— Какое время? — переспросил Йенс, который, по обыкновению, не поспевал, когда говорили по-русски о сложном.

— Сейсмически, значит, могут быть землетрясения, — вполголоса подсказала Елена.

— Вот именно, — продолжал адмирал. — Кругом грохот, огонь, рушатся жизни, а тут свадьба. Люди, как слепые, пытаются что-то строить, создавать, как-то жить, детей рожать станут… А какие сейчас дети.

— Ничего, Николай Карлович, — улыбнулась Ольга, — в крайнем случае мы к вам в Швейцарию.

— Если, Оленька, дойдет до крайнего случая, чего не дай бог, конечно, никакая Швейцария не спасет, а бежать я не хочу, не приучен я бегать, — и смахнул слезу: к старости стал слезлив.

— Да о чем вы? — не выдержал Йенс, не потому, что по-русски, а потому, что был от природы прямолинеен и намеков не любил.

— Война будет, Йенс, — просто сказала Ольга. — Николай Карлович об этом. Еще одна война.

— Боюсь, что будет, — кивнул адмирал. — Боюсь, что не миновать.

— С кем война? — спросил Йенс.

Ему никто не ответил. Над столом повисло молчание. Йенс поглаживал короткую свою бородку, Ольга чертила пальцем по скатерти. Елена не выдержала первой, принялась рассказывать что-то смешное про Италию, где они с Йенсом были прошлым летом, и само собой как-то перешло на дуче. Услышав про дуче, адмирал оживился:

— Дурак ваш дуче, — отрезал он, сердито звякая ложкой в стакане.

— Почему дурак? — удивился Йенс. — При нем порядок, и коммунистов поприжали.

— У нас в Германии, — поддакнула Ольга, — тоже есть похожее движение, националисты-социалисты.

— А потому дурак, — стоял на своем адмирал, — что на одной дисциплине ничего путного не построить, надобно еще иметь совесть и знания. Кого он ставит управлять, вы посмотрите! Только на личной преданности, босяки какие-то, ни образования, ни опыта, про совесть я вообще молчу.

— Ну, все-таки это лучше, чем коммунисты, — сказал Ольга.

— Пока лучше, девочка, — буркнул адмирал, — пока лучше, а дальше бог весть.

После завтрака пошли гулять, потом вернулись и сели по требованию адмирала за преферанс. Адмирал играть любил, хотя играл и не очень, сестры играли неплохо, Йенс — так просто хорошо. За игрой обменивались шутками, дразнили друг друга, хихикали, чем очень адмирала раздражали: он любил во всем порядок и последовательность. Играть — так играть, а хихикать — так хихикать.

— Какие у меня все-таки неприятные родственники, — бурчала Ольга, записывая себе в гору за восемь на распасе.

— Дама, неприятная во всех отношениях, — подхватывала Елена.

— Только в одном, — встрял Йенс.

— Смотри-ка, Йенс пошутил.

— Да, дама неприятная только в одном отношении: туза пикового скопила.

— Дама — туза?!

— Вы способны вообще играть серьезно? — кричал адмирал. — Все бы вам хиханьки.

Вечером все вместе проводили Николая Карловича на вокзал, постояли на платформе, помахали вслед и пошли домой, обсуждая меню на ужин.

Хороший получился день.

* * *

Речь адмирала на свадьбе засела у Петра Николаевича в памяти крепко. Он часто возвращался к идее вернуться — тем более что большевики вдруг объявили амнистию всем эмигрантам, и хотя верить им не верили, но надежда появилась. А так жили хорошо, размеренно. Петр Николаевич ходил на фабрику, Вера с Ольгой вели хозяйство. Вечерами сидели, как всегда, в общей, читали, слушали радио и пластинки, разговаривали.

Вот только дети все не шли — уже скоро два года со свадьбы, но все Бог не давал.

Чем дальше, тем больше Петр Николаевич читал газеты — все, какие приходили, а выписывал он и немецкие, не только баварские, но и берлинские, и французские, и даже Times. В газетах все больше и больше было про резко набирающих силы национал-социалистов и про перемены в Совдепии. Споры в семье вспыхивали все чаще: Петра Николаевича смущали глухие и страшные сведения о том, что большевики называли коллективизацией. Вере же Петровне все меньше нравилось происходившее в Германии. Да и возвращенцы так называемые, то есть те, кто поверил большевикам и собирался возвращаться в Россию, довольно активно публиковались, особенно в парижских газетах, и манили на родину.

Один такой спор запомнился им надолго, потому что чуть не дошло до ссоры, если бы умница Ольга вовремя не прикрикнула… Началось все с того, что Петр Николаевич вслух читал из берлинской газеты про новые ритуалы национал-социалистов. Элитные части, как называли их в газете, принимали присягу в день рождения Гитлера, в полночь, в Брунсвике, у гроба герцога Мекленбургского, при свете горящих факелов и очень торжественно.

— Смотри, Вера, они теперь мундиры новым офицерам СС вручают в годовщину пивного путча. А я ведь был в Мюнхене, как раз когда…

Вера, слышавшая историю про доблестное участие мужа в мюнхенских событиях раз пятьдесят и обычно спокойная, вдруг не выдержала и произнесла ехидно:

— Ну, конечно, раз уж ты осенил своим участием эту уличную драку, так теперь это самое важное событие в истории Германии!

Петр Николаевич оскорбился: от кроткой Веры он такого не ожидал. А Вера и еще добавила:

— Сам же говорил — горстка хулиганов.

— Где горстка, где горстка?! — закричал возмущенно Петр Николаевич. — Ты смотри, что Times пишет. В тысяча девятьсот двадцать девятом году в СС было двести восемьдесят человек, в прошлом — уже почти три тысячи, а на будущий год будет пятнадцать тысяч!

— Да хоть сто тысяч! — не унималась Вера. — Как были хулиганы, так и остались! Ты посмотри, что они на улицах вытворяют!

— Вера, ну как же можно быть такой невнимательной! — кипятился Петр Николаевич. — Это же не СС, это СА, штурмовики, это Рем со своими бандитами, а то Гиммлер! Личная гвардия Гитлера! У него докторская степень!

— У кого? У Гитлера? — делала вид, что не поняла, Вера.

— У Гиммлера! — еще больше заводился Петр. — Гейдельбергского университета степень, не шутки! Он интеллигентный образованный человек!

— Этот твой образованный человек такой же бандит, как все они!

— А твой союз возвращенцев парижский — это вообще сплошь агенты ЧК!

Удар был болезненный: Вера довольно давно уже выписывала «Версты», а в последнее время внимательно читала все, что удавалось достать из публикаций и парижского, и софийского Союза возвращения на родину. Про трагедию десятков тысяч поверивших в декреты об амнистии участникам Белого движения она, конечно, знала, как знала и про борьбу непримиримовцев с возвращенцами. Но ей почему-то казалось, что вся эта история с расстрелами и арестами вернувшихся в 1921 году — дело прошлое, а теперь такого уже не будет. Не потому, что у нее были какие-то основания так считать, а просто — ну, не может же так быть! Не могут же люди сейчас, когда десять лет прошло с окончания Гражданской войны, не одуматься, не успокоиться… И вообще большевики уже не те.

Конец ознакомительного фрагмента