…я что, сплю?..

— В позицию! Ан гард!

Противник — пацан лет пятнадцати. Точнее не определить — его лицо, как и моё, скрыто фехтовальной маской. Стоит в заученной стойке, сабля в четвёртой позиции. Всё, как в учебнике: рука, согнутая в локте, поднята вперед, кисть на высоте пояса, кончик клинка в линии левого глаза, лезвие направлено влево-вперёд…

Пальцы мои явственно ощущают рукоять сабли сквозь тонкую кожу перчаток, но шевельнуть ими я не могу. Не могу — и всё! Могу только бессильно наблюдать, как парнишка напротив делает шаг вперёд, кистевым батманом отбрасывает в сторону мой клинок, и…

…вот уж хрен тебе!..

Клинок послушно отлетает — но не вбок, как рассчитывал противник, готовя академически правильный удар сверху по маске, а по дуге, вниз. Поворот на левом, отставленном назад, носке, передняя, правая нога уходит в выпаде влево-вперёд, далеко за белую ограничительную черту. Кисть переворачивается, взлетает вверх на прямом локте и — вжжжик! — клинок прочерчивает победную линию от колена визави, по криво свисающей стёганке, через грудь, звякает по подбородку маски и улетает вверх.

Туше!

Ноги тем временем сами выполняют следующее па: левая выполняет короткий шаг назад с поворотом, окончательно вынося меня за пределы дорожки, и сгибается в полу-приседе. Корпус пижонски отклонён назад, правая нога выставлена вперёд в почти танцевальной позиции — выпрямлена в колене, носок едва касается пола. Сабля — в вытянутой в струнку на уровне лица руке, клинок повёрнут плашмя и смотрит в спрятанные за сеткой глаза противника. Левая рука покинула положенное ей место на поясе и прикрывает грудь — согнута в локте, словно не чёрная мотоциклетная крага на ней, а толстенная дуэльная перчатка, которую и кирасирским палашом не прорубишь, не то, что тростинкой-эспадроном. Привет вам, маэстро Л'Абба, последний в знаменитой династии тулузских фехтмейстеров. Знаем ваш трактат, читали, ценим, пользуемся…

Свисток — длинный, вкручивающийся саморезом в барабанные перепонки.

— Стоп! Разошлись! Абашин, немедленно вернись на дорожку!

И, гораздо тише:

— Это что сейчас было, а?

…какая ещё АББА? Шведский ансамбль, который «Мани-мани-мани» и «Мамма-мия»? Но тогда — при чём тут тулузский фехтмейстер? Что, вообще, за бред?..

Ноги внезапно сделались ватными, и Женька опустился на пол — не хватало ещё свалиться самым глупейшим образом! Маску он стянул и проложил рядом. Лоб весь в капельках пота, руки трясутся, голова идёт кругом.

«Сейчас Васич меня убьёт. А потом — выгонит из секции. Но за что? Это не я! Ноги и руки вдруг начали действовать сами по себе, а я даже понять не успел, что они вытворяют…»

— Тебе плохо, парень?

В голосе тренера сквозила самая настоящая тревога.

— Может, к врачу?

Женька встал, пошатнулся, поднял маску. Эспадрон он зажал под мышкой.

— Нет, спасибо, Васи… Василий Петрович. Голова закружилась, душно, наверное. Сейчас пройдёт.

Тренер шумно втянул носом воздух.

— Да, что-то надышали мы тут… Астахов! — скомандовал он. — Ну-ка, живо — открой окно, то, дальнее!

Долговязый Аст послушно метнулся в угол зала и заскрипел там оконной рамой.

— А ты, Абашин… — Васич ненадолго задумался. — Ступай-ка ты, пожалуй, домой. Или тебя лучше проводить? Вы с Астаховым, вроде, рядом живёте, верно?

Женька мотнул головой.

— Да, в соседних домах. Ничего, Василь Петрович, я сам. Посижу только немного в раздевалке и пойду.

— Ну, как хочешь… — неуверенно протянул тренер. И добавил, уже с воспитательными нотками в голосе: — А к твоему фокусу мы вернёмся в следующий раз. В кино подсмотрел, что ли?..

Женька ещё раз кивнул, поставил эспадрон в стойку и направился к выходу из зала, на ходу нащупывая за спиной тесёмки.

…а действительно — что это было?..

Сентябрьский денёк чудесен. Женька шагал к метро через жиденький сквер, разбитый перед стадионом «Динамо» и едва сдерживался, чтобы не пуститься вприпрыжку. Несолидно — всё же, восьмой класс, не сопляк какой-нибудь мелкий… Солнце весело подмигивало из луж, оставшихся после утреннего дождика, листва, ещё не знавшая, что лето уже три дня, как закончилось, шелестело над головой, и лакированные листочки лип отбрасывали по сторонам едва уловимые солнечные зайчики. Голуби — здоровенные, жирные, совершенно ничего не боящиеся, — паслись на аллеях сквера, деловито разгоняя наглых воробьёв, претендующих на свою долю исклёванной до дыр горбушки. Благодать, да и только!

Радостную картину слегка омрачало происшествие на тренировке. С одной стороны, обошлось без выволочки от Васича, причём выволочки заслуженной. Ещё бы — сошёл с дорожки, финт какой-то отколол…

А с другой — в чём, собственно, было дело? Он помнил, в какой момент случилось помутнение: это когда он поднялся после падения, а Димон, его партнёр по тому бою, изготовился атаковать. И вот тут-то руки и ноги словно зажили какой-то своей, отдельной от него жизнью…

И, ладно бы, всё это осталось позади! Так ведь нет: несколько раз, уже на улице, он ловил себя на мелких странностях: то ноги несли совсем не туда, куда он собирался идти, то руки вдруг сами по себе пытались открыть свисающую с плеча школьную сумку — большую, плоскую, из синего кожзама, с белыми «Жигулями» и надписью «AutoExport». Последний писк школьной моды, между прочим, пол-лета у родителей выцыганивал…

— Бабай, погоди!

«Бабай» — это школьное прозвище. В третьем классе его звали «Абаш», попросту, без затей, урезав фамилию. Классу к пятому оно как-то само собой превратилось в «Абай», ну а дальнейшая трансформация была уже неизбежна.

Женька обернулся. Размахивая сумкой, перескакивая через лужи, его догонял Аст.

— Васич велел тебя всё-таки проводить, — сообщил он, переведя после недолгого забега дух. — Как ты ушёл, он постоял, подумал, а потом меня и отправил. Говорит: мало ли что случится, дорогу там будешь переходить, или ещё что?..

Женьке хотелось улыбнуться — радостно, во всю физиономию. Как же здорово, что есть друг, и он взял и догнал его! Честно говоря, Серёгино общество — это как раз то, что сейчас нужно. Нет, рассказывать о своих мелких странностях он ему, может, и не стоит, но… всё равно, здорово ведь!

— А классно ты его! Прав Васич, действительно, как в кино! — продолжал восторгаться Аст. — Бамс — и готово, Димон даже защиту взять не попытался! А ты постоял-постоял да и хлопнулся на задницу, я прям обалдел. Что с тобой случилось, а? Может, правда, духота?

— А? — рассеянно отозвался Женька. — Наверное. Помутнение какое-то нашло…

Он помолчал и вдруг решился:

— Понимаешь, оно и сейчас продолжается, правда, слабее. Я на секунду как бы теряю власть над собой… то есть, над своим телом.

— Да ну? — Серёга аж встопорщился от любопытства. — А дальше что?

— А дальше — проходит.

— Это тебя контузило. — с глубокомысленным видом заявил он. — Я читал: такое на войне бывало, когда снаряд рядом взрывался, или по каске бойцу прилетало чем-нибудь. Может, это тебе Гарик так саблей заехал?

— Не, вряд ли. — Женька помотал головой. — Он несильно бил. Да и сам клинок лёгонький, какая от неё контузия…

И замолк, чуть не прикусив язык, потому что шея опять зажила своей жизнью, развернув голову вслед двум ничем не примечательным девицам, спешащим куда-то по своим делам и громко, на ходу, щебечущим.

…и чего ему, спрашивается, эти девицы? Уже совсем взрослые, лет по двадцать, наверное…

…совсем молоденькие, не больше двадцати, девчонки. В остроносых шпильках, складчатых, не достающих до колен, юбках и пёстрых блузках с отложными воротничками, легкомысленно расстёгнутых на две-три пуговки. Бог ты мой, а ведь я совсем забыл, что носили в конце семидесятых! Вот и парни — все, как один, в расклешённых джинсах и рубашках-батниках. Неужели и на мне сейчас такой? Нет, вроде, обычная школьная форма: синие брюки и пиджак, белая рубашка, на шее… угадайте, что? Правильно, галстук. Пионерский. Тот самый, у которого три конца — пионерия, комсомол, партия… или как там? Один из кончиков истрёпан — точно, была у меня дурная манера грызть его в минуты задумчивости, в точности как некий, недоброй памяти грузин…

Ладно, Бог с ними, галстуками и девицами, хотя, последние вполне себе ничего, да и мода на мини-юбки заслуживает всяческого одобрения.

Итак, я попал, и в этом нет ни малейших сомнений. Тело подростка, вокруг Москва конца семидесятых… Сколько мне сейчас лет — пятнадцать, четырнадцать? Скорее всего, четырнадцать — пионерский галстук отчётливо указывает на восьмой класс, да и фехтование я к девятому уже бросил. Грызёт, правда, уголок сознания эдакий червячок, и недаром, надо сказать, грызёт: если верить неоднократно перечитанным авторам, попаданец, оказавшийся в «себе, ребёнке», должен чувствовать себя, как рыба в воде. Ну, разве что, случится некий кратковременный «стартовый шок», придётся слегка поучиться владеть юным телом, вживаясь заодно в давно и прочно забытую действительность. А тут — сижу, как в клетке. Вернее, в невиданном 3D-кинотеатре, когда действительность вокруг и объёмная, и даже насыщена всеми положенными запахами и тактильными ощущениями. Только вот повлиять на происходящее я не могу от слова «никак».