Борис Давыдов
Московит-2
Пролог
Мужчина старался говорить с безупречной вежливостью, как и подобало благородному шляхтичу. Но казалось, что каждое слово застревает у него в горле:
— Прошу мою крулевну войти в этот скромный дом, стать в нем полновластной хозяйкой! Все, что имею, брошу к ее ногам!
Женщина с застывшим, напряженным лицом, даже не повернув к нему головы, кивнула:
— Теперь я вижу, что была несправедлива к пану…
— Як бога кохам, слова моей богини, будто бальзам на рану! — торопливо воскликнул Данило Чаплинский, просияв. — Хвала Езусу, наши ссоры, недоразумения — в прошлом! Теперь ничто не помешает нашему счастью…
— Пан не дослушал меня! — с ледяным презрением перебила Елена. — Я хотела сказать: хоть в чем-то пан не соврал! Теперь я вижу, что он все-таки способен хоть изредка говорить правду! Дом действительно скромен. Даже очень скромен! По сравнению с Суботовым…
Гордо вскинув голову, она жестом поманила за собой камеристку и пошла к парадному входу. Прислуга, выстроившаяся по обе стороны аллеи, торопливо и низко кланялась, испуганно косясь на новую хозяйку.
Чаплинскому, до боли стиснувшему кулаки, вдруг страстно, безумно захотелось выхватить у кучера кнут, размахнуться и ожечь ее что есть силы поперек спины. Пусть это позорно и недостойно шляхтича, но лишь бы согнать с этих змеиных губ презрительную усмешку, услышать пронзительный бабий визг… С великим трудом подстароста чигиринский одолел дьявольское искушение. От лютой обиды, жгучего стыда и ненависти перехватило дыхание, кровь прилила к голове.
«Дьяволица… Будь ты проклята! Зачем, зачем только попалась мне на глаза?!»
Часть I
Глава 1
Дьяк Астафьев, опасливо косясь на рассерженного царя, договорил:
— Уж не прогневайся, государь… Все перерыли, со всем тщанием! Стены и те простукали, потайные ходы выискивая… Ушел лиходей! И след простыл.
Алексей Михайлович как-то странно дернул головой, сердито, по-кошачьи, фыркнув.
— А что ж люди, которые снаружи стерегли? Спали, что ли?
— Боже упаси! — торопливо закрестился перепуганный дьяк. — Глаз с Англицкого подворья не спускали…
— Ну, так где же он? Где этот Андрюшка?! — голос царя, налившись силой, загудел, задребезжал, лицо покраснело от ярости. — Упустили, щучьи дети?!
Дьяк, всхлипнув, повалился на колени:
— Твой топор — моя голова, государь… Коли хочешь — вели казнить. Только Христом Богом клянусь, сам не ведаю, каким чудом тот лиходей скрылся! Уж не нечистая ли сила ему помогла?..
— Чур меня, чур! — едва не подскочил на месте юный царь, осенив себя крестным знамением. — Типун тебе на язык!
— Прости, государь… То по глупости, по испугу…
Алексей Михайлович перевел дыхание, силясь прогнать подступившую ярость. Негоже государю в гнев впадать, это смертный грех и делу не подмога, а лишь помеха… Вон как дьяк перепугался: лицо белое, губы трясутся, пот течет ручьем… С такого человека много ли толку?
— Встань! — махнул рукой царь. — Нечего в ногах валяться, пыль собирать… И не трясись, как заяц! Что упустил лиходея — не похвалю. Но и казнить не буду. Оплошал — сам и исправишь. Воля моя такова: искать Андрюшку денно и нощно! Найти хоть на краю земли! Живым взять и сюда, в Москву! Чует сердце, не просто так он начал народ баламутить…
— Будет сделано, государь! — выдохнул взмокший дьяк. — Живота не пожалею, все силы отдам, до последней капли… Изловим подлеца! Все до донышка выложит: по чьей воле али уговору подбивал на лихое дело люд православный! Какому заморскому государю служил!
— Вот-вот! — кивнул Алексей Михайлович. — Вижу, понимаешь ты меня. Наверняка следы за границу ведут… А пока Андрюшка не пойман, возьмись-ка за тех воров, что на него показали, да покрепче! Прежде всего за упертых, кои только под пыткой и заговорили… И тех, что сразу языки развязали, — тоже на дыбу! Нечего их жалеть, смутьянов! За то, что по их милости на Москве творилось, шкуру заживо драть надобно… Учини допрос строгий да усердно сверяй с прежними сказками [Показаниями (уст.).]: не начнут ли переменные речи [Менять показания (уст.).] молвить?
— Учиню, государь! — сверкнул глазами дьяк. — Проклянут воры тот день и час, когда решились против помазанника Божьего выступить!
— Только не переусердствуй! — наставительно погрозил пальцем царь. — С покойников-то какой спрос…
— Боже упаси! Живы останутся! Пока ты, государь, казнить их не повелишь. Или, может, пожелаешь милость свою им оказать…
Алексей Михайлович вновь как-то странно фыркнул. «Будто кот чихает!» — подумалось вдруг дьяку, и он тотчас же опасливо поежился. Хоть никто мыслей его подслушать не мог.
— Кому-то, может, и окажу! — усмехнулся юный царь. — Хоть все до единого смерти повинны, а все ж вины их разные… А вот Андрюшка пусть и не мечтает! Такой лютой казни злодея предадим — сам царь Иоанн лопнул бы от зависти! Прости, Господи… — усердно и торопливо закрестился он, кладя поясные поклоны перед иконостасом.
Дьяк поспешил последовать его примеру.
— Что тебе потребно для розыска? — обернулся к нему царь, выпрямившись. — Людей, денег? Бери, требуй моим именем! Грамоту тебе на то дам, действуй! Ни перед кем не отчитывайся, ничьего позволения не спрашивай! Дело-то больно важное, государственное… Ты, дьяче, теперь важнее иного думного боярина, пусть хоть от самого Рюрика род свой ведет! Только передо мною одним будешь ответ держать, ясно? Но гляди у меня, вольности лишней не бери, страх Божий не забывай. А не то… Я тих, добр, но могу и по-настоящему прогневаться!
— Государь, да чтоб мне…
— Помолчи! — оборвал дьяка Алексей Михайлович. — Верю тебе! Верю. Однако же предупредить не лишне. Вон Морозову тоже верил, а что вышло в итоге?! Ступай, дьяче! Принимайся за дело.
Глава 2
Застолье шло уже не первый час, съедено-выпито было столько, что иному стороннему наблюдателю сделалось бы дурно при одной мысли: «Как в них помещается?!» Но люди, собравшиеся за гетманским столом, хоть и дышали с натугой, утирая взмокшие лбы, и распустили пояса, явно не собирались расходиться.
Сыны сурового времени, они знали цену маленьким житейским радостям и отдавались им всей душой, не признавая меры. Коль стол ломится от яств, а радушный хозяин без устали потчует, упрашивая отведать то одного, то другого блюда, как тут устоять?! Да ежели еще усердные джуры без устали наполняют кубки, чем только велишь… А выбор хоть самому королю впору: добрая обжигающая горилка, хмельной мед, взятые в добычу под Корсунем вина италийские, угорские, французские (ни в чем не оказывали себе паны, точно не на битву собирались, а на приятную прогулку!). Словом, гости отдали обильную дань гетманским запасам. И сам хозяин не ударил в грязь лицом, показав, что не только на поле брани может вести за собой.
— Браты-товарищи! — громко произнес Хмельницкий, опершись левой ладонью на столешницу, чтобы подняться. Сидевший рядом генеральный писарь Выговский, поспешно отставив кубок, подхватил гетмана под локоть, осторожно подтолкнул кверху, помогая. Богдан, поблагодарив кивком, выпрямился, мысленно отметив: пора бы уже заканчивать, ноги будто чужие, и в голове гудит. — Вот что сказать вам хочу… Великое дело мы затеяли! Поначалу и не верилось, что фортуна к нам благоволить будет. Всего два месяца назад сколько нас было? Шесть реестровых полков, и только! Курам на смех!..
— Почто обижаешь, батьку? — тут же вскинулся здоровенный казак, лицо которого пересекал наискось белесый сабельный шрам. Оно — с резкими чертами, суровое, будто вытесанное из каменной глыбы, сейчас было растерянным, как у ребенка. — Неужто мои брацлавцы не казаки?! Иль в доблести другому полку уступят?!
— Да не о том речь, Данило! — махнул рукой Хмельницкий. — Я хочу сказать, что сила наша возросла многократно! И за столь дивно малый срок! Было шесть полков — стало без малого двадцать. И это только начало! Завтра тридцать будет, послезавтра все сорок! Великая сила! Кто сможет ее одолеть?
— Никто! — заревели дружным хором десятки луженых глоток. Да так, что стража у входа в первый миг встрепенулась, гадая, не бежать ли на шум…
Казак со шрамом, всхлипнув, воздел над головой наполненный кубок:
— Батьку Богдане, отец наш! Да я за тобой — хоть в пекло! И весь мой Брацлавский полк пойдет, до последнего казака! Слышите, панове полковники?! Это говорю я, Данило Нечай!
— И я пойду со своими чигиринцами! — взревел полковник Федор Якубовский, сверкая глазами, будто хищный зверь.
— И я с черкассцами! — подхватил Иван Вороненко.
— А мои переяславцы самыми первыми пойдут! — потряс кулаком здоровенный верзила Федор Лобода.
— А вот тебе! — ехидно оскалившись, сунул ему под нос дулю Мартын Небаба. — Разве только за моими черниговцами поспешат…
— Да я тебя!!! — кулак Лободы смачно впечатался в Мартынову скулу. Командир черниговцев, нелепо дрыгнув ногами, брякнулся спиной на пол.
Сидевший по правую руку от переяславского полковника командир Нежинского полка Прокоп Шумейко, грузный, как медведь, и примерно такой же сильный, изумленно поднял брови:
