— Что вы имеете в виду? — удивился Андрей.

— Как что? У автора получается, что США и прочие изо всех сил старались организовать какие-то переговоры, а Рейх якобы это дело саботировал, в то время как всем известно, что все было ровно наоборот: США и их сателлиты уже тогда вынашивали реваншистские планы, и только мудрая миролюбивая политика национально-социалистической партии и германского правительства спасла мир от ядерной катастрофы. И продолжает спасать.

— Знаю-знаю, — ощерился Андрей, — вы там в Москве нас реваншистами зовете. Только ерунда это все, никому никакого реванша не нужно.

— А базы? — спросил полковник. — Ядерное оружие американское? Вот мы с вами ночью Боровичи проезжали — вы что, не знаете, что там? Это что, просто так?

— Знаю я про Боровичи, — отмахнулся Андрей, — про них все знают. А вы про пикеты знаете? Вокруг этой самой базы? Знаете, что люди неделями там стоят, протестуют? И демонстрация против ядерной угрозы неделю назад в Петербурге была — больше миллиона человек! Знаете, что никому в ДемРоссии эти ракеты не нужны?

— Так вы лично, значит, не реваншист? — улыбнулся полковник, и Андрей осознал вдруг, что попутчик не так прост, что не солдафон тупой перед ним, совсем не солдафон.

— Я против войны, я несомненно за мир, я против атомной бомбы, я против бессмысленных жертв, — механически говорил Андрей, думая совсем о другом: «Когда же он успел в мою книгу заглянуть? Пока я мылся, что ли? Не может же он наизусть все страницы знать? Или ему все равно, какая страница?»

— Я полистал вашу книгу, пока вы мылись, — сказал полковник. — А что до ваших взглядов, то у меня такое ощущение, — он колко улыбнулся, — что вы почти готовы вступить в национал-социалистическую партию.

— Да разве обязательно быть национал-социалистом, чтобы выступать за мир?! Девяносто процентов моих друзей и знакомых без всяких колебаний пошли бы на демонстрацию за мир во всем мире и против атомного безумия.

— Ну да, ну да… но меня больше интересуют оставшиеся десять процентов ваших друзей, — задумчиво произнес полковник, глядя в пол.

* * *

Обутый в новые колеса поезд дернулся, прошел несколько метров, встал, снова дернулся и пошел, ускоряясь. Андрей слушал, как матерится за зашторенным окном какой-то не успевший спрыгнуть пограничник — наверное, ногу подвернул на насыпи, или просто так, от раздражения, что опять поезд, опять проверка, опять работа… То ли казалось Андрею, то ли и в самом деле так, но только за те пятнадцать лет, что он регулярно, минимум дважды в год, ездил в такие вот командировки, энэровские погранцы стали как-то злее, что ли, и одновременно подобострастнее. Он помнил свое первое пересечение границы НР, было это году в шестьдесят пятом, в конце августа, наверное. Да, точно, перед началом семестра это было, и ехал он в Москву на конференцию историков, первый раз ехал в НР. Его тогда поразил молодой энэровский офицер-пограничник, поразил какой-то спокойной твердостью слов и жестов, четкостью, отутюженностью, абсолютной уверенностью в правоте и мощи той силы, которую он явно все время ощущал у себя за спиной: он стоял на страже, он олицетворял, и он снисходительно листал паспорт «демократа» — вроде бы такого же русского, как он, ан нет, совсем не такого же, одетого, может, и получше, чем одевались в Москве, но одновременно лишенного, по его, пограничника, мнению, чего-то очень важного: то ли веры в единственно верное национал-социалистическое учение, то ли смысла жизни…

Сейчас они стали другие, подумал Андрей. Как будто из них вынули какой-то стержень; как будто они стараются распалить в себе искусственно то чувство правоты и силы, которое прежде жило в них само собой и грело изнутри. Оттого и злые, наверное. А может, это я изменился?

Минут через двадцать, когда поезд уже разогнался и бодро стучал колесами, в купе появился улыбающийся проводник.

— Мер лихт! — произнес он дежурную шутку, открывая ключиком замочек и поднимая тяжелую черную штору. — Сейчас кофе принесу и завтрак.

Андрей глянул: за окном плыла Западная Россия, официально именуемая Российской Народной Республикой, сокращенно — НР, в отличие от ДР, Российской Демократической Республики, она же Восточная. Правда, с географией тут было не очень: некоторые части Западной России лежали восточнее некоторых частей Восточной, и правильнее было бы называть их Южная и Северная. Но так уж повелось — главным образом из-за Дальнего Востока, который по Тартускому договору 1938 года как часть бывшей американской оккупационной зоны отошел частично к японцам, а частично к ДР — вместе с Чукоткой, Якутией и побережьем Северного Ледовитого океана.

Андрею пришлось когда-то читать опубликованный в Петербурге дневник одного из генералов Рейха, участника той самой мирной конференции — уж и поиздевался этот генерал над союзниками, возвращаясь каждый вечер с очередного заседания через парк в гостиницу и скрупулезно записывая в дневник произошедшее за день. Граница Рейха и граница остального мира будет отныне, ерничал он, проходить по линии вечной мерзлоты: все, что южнее, — Рейх; все, что севернее, — Союзники. Этот иронический и не слишком дальновидный генерал предрекал остальному миру полную зависимость от Рейха в смысле сельского хозяйства. Впрочем, писал он, Союзники вполне могут, подобно северным оленям, питаться ягелем и клюквой.

Получилось, как известно, не совсем так. В конце сороковых Лариса Такубаева нашла в Якутии алмазы. В начале пятидесятых Нечаев нашел на Чукотке золото. На Камчатке нашлись редкоземельные металлы. Но главное, на севере Западной Сибири примерно в то же время обнаружили огромные запасы нефти и газа. Не то чтобы Рейх и его сателлиты были полностью зависимы от Демблока, что-то было и у них — бакинская нефть, румынская, отчасти норвежская, украинский газ, но главные запасы, ближневосточные и сибирские, а значит, и возможность диктовать цены, были все-таки в руках англичан и американцев. То есть формально сибирская нефть принадлежала ДемРоссии, иракская — Ираку, но то формально… Ныне покойный научный руководитель Андрея всегда сердился и волновался, когда натыкался в газете на статью о нефти, кричал, что Россия не должна оставаться сырьевым придатком, что нефтяные районы необходимо национализировать, что это позор для страны… Он много чего кричал, этот восьмидесятилетний старик, в последние полтора года своей жизни прикованный к креслу и читавший подряд и без разбору все газеты от первой до последней страницы. Телевизора же не признавал. Андрей, как многие, был с ним, конечно, в отношении нефти согласен, телевизор тоже не любил, но понимал — и все понимали — что это утопии, что американцы никому ничего национализировать не позволят, и что без американского «военного присутствия», без их ракетных баз немцы раздавили бы ДемРоссию в две недели… Так что пусть уж лучше американцы.

Глава 2

Деда Николая Карловича Андрей не знал — тот умер в тридцать восьмом, за год до его, Андрея, рождения, вскоре после окончания Второй мировой войны, в Констанце, в своем доме, под Новый год. Дату смерти деда — 23 декабря — запомнить было легко: в тот день в полуразрушенном Берлине Гитлер произнес свою знаменитую речь, которую все поначалу восприняли просто как пир победителей, как окончательный осиновый кол в гроб коммунизма, и лишь месяцы спустя проявился ее второй, главный смысл: вчерашние союзники оказывались завтрашними противниками. Это было уже после Харьковского процесса, уже полным ходом шла в России десоветизация, бывших членов запрещенной ВКП(б) судили по всей территории бывшей Совдепии поспешно созданные «тройки». Тройки эти, по Тартускому договору, составлялись главным образом из офицеров армий-победительниц, хотя попадались и штатские, причем в тройку обязательно входил один представитель Германии и еще двое — любых других, обычно француз и англичанин, иногда и русский из эмигрантов (эти, по слухам, творили суд самый скорый и жалости не проявляли никогда). На Дальнем Востоке в тройку часто входил американец, иногда немца заменял японец или австриец — немцев на всех не хватало, и вообще работа эта была сложная и хлопотная, особенно учитывая проблемы перевода. Впрочем, германские оккупационные власти поначалу очень пристально следили за точным исполнением договоренностей и шли, бывало, на немалые расходы, отправляя десятки и сотни офицеров в Читу и Воронеж, в Иркутск и Омск, в Екатеринбург и Ростов. И писали эти офицеры подробные отчеты, слали их в Берлин с фельдкурьерами, и копились, копились в спешно созданном люстрационном отделе Рейхсканцелярии тома и тома свидетельств, рассказов, документов о преступлениях большевизма. Были там и фотографии, и киноленты, и личные дневники, и следственные дела, и протоколы допросов, и доносы, и воспоминания, записанные со слов бывших заключенных советских страшных лагерей. Бесценные, в общем, для историка материалы. Небольшую часть этих жутких документов теперь уже опубликовали. Знаменитая «Черная книга большевизма» в полном виде, по-немецки, занимала 12 томов. Были и сокращенные издания. У Андрея дома стоял русский однотомник и еще трехтомник по-немецки в черном твердом переплете, с расколотым серебряной молнией советским гербом на обложке, очень талантливо и страшно нарисованным, с фотографиями лагерных бараков, трупов, изможденных лиц. Сотен лиц. Впалые щеки, беззубые рты, пустые глаза людей, видевших то, что люди видеть не должны. Смотреть на эти фотографии было невозможно, читать свидетельства — и подавно: нельзя было поверить, что люди могут такое творить с людьми.