— За тридцать два дня, — уточнил поразительный гость. — По зимнему пути быстро. Если, конечно, ночевать на ходу, в санях, и не скупиться на лошадей.

— Но… почему было просто не написать?

— Я спросил бы, какие именно статистические данные вам нужны, вы бы мне ответили, и на это потратилось бы самое меньшее четыре или пять месяцев. Быстрее всё выяснить на месте. Опять же доступ к иностранной статистике в Петербурге много проще. К нам в Иркутск книги приходят с большим опозданием.

Голос был ровный, глуховатый. Мишель подумал, что приезжий старше, чем кажется.

— К тому же, — продолжил Ларцев, — я знаю, что мой слог нехорош, однако хочу быть уверен, что при редактуре не исказится мысль. Слишком важное дело.

Видно было, что он и не помышляет обидеть редактора — просто говорит, что думает. Должно быть, всегда так делает.

Михаил Гаврилович был по-журналистски жаден на необычных людей, а тут, кажется, выдался исключительно интересный экземпляр.

— Позвольте спросить, сколько вам лет?

Оказалось, двадцать два, то есть первое впечатление не обмануло. Ларцев был совсем юноша, на два года моложе Питовранова.

Стало еще любопытней.

— Раз уж вы приехали и нам предстоит совместный труд, давайте познакомимся ближе. Я собирался обедать. Вы голодны?

— Да, — без церемоний ответил интересный экземпляр. — Я с самого Иркутска не ел горячего.

— Так едемте на Садовую. Я там живу.

— Вы меня зовете обедать в ресторан или домой? — подумав, спросил Ларцев. — Если в ресторан, то мне, наверное, лучше переодеться. Я оставил внизу портплед. Там сюртук, сорочка, брюки и штиблеты.

— У меня дома ресторан, а в ресторане дом, и переодеваться не нужно. Сами увидите, — весело молвил Питовранов. — Где ваша шапка? Идемте!

— Шапку я надеваю, когда холоднее двадцати градусов. Сейчас тепло.

По обветренности лба было видно, что чело молодого человека к головным уборам действительно не привыкло.

— У вас тут соринка пристала, — показал ему пальцем Мишель повыше переносицы.

— Это родинка, — ответил Ларцев, с некоторым удивлением наблюдая, как журналист надевает бекешу, закутывается в шарф и нахлобучивает барашковую шапку. По сибирским понятиям погода, видимо, была претеплая.

На Адмиралтейской по мановению Мишеля к ним подъехал было лихач, но, поглядев с сомнением на диковатый наряд Ларцева, стегнул коренника и проехал мимо.

— По вашему платью не поймешь, какого вы состояния, — сказал Питовранов с вопросительной интонацией. В самом деле, трудно было определить, к какому из российских сословий принадлежит железнодорожный прожектер, не похожий ни на барина, ни на простолюдина.

— Государственный крестьянин, — был ответ.

— Вот уж не подумаешь! То ли дело я. По моему почтенному лику сразу видно, что я родом из духовного сословия, — пошутил Мишель.

— Нет, совсем не видно, — возразил сибиряк, и стало ясно, что шутить с ним бесполезно — чувством юмора он начисто обделен.

— Эй, ванька! — махнул журналист следующему извозчику. — Ресторан «Митава» знаешь?

— Кто ж его, барин, не знает. Полтинничек пожалуете?

— Полтинник с москвича возьмешь. А я цену знаю: двухгривенный.

* * *

«Митава» была рестораном нереспектабельной репутации. По вечерам к столикам там подсаживались девицы, а в коридоре за зимним садом располагались нумера для кратких свиданий. В одном из таких нумеров, выходившем одной дверью на улицу, а другой прямо в ресторанную кухню — очень удобно — Питовранов и обитал. За 75 рублей в месяц имел крышу над головой, теплую печку и полное прокормление. Это было недорого, если учитывать отменный аппетит Михаила Гавриловича. Митавские девушки любили веселого постояльца, щедрого на подарки и, бывало, столь же щедро благодарили его лаской, совершенно бесплатно, так что получалась двойная экономия. Хорошо жил Михаил Гаврилович, бога не гневил.

— А остановились вы, сударь, где? — спросил он, когда коляска катила мимо златоглавого Исаакия, на который Ларцев посмотрел с любопытством, но без провинциального благоговения.

— Пока нигде. Я только что прибыл в Петербург. Перед заставой вылез из саней, и дальше пешком.

— Почему вылезли?

— Я паспорт не выправлял, самовольно приехал. Ссыльным это нельзя, — преспокойно, будто о чем-то пустяковом сказал Ларцев.

Тут Мишель взглянул на него с еще большим интересом.

— Когда это вы успели набедокурить в вашем возрасте? Студенческое что-нибудь?

— Это не я. Мой отец осужден по делу 14 декабря. На вечную каторгу, по первому разряду.

Питовранов мысленно присвистнул. Что у ссыльных декабристов, лишенных дворянства, детей записывают в государственные крестьяне, он знал, но приговор по первому разряду получили немногие.

— Послушайте, а живите у меня. Право, я буду рад, — сказал Михаил Гаврилович вслух.

— Спасибо, — просто ответил сын каторжника. — Это кстати.

— Только у нас шумно бывает по ночам.

— Ничего. Я могу спать, даже когда на Ангаре лопается лед.

Пригласить в постояльцы малознакомого человека Мишель надумал опять-таки из любознательности. О декабристах много говорили, очень интересовались их трагической судьбой, но из глубины сибирских руд никто в столицу еще не воротился, даже помилованным это было строжайше воспрещено. Здесь же появлялся шанс узнать всё из первых рук.

Ларцев, правда, не был похож на говоруна, и подход к нему требовался нелобовой. Но в подобных делах Питовранов считал себя мастером.

Не заводя гостя в нумер, он сразу отправился на ресторанную кухню и велел повару Прокопию Ивановичу подать к столу всё самое лучшее и побольше. У повара Мишель ходил в фаворитах, отказа ему ни в чем не было.

— Уху кушать будешь стерляжью, — строго сказал Прокопий Иванович. — Расстегаев не дам, они нынче не задались. Пирожки с вязигой — те да, хороши. На горячее твоих любимых баварских сосисок дам и каплуна. Как твой гость насчет каплуна?

— Мне все равно что есть, — ответил Ларцев, и повар за это сразу его не полюбил.

Под закуску — паюсная икра, финская селедка, хрустящие артишоки — Мишель невинно поинтересовался:

— Статья ваша подписана «Адриан Ларцев», а какое ваше отчество?

— Дмитриевич, — сказал молодой человек. Вместо всех разносолов он съел лишь кусок черного хлеба с солью, от перцовой настойки отказался.

Тут-то Питовранов в него и впился.

— Странно. Я в свое время очень интересовался декабристами, но что-то не припомню среди заводил, которые получили приговор первого разряда, никакого Дмитрия Ларцева.

— Мой отец не был заводилой. Он приплыл из-за границы прямо накануне восстания и на Сенатскую площадь угодил случайно. Будучи арестован, очень рассердил царя, сказав, что монархическая власть оскорбительна для человеческого достоинства, а еще потребовал, чтобы «Николай Павлович» ему не тыкал. Получил вечную каторгу по личному распоряжению императора, за дерзость.

Мишель поневоле усмехнулся.

— Как наш Атос! Он повел бы себя точно таким же образом и тоже угодил бы в вечную каторгу за пустяк.

— Атос? Кто это? Что за странное имя? — спросил Адриан Дмитриевич.

— Это кличка. Нас трое приятелей с мушкетерскими прозвищами. Я — Портос, а еще есть Арамис.

— Почему с мушкетерскими? — удивился Ларцев.

Еще больше поразился Мишель.

— Вы не читали роман Александра Дюма?

— Я не читаю романов. В них содержится слишком мало сведений, заслуживающих доверия.

В самом деле экземпляр, подумал Михаил Гаврилович.

Экземпляр быстро съел тарелку ухи, одну сосиску и отодвинулся от стола. Питовранов еще и с первым не закончил — он имел обыкновение съедать каждого блюда по две тарелки.

— Что же вы больше не кушаете?

— Спасибо. Я уже сыт. Тайга отучила набивать желудок больше нужного. Чувства притупляются и в сон клонит.

— А я еще попритупляю, — молвил Мишель.

На кухню заглянула одна из девушек, именем Лизетта, бойкая ревельская чухонка. Она была в затрапезе — видно, только что проснулась.

— Ой, Мишульчик! Как хорошо, что ты здесь! — обрадовалась она, чмокнув Питовранова в щеку. — Бяка Прокопий меня не кормит, я ему задолжала. Дашь чего-нибудь поклевать?

Не дожидаясь разрешения, удобно устроилась на толстом колене журналиста и стала вынимать из ухи кусочки рыбы прямо пальцами.

— Клюй, птаха, только не егози и не лезь в разговор… А где содержался ваш отец?

— За Читой, в Нерчинской каторге.

— Я слышал, там тяжелее всего.

Адриан Дмитриевич кивнул:

— Да, там строго. Но мой отец на каторжных работах не был. Он бы там дня не выдержал. Не имел привычки к тяжелому труду и особенно к грубости.

— Да как же? Вы рассказывайте, рассказывайте. Мне про вашего отца ужасно интересно. Он, видно, харáктерный субъект?

— Ну, это скорее можно сказать про мою мать. Вот у кого был характер. Мы с отцом почти никогда ей не перечили, а когда пробовали, потом получалось, что правота за нею.

И Ларцев спокойно, без дальнейших расспросов, принялся рассказывать. Должно быть, увидел, что слушателю в самом деле интересно.