Удивительное дело: всего три года прошло с тех пор, как космические полёты были уделом единиц. А теперь — во Внеземелье посылают с гастролями студенческие коллективы! Того гляди, и стройотряды во Внеземелье появятся, — уже идут разговоры о сводной группе студентов из МЭИ и Бауманки, которая будет работать на строительстве новой орбитальной станции. Пока стройотрядовцы будут заниматься только внутренними, отделочными работами — но ведь и это надо кому-то делать, а там, как говорится, лиха беда начало!

Я собрался было, спросить, почему он ни словом не обмолвился о том, что на «Звезде Кэц» его ждут — но вовремя сообразил, что изначально «Тихо Браге» и не должен был стыковаться со станцией — а значит, шанса увидеться с Мирой перед стартом к Сатурну у Юрки не было. Что ж, завидовать, как известно, дурно; пусть он со своей разлюбезной скрипачкой могут вволю насладиться выпавшей им толикой счастья — а я тем временем найду, чем заняться. Например — доберусь до секции астрофизиков и перекинусь десятком слов с Гарнье. Мы были знакомы ещё со времён моей практики на лунной станции «Ловелл», где Гарнье состоял старшим астрономом. Тогда отношения у нас не сложились — по большей части из-за того, что я приревновал Юльку к этому красавцу и блестящему (как она, во всяком случае, уверяла) учёному. Зря приревновал, как выяснилось — с Гарнье они только работали, и Юлька даже ухитрилась сделать через его голову весьма существенное открытие, установив связь между спонтанной активностью «обруча» в кратере близ «Ловелла» и срабатыванием «батута» на лунной орбите. Дело тогда закончилось появлением из тахионного зеркала артефакта олгой-хорхоев, инопланетных электрических червей, с которыми мне пришлось вступить в схватку с применением лазерного пистолета и взрывчатки…

С Гарнье я позже встречался и на Земле, на семинаре, посвящённом исследованию лунного «обруча» — и имел с ним весьма любопытную беседу. Француз и сейчас занимался изучением инопланетный артефакта и добился, чтобы его выкопали из реголита и, прицепив к «Тихо Браге» подняли на орбиту. Там он сейчас и висел — и как раз об этом я собирался расспросить астрофизика.

Я связался с лабораторией Гарнье и договорился о встрече. До назначенного времени оставалось ещё часа полтора; я погладил Даську (к моему удивлению он не попытался увернуться или как-то ещё продемонстрировать неудовольствие), уселся за стол и вытащил из чемодана футляр с дискетами. Пока есть время, стоит заняться дневником, а то что-то забросил я его в последнее время.

Из записок

Алексея Монахова

«…По сути, удивительный мир, в котором я оказался — без нет холодной войны, безумной гонки вооружений, где не полыхают по всему миру локальные войны, а слетать на Луну не сложнее, чем на курорт в Сочи. Мир, где я в свои неполные восемнадцать собираюсь отправиться не куда-нибудь, а в систему Сатурна, — в общем, весь этот «прекрасный новый мир» (говорю это без всякой иронии!) обязан своим существованием всего двум расхождениям с оставленной мной реальностью. Первое: здесь Сталин умер не в марте пятьдесят третьего года, а в декабре пятьдесят шестого — и за эти лишние почти четыре года успел довести до конца многие начинания, которые в «том, другом» варианте истории были похоронены его преемниками и, прежде всего, пришедшим к власти Хрущёвым. Здесь же Никита Сергеевич в сентябре пятьдесят третьего (по иронии судьбы — седьмого сентября, в тот самый день, когда он должен был быть избран первым секретарём ЦК) отправился решением усатого батьки поднимать хлопковую отрасль Узбекистана. Берия же, которого тому полагалось пустить в распыл, тоже дожил до пятьдесят шестого — успел отрапортовать на двадцатом съезде о завершении основных работ на Трансполярной магистрали и Сахалинском тоннеле, и всего через месяц погиб в авиакатастрофе.

С личностью Лаврентия Палыча связано и второе расхождение, куда более фундаментальное, нежели политические коллизии, сотрясавшие одну шестую часть суши. Своим появлением оно обязано двум событиям, произошедшим в сильно удалённых друг от друга уголках планеты. Первое: в сорок третьем, в самый разгар Второй Мировой в США проводились работы, известные специалистам как «проект Рейнбоу», а широкой публике — как «Филадельфийский эксперимент». Суть его предположительно заключалась в том, чтобы сделать крупный объект, например, корабль, невидимым для радаров, которые к тому моменту вовсю применялись и на море, и в воздухе. Почему, спросите «предположительно»? Дело в том, что решающий опыт, произведённый с эсминцем «Элдридж», на котором специально для этого были смонтированы устройства, напоминающие огромные катушки Тесла, при включении экспериментальной установки бесследно исчез с якорной стоянки и объявился в трёхстах двадцати километрах, в Норфолке. Из команды численностью в сто восемьдесят один человек невредимыми остались не больше двадцати, остальные получили несовместимые с жизнью ожоги и поражения электричеством. Некоторые обезумели; тела других были буквально впечатаны в переборки и палубы. Отмечается ещё такая деталь — у всех выживших часы отставали на одно и то же время.

В общем, проект поспешили закрыть, а материалы (настоящие, не те, что, попав в руки охотников за сенсациями, легли в основу множества конспирологических теорий) спрятали в архивы с пометками «Хранить вечно» и «Перед прочтением сжечь». И так бы тому и быть, если бы советская разведка, плотно работавшая по «Манхэттенскому проекту» не раздобыла заодно и кое-какие рабочие записи, связанное с проектом «Рейнбоу».

Наши учёные, основываясь этих данных, повторить «Филадельфийский эксперимент», использовав для этого эсминец «Прочный», он же бывший немецкий Z-20 «Карл Гальстер», полученный по репарациям. Но, то ли, в расчёты вкралась ошибка, то ли в распоряжении исследователей не было каких-то критически важных деталей, которые агенты добыть не смогли — но экспериментальная установка так и не заработала. После нескольких неудачных попыток оборудование демонтировали, эсминец вернулся в Лиепаю, а все материалы по примеру заокеанских коллег отправили в совсекретный архив. Там бы они и пребывали бы до скончания века — если бы не открытие, сделанное в сорок восьмом году советской палеонтологической экспедицией, работавшей в пустыне Гоби.

Открытие это не имело никакого отношения к окаменелым останкам доисторических ящеров. Из песка извлекли странный предмет, имевший форму большого кольца, изготовленного из неизвестного сплава и покрытого загадочными символами. Тогда же случился инцидент, обстоятельства которого были настолько необычны, что руководитель экспедиции, палеонтолог и начинающий писатель Иван Ефремов не стал включать их (как, впрочем, и описание находки) в официальный отчёт. Кое-какие что он использовал позже в своём фантастическом рассказе «Олгой-Хорхой». Что до странной находки, то её тщательно упаковали, опечатали и отправили в Москву, где и передали исследователям.

Поначалу в работе наметились некоторые успехи. Группе учёных-лингвистов удалось частично разобрать символы на поверхности кольца. (Ефремов дал ему название «звёздный обруч») и выяснили, что гобийская находка — не что иное, как элемент инопланетной транспортной системы, позволяющей мгновенно преодолевать межпланетные, возможно даже межзвёздные, расстояния. Из того же расшифрованного фрагмента следовало, что кроме гобийского «обруча» существуют, ещё по меньшей мере три: один на Луне, другой — на одном из спутников Марса. Местоположение третьего не указывалось.

А вот изучение загадочного кольца с точки зрения физики не дало сколько-нибудь внятных результатов. Исследователи готовы были уже признать своё поражение, но тут случилось одно из тех совпадений, которые иногда, очень редко, определяют пути научного прогресса. Результаты исследований «звёздного обруча» попали в руки учёного, изучавшего в своё время материалы проекта «Рейнбоу» — и с этого момента история цивилизации свернула в другую колею.

Исследовательская группа, созданная личным распоряжением Берии для работ в этом направлении, поначалу добилась кое-каких результатов. Но довольно скоро выяснилось: для того, чтобы двигаться дальше, необходимо заполучить из американских архивов папки с грифом «Проект «Рейнбоу». А лучше всего — вообще объединить усилия с заокеанскими коллегами.

И этот вердикт был услышан, причём на самом высоком уровне! В пятьдесят пятом, незадолго до своей гибели, Лаврентий Павлович входит к Сталину с предложением: совместно с американцами создать научно-исследовательскую группу по изучению «звёздного обруча». В случае удачи, убеждал он вождя, обе державы, да и всё человечество смогут получить доступ не просто в космос, но и во всю Галактику. И уж, во всяком случае, державам, принявшим участие в столь грандиозном проекте, надолго станет не до войн и прочих противостояний здесь, на Земле!

В это трудно поверить — но отец народов согласился. А может, ничего удивительного в этом нет, и данное решение стало логическим продолжением той перемены курса, который наметился в СССР к середине пятидесятых?