Блэр Тиндалл
Моцарт в джунглях
Моим родителям,
Карлисс Блоссом МакГэрити Тиндалл и Джорджу Брауну Тиндаллу
Вы спрашиваете меня, должны ли взять на службу юного зальцбуржца.
Я не понимаю зачем; не думаю, чтобы вы нуждались в композиторе или других, не нужных вам, людях. Если это доставит вам удовольствие, я не буду этому препятствовать. Я говорю это только потому, чтобы вы не сажали бесполезных людей и такой народ себе на шею. Что до вашей любезности, то они могут только обременить ваш двор, если будут скитаться по свету, как нищие. К тому же у него большая семья.
Из письма матери эрцгерцогу Фердинанду, 1771
Прелюдия
Дженет велела водителю такси остановиться у Манхэттенской музыкальной школы на Сто двадцать второй улице, откуда были прекрасно слышны бесконечные скрипичные этюды, пьесы на трубе и сонатины на кларнете, которые играли студенты в недорогих квартирах неподалеку. Такси встало на полпути к Клермон-авеню, в довольно обшарпанном квартале на границе с Гарлемом, и я последовала за Дженет в узкий многоквартирный дом. Входная дверь заскрипела, открываясь, и мы оказались в тускло освещенном холле, а потом прошли через пожарный выход в пустой двор-колодец. Лампочка слабо освещала дверь, пошедшую пузырями краски. Музыка доносилась оттуда.
— Дональд, это я! — крикнула Дженет, терзая механический звонок. Щелкнул один замок, второй, третий, дверь открылась, и музыка сделалась невыносимо громкой.
Наверху распахнулось окно:
— Вашу ж мать, заткнетесь вы когда-нибудь? — из окна выпал пакет «Гристедз», чудом пролетел мимо меня и щедро засыпал все вокруг кофейной гущей.
Неряшливый парень в грязной желтой футболке втащил нас внутрь и забаррикадировал дверь пятифутовым ломом. Две свечи с Девой Марией, которые явно притащили из ближайшей пивной, мигали в темноте в такт музыке, несущейся из огромных старых колонок «Клипш». Я чувствовала слабый запах газа и плесени, покрывающей серые стены. Сквозь мятую решетку на окне виднелись горы мусора, скопившиеся во дворе за долгие годы. Сердце у меня заколотилось быстрее. Каким образом любовь к классической музыке привела меня сюда?
Трое знакомых парней умирали со смеху на потертом коричневом диване:
— Блин, и как мне ему объяснить, что я трахаюсь с его сестрой? — Стэн закашлялся при этих словах, — хрень какая-то.
Дональд только пожал плечами и потянулся за толстым косяком, который передавали по кругу.
— Ну да. Теперь их ребенок трахает свою тетю, — вклинился Милтон, убирая от лица грязную блондинистую челку, чтобы разглядеть переключатели на большом ламповом усилителе, — послушайте только этот рифф, ушам своим не поверите.
Колонка взревела, наступила пауза. Стэн вздохнул:
— Да уж, эти кошечки умеют играть.
Дженет склонилась над столом, нюхая кокаин через соломинку. Я никогда его не пробовала, но чувствовала, что должна приобщиться. Дональд барабанил пальцами по столу, подозрительно глядя на меня. И вдруг он переключился на Милтона, который уселся обратно на диван, сворачивая в трубочку хрустящую стодолларовую купюру.
— А Милти-то тоже не дурак, — фыркнул третий, Билли, — тоже хочет этой хрени. Как дракон сокровища, — он сложился вдвое от хохота, с трудом хватая ртом воздух. Смущенная Дженет посмотрела на Милтона и опустила голову. Соломинка болталась между пальцами.
— Ты сам знаешь, чувак, каково это. Пытаешься удержаться, ловишь кайф, и тебе нужно еще. Приходится нюхать, — сказал Милтон почти агрессивно, нарезая две дорожки кокаина на кофейном столике. Вскоре они исчезли.
— Да нет, я про реального дракона, — фыркнул Билли, скидывая на пол банку с китайской лапшой, — который в опере. Это же «Зигфрид». Там великан превратился в дракона и охранял золото троллей. Блин. А кто-то думает, что эта хрень появилась в «Звездных войнах».
Сквозь царапины на пластинке пробился оперный бас.
— Господи, звучит так, будто он сейчас кончит, — Милтон отчаянно чихал, — Вагнер устарел. Что это за валькирии? — Он запинался, смеялся и кашлял одновременно, — ну у них и сиськи.
Билли встал и поменял пластинку, осторожно уложив первую в выцветший пакет. Он опустил иглу, и духовые инструменты заиграли какую-то церковную мелодию.
— Это Вальгалла, чуваки, — вздохнул он, благоговейно складывая руки, — замок богов. Послушайте, какая мощь. Мощь и сила.
Окна звенели от музыки. Милтон сделал длинный глоток «Бекса».
— Чьи это вагнеровские тубы? Паксман? Александр? Это же венская филармония? Шолти за пультом? Охренительно! — Милтон с трудом перекрикивал шум. Потом он вытер нос и той же рукой пригладил волосы.
Мне казалось, что эти парни — небожители. Я увидела, как Дженет сунула Дональду двести пятьдесят долларов и убрала в карман пакетик с кокаином. Я, юная и неопытная, хотела, чтобы эти музыканты приняли меня в свою компанию, хотела играть с ними в лучших оркестрах города и в крутых группах. Я уже начала выступать (на заменах) в Нью-Йоркской филармонии, хотя еще даже не закончила колледж по классу гобоя. В свои двадцать два я боялась пробовать кокаин; но я попыталась выглядеть продвинутой и закинула ноги в черных сандалиях из крокодиловой кожи на кофейный столик.
— Клевые тапки, Блэр. Что будешь играть вечером в филармонии? Стой, погоди. — Милтон с вожделением взирал на мои ноги. С помощью зубочистки он выложил цветочек из кокаина на моем ногте и всосал его через свернутую купюру. Все вокруг заржали.
— Дай еще дури, Дональд. У меня завтра репетиция с оркестром, — сказал Стэн, — да ладно, это все? Да подожди ты. Миннезингеры, знаешь? Шесть часов.
Запищал звонок, Дональд пошел открывать.
— Билли, у тебя есть Gotterdamerung?
Билли кивнул, вытаскивая пачку пластинок из мятого бумажного пакета.
— Сумерки богов. Конец, чувак. Искупление. Красота. Золото. Магический огонь.
Я пошевелила пальцами, любуясь дорогущими сандалиями, купленными на одну из зарплат в Филармонии.
— Боги сгорают в пламени, — бубнил Милтон. Билли отпустил иглу, и все стали слушать. Когда музыка достигла апогея, он заверещал:
— Невероятно! Разве не круто Вальгалла рушится в конце?
Первое отделение
Соната «Аппассионата»
§
Взгляд на Нью-Йорк с юго-востока, из апартаментов Аллендейл на углу Девяносто девятой улицы и Вест-Энд-авеню.
Один
Волшебная флейта
Когда мне было семь лет, я хотела волшебное платье. Мы как раз переехали в Вену, совершив круиз через Атлантику, и в каждом уголке моего чудесного нового мира я сталкивалась с фантастическими историями, прекрасной музыкой и портретами настоящих королей и королев.
Я постоянно видела платья сказочных принцесс, которых не было в Северной Каролине. Традиционные наряды австрийских провинций украшали складочки и тесьма, в музеях висели золоченые платья эпохи Габсбургов, балерины в театре делали фуэте в розовых атласных туфельках и пышных тюлевых пачках. Даже обычные девушки надевали красивые дирндли, похожие на маскарадные костюмы.
До этого я рассматривала картинки из европейской жизни в кипе журналов «Нешнл Джеографик», принадлежавших дедушке, а теперь увидела всё своими глазами. Раньше я никогда не видела огромных старых храмов, мощенных булыжником улиц и снежных шапок на горах. Самое высокое в мире колесо обозрения и Дунай — действительно голубой — делали Вену страной чудес для любого ребенка.
Европа зачаровала и моих родителей, которые очень редко бывали за границей. Они оба родились в 1921 году и первыми в своих семьях получили дипломы колледжа. Год, проведенный в Вене, заставил их погрузиться в культуру, историю и искусство, которые они полюбили.
Отца пригласили читать лекции по американской истории в Университете Вены. Как и многие ветераны Второй мировой войны, папа получил образование, вернувшись из армии, в соответствии с Законом о правах военнослужащих. Он написал диссертацию по истории американского Юга. К 1952 году он получил место профессора в Чапел-Хилл в Северной Каролине. Это довольно тихое местечко, несмотря на то что там есть университет. Иногда случались концерты, в кампусе показывали новые фильмы. «Поужинать в городе» означало съездить в Дарем, в кафе «S & W».
Перед поездкой мама упражнялась в остроумии, нарекая игрушечные кораблики «Атлантик» в честь парохода, на котором нам предстояло ехать, и топя их в ванне. Она показывала мне картинки с пароходом, с пирсом, с учебными тревогами — «Спасать женщин и детей». Все это оказалось правдой, но вот к роскоши на борту ее слова меня никак не подготовили.
На дворе был 1967 год, и на океанских лайнерах принято было переодеваться перед ужином. Играло струнное трио, а мы с моим братом Брюсом пялились на взрослых в длинных платьях и смокингах. Был тут даже один цилиндр, совсем как на карикатурах из «Нью-Йоркера». Капитан в белой форме с эполетами походил на кинозвезду. Огромный араб в вечернем наряде закурил сигару, и я больше не могла отвести глаз от его смуглой кожи и иссиня-черных волос, каких раньше я никогда не видела.
