Убедившись, что за полгода, что он тут не был, ничего не изменилось и дождаться свободного вагона не получится, Андрей встал, подхватил сумку и толкаемый со всех сторон втиснулся в вагон подошедшего поезда. Ехать ему было недалеко, без пересадки, до «Охотного ряда», а там рукой подать до гостиницы, довольно помпезного здания, стоявшего на углу Тверской и проспекта Муссолини, в двух шагах от Красной площади.

Красную площадь в ажиотаже послевоенных лет чуть было не переименовали в площадь Народов, но нашлись спокойные головы в оккупационной администрации, которые сумели услышать своих экспертов и понять, что название это никакого отношение к проклятому коммунизму не имеет, что, напротив, оно традиционное, исконное, народное — и название уцелело.

В вагоне было душно; Андрея прижали спиной к чьей-то широкой спине, и эта спина была явно недовольна — с силой отжимала Андрея назад, но деваться было некуда, и он постарался расслабиться, чтобы уровнять давление со всех сторон. Однако эта тактика оказалась неверной: число недовольных вокруг него росло, его явно сознательно толкали уже с трех сторон. Наконец, все притерлись и успокоились. Высокий рост позволял Андрею дышать и развлекаться, разглядывая пассажиров поверх голов. «А каково маленьким?!» — подумал он, глядя на невысокую женщину с восьмилетним примерно ребенком, притиснутых со всех сторон животами, боками, задами соседей.

Несмотря на давку, практически все читали. Читали сидевшие счастливцы, читали многие стоявшие, которым повезло уцепиться за поручень, идущий вдоль сидений, и получить впереди небольшое свободное пространство; многие читали газеты, некоторые — книги. Андрей скосил глаза налево в довольно толстую книгу, которую читала стоявшая рядом немолодая женщина: «…лег на весь беспорядок товарных груд замечательно искусный узор, вышитый по золотистому шелку карминными перьями фламинго и перьями белой цапли…» — тут женщина перевернула страницу, и взгляд Андрея упал на строчку «…в двух шагах от меня просунулся локоть, отталкивающий последнего, заслоняющего дорогу профессора, и на самый край драгоценного покрывала ступил человек неопределенного возраста…» — женщина вскинула на Андрея сердитый взгляд, и он поспешно отвел глаза, делая вид, что вовсе и не подглядывал, а рассматривал угол вагона. Текст он узнал, конечно, очень рассказ любил, и немного удивился: ему казалось, что Грина в НР не должны бы разрешить. «Все-таки у них многое меняется к лучшему, — привычно подумал он. — Лет десять назад его бы не издали».

Поезд начал тормозить, остановился, с шипением раскрылись двери, скрыв надписи «Прислоняться запрещено!» на стеклах створок, народ ринулся к выходу, Андрея чуть не вынесло на платформу, но он устоял и даже сумел отступить в удобный угол, и тут же в вагон внесло следующую порцию пассажиров. Прямо на Андрея навалился двигающийся спиной вперед здоровенный мужик в темной кожанке, ростом пониже Андрея, но раза в два шире. Мужик переступил ногами и больно двинул Андрея локтем в бок.

— Осторожнее! — вырвалось у Андрея.

Мужик обернулся, и столько беспричинной и ничем не прикрытой ненависти было в его взгляде, что Андрей невольно отшатнулся.

— Засохни, глиста иностранная, — прошипел мужик. — Не нравится — ездь в такси.

И отвернулся, забыв про Андрея навсегда.

Вот ведь умом понимаешь все про них, горестно подумал Андрей, знаешь, как им тяжело живется, что хамство это не от природы, а от невыносимых условий, и жалеешь их. Но когда вот так, вдруг, лично тебе — все-таки обидно. Что ему, трудно просто сказать «извините»? Но как мгновенно он опознал во мне чужого…

Поезд подошел наконец к «Охотному ряду», Андрей протолкался к выходу, двинулся, поглядывая на указатели, по подземному переходу и вынырнул на поверхность на углу Тверской, точно напротив «Фремдгаста».

Он всегда здесь останавливался: не так много в Москве гостиниц, где позволено селиться иностранцам, и «Фремдгаст» среди них был, пожалуй, самой дешевой, хотя и тут драли безбожно за каждый чих. Администратор Андрея узнал, но виду не подал — в НР не принято иметь знакомых среди иностранцев — принял паспорт, подтвердил, что да, номер ему заказан из дирекции института, и протянул то, что тут называлось регистрационным листком, — бланк с вопросами. Имя, отчество, фамилия, год рождения, национальность, место рождения, место жительства, профессия, место работы, дата приезда, дата выезда, цель приезда… Господи, вздохнул Андрей, заполняя графу за графой, зачем им все это надо? Зачем им место рождения отца и матери? Зачем им имя, отчество и фамилия супруга/супруги и количество и возраст детей? Нет у меня детей, подумал он сердито, ставя прочерк в соответствующей графе. По крайней мере, пока нет — но этого я вам не напишу.

Лифт с бронзовыми завитушками и лифтер — лифтер! — который весь день ездит вверх и вниз, нажимая на кнопки, ну и следит заодно, кто куда с кем поднимается и спускается. Коридор, покрытый толстой красной ковровой дорожкой с зелеными полосами по краям. Вот он, тот же, что полгода назад, номер 1104, помню, с окнами во двор. Массивный ключ, приделанный к огромной деревянной груше, чтобы не унесли ненароком, открыл дверь со второй попытки. Точно, именно здесь я в прошлый раз жил, еще в ванной справа кафель был треснутый, смешная такая трещина, похожа на кошку. Андрей заглянул в ванную — точно, кошка.

Кровать, письменный столик, шкаф, кресло, журнальный столик, на нем газета. Вчерашний номер «Нации». Андрей поставил сумку на низкий столик. Над столиком репродуктор, звук приглушен, что-то негромко кричит. Андрей прислушался: шла какая-то историческая передача, высокий мужской голос говорил: «Уже в конце девятнадцатого века, в восьмидесятые годы в высшем военном командовании Российской империи более сорока процентов занимали немцы. В Министерстве иностранных дел их было еще больше — пятьдесят семь процентов, а в государственных учреждениях, требовавших технических знаний и образования, — и того больше. Так, в Министерстве почт и телеграфов немцев было шестьдесят два процента. Почему это так?» Дальше Андрей слушать не стал, выключил звук, буркнув «русских немцев, русских!» — была у него такая привычка, дома он тоже всегда разговаривал с телевизором.

Вытащил из сумки немногую одежду, разложил и развесил в шкафу, вымыл руки, сполоснул лицо и сел в кресло, развернув «Нацию». В институт утром идти смысла нет, никого там раньше двенадцати не застанешь. Есть не хотелось, хватало пока вагонного завтрака и кофе, так что часа полтора есть, можно посидеть спокойно, почитать.

Глава 4

В двадцать втором году, когда жизнь копенгагенской колонии наладилась, Петр Николаевич ощутил, что скучает. Небольшая их квартирка на кривой и короткой Лаксегеде неподалеку от Королевской площади располагалась удачно, минутах в пятнадцати ходу от единственной в городе православной церкви Святого Александра Невского, куда Петр Николаевич с тремя сестрами ходили каждое воскресенье. Церковь стояла непривычно — обычное здание в ряду других домов по улице Бредгеде, ничем, кроме золоченых куполов, из улицы не выделявшееся, так что если не смотреть вверх, в небо, то можно было пройти мимо и не заметить, что это храм. Ну понятно: земли мало, не то что в России, где каждый храм с обзором, на холме или на площади. Такое расположение храма создавало некоторые неудобства, особенно на Пасху, когда крестным ходом шли вокруг всего квартала, потому что только церковь было не обойти.

Прихожан было немного, человек тридцать. Собственно, почти все жившие в Копенгагене русские эмигранты ходили сюда. У многих росли дети, и Петр Николаевич решил, что детям нужна воскресная школа: по-датски копенгагенские русские дети болтали бойко, а вот русский явно у некоторых хромал, и грех было не попытаться такой утрате корней воспрепятствовать. Русский забывать было никак нельзя: ну сколько продержатся большевики? Ну еще максимум года три — потом ведь домой ехать…

Отец Иоанн, хотя и серб, по-русски почти не говоривший, против занятий не возражал, напротив, идею поддержал, благо помещение соответствующее в церкви имелось: довольно большое, полуподвальное, разделенное на несколько отсеков. В одном отсеке устроили русскую библиотеку, работавшую по субботам и воскресеньям, и Елена, средняя, с удовольствием взяла на себя обязанность выдавать и принимать книги: она вообще любила книги, не только читать, но и просто сидеть в полутемном пыльноватом помещении среди стеллажей, разглядывать разнокалиберные корешки, сортировать, расставлять и переставлять, подклеивать порванные страницы. Книги собрали по прихожанам, получилось штук триста пятьдесят, в основном классика, и собрание постоянно пополнялось. Советских книг, впрочем, не выписывали, зато скидывались и выписывали из Берлина, Парижа, Лондона выходившие там русские новинки. Не всё, конечно: копенгагенские русские жили в те годы не так чтобы богато.

В другой же комнате, побольше и посветлее, поставили стулья и столы, и Петр Николаевич читал здесь детям лекции по русской истории и литературе. Читал неплохо — все-таки гимназию успел закончить, да и домашние учителя в свое время постарались, те самые, с которыми ездили в Европу для расширения кругозора.