по следу «своей» мышиной стаи. Ей становится ясно, что ученики и учителя вокруг нее догадываются, что это она устроила весь переполох, и теперь относятся к ней с уважением.

Зря учитель запер меня одну. Я ведь его предупреждала, что НЕ ВЫНОШУ одиночества.

2

Нет, я не могу не вмешаться.

В тот же самый день, в 1600 километрах от Мельбурна, в коридоре школы в Нью-Йорке другая девочка, тоже одиннадцати лет, по имени Моника Макинтайр, пристально наблюдает за сценкой, от которой ей делается нехорошо.

Ватага из пяти ребят, трех девчонок и двух мальчишек, пинает ногами лежащую на полу заплаканную, стонущую от боли девочку и как будто наслаждается своим занятием.

— Мерзкая лесбиянка! Все видели, как ты целовалась с девчонкой! Вот тебе, получай!

Моника Макинтайр незнакома с жертвой, но ей невыносимо наблюдать это истязание. Недолго думая, она хватает огнетушитель и обдает пятерых школьников пеной, метя им в глаза. Те от неожиданности отскакивают от своей жертвы и, покрытые с головы до ног углекислым снегом, наступают на Монику, как зомби, но та выпускает новую струю пены, чтобы держать их на удалении. Один из мальчишек стирает с лица белый снег и кидается на нее, выставив перед собой руки. Моника вынуждена нанести ему огнетушителем удар в пах. Он с воплем падает на пол и корчится от боли, схватившись за низ живота.

Отовсюду сбегаются школьники. Их взорам предстает удивительная картина: четверо в углекислом снегу, пятый валяется на полу, растрепанная девочка утирает слезы.

Тут как тут учитель физкультуры, он наклоняется к пострадавшему пареньку, издающему глухие стоны, и помогает ему восстановить дыхание.

Моника Макинтайр, стоящая в двух шагах от них, не испытывает ни малейшего сострадания к мучениям пострадавшего.

— Ты что, с ума сошла? — кричит учитель.

Длинноволосая брюнетка с большими глазами, в зрачках которых учитель отражается, как в двух зеркалах, спокойно выдерживает его взгляд.

Не надо никаких объяснений, этот взрослый мнит себя всезнайкой, я для него безмозглая малолетка — думает она.

Толпа любопытных разрастается, и Моника удаляется, не вынеся криков и жестикуляции сверстников.

Возбуждение моих соплеменников, как всегда, смехотворно и невыносимо.

Моника запирается в туалетной кабинке, садится на крышку унитаза и мысленно расставляет точки над i.

Пусть беснуются без меня. Лучше я спокойно побуду в одиночестве. НЕ ВЫНОШУ всех этих болванов.

3

— Что на тебя нашло?

После эпизода с освобождением шестисот сорока мышей Николь О’Коннор отчислили из мельбурнской школы-интерната Джеймса Кука. Она вернулась к отцу, в Новый Южный Уэльс, в прибрежное ранчо близ Питерборо. Ранчо носит название ROC, по инициалам владельца, Руперта О’Коннора.

Отец и дочь сидят во внутреннем дворике. Николь нравится ранчо. Справа от нее раскинулась бескрайная равнина, слева высится холм, впереди утес, за ним океан.

— Учитель запер меня одну в классе… — объясняет девочка.

Отец читает письмо директора школы-интерната.

— Верно, в наказание за твой отказ проводить опыты по биологии.

— От меня требовали замучить мышь, — говорит Николь. — В любом случае я не выношу одиночества.

— Надо же! Почему это?

— Когда мной никто не интересуется, у меня возникает впечатление, что я… что меня вообще не существует.

Отец приподнимает бровь.

— Как это «не существует»?

Громко, отчетливо произнося каждый звук, девочка чеканит:

— Я НЕ ВЫНОШУ ОДИНОЧЕСТВА.

Она содрогается от одного воспоминания о том, что испытала в то короткое мгновение, когда осталась одна.

— Никогда-никогда не хочу снова пережить этот кошмар — остаться одной в комнате, где на меня некому смотреть. Мне нужны чужие взгляды, нужен запах других людей, нужно все время находиться среди них.

— Где тут связь с мышами?

— У той зверюшки был такой вид, словно она переживала то же самое, что и я. Я ее освободила, устранила неудобство и для нее, и для себя. Мы обе возобновили нормальное существование, воссоединившись со своими сородичами.

Руперт качает головой — дает понять, что не прочь выслушать аргументы.

— Желание быть с другими — это нехорошо, да, папа?

Он постукивает согнутым пальцем по подбородку в знак напряженного размышления.

— Общительность — дело, конечно, хорошее, но у меня впечатление, что желание находиться среди людей подтолкнуло тебя к несколько несоразмерному поступку.

Николь О’Коннор пожимает плечами, огорченная тем, что ей так трудно добиться понимания.

— По-твоему, папа, у меня агорафобия?

— Нет, агорафобия — это страх открытого пространства. Со временем смысл этого понятия забылся. Для твоей проблемы есть другой термин — аутофобия.

— Это еще что такое?

— Аллергия на одиночество. Само слово происходит от греческих корней «ауто», что значит «сам», и «фобия», страх.

— Аутофобия? А что, это словечко мне нравится. Я с ним согласна. Это болезнь? Она лечится?

— Возможно. Но вряд ли лекарствами от нее служат наказания и внушение чувства вины.