Другой контекст, крайне важный для формирования жанра видений как в мусульманском ареале, так и в христианском, не мог быть в полной мере описан Б. И. Ярхо, поскольку самый факт его существования прояснился лишь позднее. Однако в частном случае этот контекст у него уже отмечен. Речь идет о так называемом «Никодимовом евангелии» [Первая часть его опубликована: Порфирьев. Апокрифические сказания о новозаветных лицах и событиях // Сборник II‐го отделения Академии наук. Т. 52. См. современное издание в сборнике: Апокрифические сказания об Иисусе, Святом Семействе и Свидетелях Христовых / Сост., авторы вступ. ст. и коммент. И. С. Свенцицкая, А. П. Скогорев. М.: Когелет, 1999.], которое было известно и в славянской редакции [О славянской версии см. Сперанский М. Н. Славянские апокрифические евангелия (общий обзор). М., 1895.]. Этот текст отчетливо делится на две части (главы I–XVI рассказывают о страстях Христовых, главы от XVII и до последней, а число их колеблется в разных редакциях, рассказывают о сошествии Христа в ад). Именно вторую часть хорошо знали многие авторы средневековых латинских видений [В антологии Б. И. Ярхо «Никодимово евангелие» чаще всего упоминается в связи с «Видением Анселла Схоластика».], поскольку она была переведена с греческого на латынь при Карле Великом и сохранилась именно латинская версия этого текста. Греческий текст предположительно датируется I–II веками н. э. И по традиции относится к ряду гностических апокрифов. До середины XX века наши познания об этом круге текстов были ограничены немногими сохранившимися памятниками гностической литературы вроде «Видения святого Павла». Интерес же к таким апокрифам был велик еще в XIX веке как в России, так и в странах Западной Европы [См.: Тихонравов Н. С. Памятники отреченной русской литературы: В 2 т. СПб., 1863; Афанасьев А. Заметки о загробной жизни по славянским преданиям // Архив историко-юридических сведений, относящихся до России, изд. Н. Калачевым. Кн. III. М., 1861. С. 3–26; из зарубежных авторов отметим: Harnack A. von. Quellenkritik der Geschichte des Gnostizismus. Lpz., 1873; Friedländer M. Der vorchristlische judische Gnostizismus. Göttingen, 1898; Rietzenstein R. Poimander: Studien zur griechisch-ägyptischen und frühchristlischen Literatur. Lpz., 1904; Bousset W. Kyrios Christos. Göttingen, 1913.].

Положение изменилось в середине прошлого столетия в связи с находкой в Наг Хаммади (Верхний Египет) целой библиотеки сохранившихся в разной степени гностических книг [См.: Nag Hammadi Library. N. Y., 1977.]. По мере публикации они становились предметом пристального внимания ученых [См. общие сведения и библиографию в работах: Трофимова М. К. Историко-философские вопросы гностицизма. М., 1979; Грицай С. П. Две коптские рукописи из Наг Хаммади как источник по изучению связей гностицизма и религий Древнего Египта: Автореферат кандидатской диссертации. М., 1984.]. Новые тексты позволили пересмотреть ряд узловых моментов в концептуальном разграничении между гностиками и ортодоксальными христианами (такой возможности у Б. И. Ярхо просто еще не было).

Всевозможные апокалипсисы, видения и евангелия оказались самыми популярными жанрами для авторов Наг Хаммади. В связи с этим одним из главных моментов в контроверзах между гностиками и их противниками стал вопрос о равноправии/неравноправии вновь порождаемых текстов с уже канонизированными и освященными традицией евангелиями. Как считает исследователь этой проблемы Э. Паджелз [Pagels E. The Gnostic Gospels. N. Y., 1979. Р. 28–47.], если бы вопрос решился в пользу равноправия первых со вторыми, то под угрозой оказалась бы сама структура идеологической системы, служившей оправданием для строго иерархизированной церкви, как она сложилась к тому времени в средиземноморском ареале. Вплоть до IV века шли эти споры, пока не завершились победой ортодоксальных христианских богословов, отстоявших жесткие границы Нового Завета.

Отметим, что именно в период после V века жанр видений в христианском ареале как бы претерпевает кризис. Лишь в конце VI века колоссальным авторитетом Григория Великого это жанр заново легализуется; при этом многие его черты настолько изменяются по сравнению с гностическими текстами, что становятся почти неузнаваемы. Однако одной из главных черт жанра остается то, что описано у Б. И. Ярхо: «Цель их — открыть читателю истины, недоступные непосредственному человеческому познанию». Этот момент — раскрытие потаенного, эзотерического «знания» (гносиса) — почти неощутим в «Диалогах» Григория Великого, но с течением времени присутствие его в видениях нарастает и даже профанируется в поздних образцах жанра, созданных в политических целях, таких, как «Видение Бедной Женщины» и «Видение Карла III».

Оба отмеченные нами контекста — и гностический и мусульманский — несомненно связаны с третьим: древнееврейским. Например, «Книга Еноха», а точнее говоря, «Первая книга Еноха» [См. современный русский перевод и комментарии: Тантлевский И. Книги Еноха. Сефер Йецира — Книга Созидания. М.: Мосты культуры, 2002.] (еще ее называют Эфиопской) возникла внутри иудейской традиции между III и I веками до н. э. В начале ХX века была известна только эфиопская версия, но зато она сохранилась полностью. Тогда же обнаружились и два фрагмента на греческом. Несколько сотен фрагментов данного текста сохранились в корпусе кумранских текстов на арамейском языке. Многочисленные отклики на этот текст, а также переклички с ним сближают «Книгу Еноха» с гностической традицией. Зависимость мусульманских видений от древнееврейской традиции прослеживается непосредственно в ми’раджах, где Мухаммед обязательно присоединяется в раю к «своим предшественникам» — праотцам и Моисею. И тут, помимо памятников, исследованных Б. И. Ярхо, надо обратить внимание на «Видение Авраама» [Славянский извод опубликован Н. С. Тихонравовым: Памятники отреченной русской литературы. Т. 1. С. 79–90; румынская редакция его была опубликована М. Гастером: Gaster M. Studies and Texts in Folklore, Magic, Medieval Romance, Hebrew Apocrypha and Samaritan Archeology. Vol. 1. L., 1925. С. 92–123.] и «Видение Моисея» [Gaster M. Op. cit. Р. 124–164.]. В последнем случае имеются в виду, строго говоря, два почти независимых друг от друга текста. Один датируется приблизительно I веком н. э. и известен давно; второй — явно архаичнее первого (он был переведен М. Гастером в 1893 году). Первый сохранился лишь в отрывках, второй полностью. Судя по всему, оба памятника остались неизвестны Б. И. Ярхо. Они интересны для нас — в частности — тем, что в одном пункте противоречат его концепции. Касаясь различий между средневековыми видениями и древнееврейскими апокрифами, Ярхо писал:

...

…существует еще одно важное отличие, заключающееся в образе ясновидца; в апокрифах — это лицо священное, объект культа… в средневековых видениях — это простой человек и, главное, современник ближайших читателей. Это лишает старые апокалипсисы того элемента человеческой трагедии, который так силен в средневековых образцах. Пророк или апостол вступает в загробный мир спокойною стопой, заранее оправданный; он идет туда на предмет осведомления, и перед ним развертывается как бы учебник эсхатологии…

И далее: «Роль пророка или апостола немного отличается от роли читателя».

Однако в апокалипсисах Авраама и Моисея сюжет строится на совершенно иных основаниях. Аврааму дано увидеть загробный мир накануне смерти, и апокалипсис завершается его гибелью. Получив от Бога возможность увидеть всех людей с колесницы херувимской, Авраам — в гневе на человека за его безобразия — поражает огнем множество людей. Бог спасает остальных представителей рода человеческого, приказав херувимам повернуть колесницу назад. Что же касается Моисея, то в версии, данной у М. Гастера, акцентируется страх героя перед огнем преисподней, и Господь особо распоряжается «претворить его плоть в огонь» [Ibid. P. 126.], дабы избежал он сожжения. Однако даже после этого страх не единожды охватывает Моисея, и только Шехина (ипостась Божьего присутствия), придя на помощь, дает ему возможность сделать следующий шаг в аду. Так что роль пророка в этих текстах вовсе не исключает вполне человеческих эмоций гнева и страха.

Добавим, что из всех доступных нам визионерских текстов «Видение Моисея» — единственный, где в финале, когда герой оказывается в раю, дается описание древа жизни, из-под которого бьет источник, растекающийся на четыре рукава. Таким образом, здесь мы находим «классическую» картину рая как космоса.

Поскольку наше внимание уже устремлено на ближневосточные контексты, резонно следующим шагом обратиться к контексту средневосточному — иранскому. Количество текстов (и полных, и фрагментарных) там довольно велико, что отражено в соответствующих исследованиях [Alfaric P. Les écritures manichéennes. Vol. II. Paris, 1919. Р. 194 et suivant.; Alberry C. R. C. A. A Manichaean Psalm-Book. Pt. II. Stuttgart, 1938; Al-Nadim. Muhammad ibn Ishak al-Warrak, Kitab al Fihrist.Herausgegeben von G. Flügel. Vol. I–II. Lpz., 1871–1873. P. 333–345; Boyce M. The Manichaean Hymn Cycles in Parthian. Oxford, 1954. № 187a; Burkiff F. C. The Religion of Manichees. Cambridge, 1925. P. 73–74, 111–119; Cumont F. Textes et Monuments figures relatifs aux mystéres de Mithra. Vol. I. Bruxelles, 1894. P. 9, 39, 320; Lidzbarski M. Ginza. Der Schatz oder das grosse Buch der Mandäer. Göttingen, 1925; Polotsky H. J. Manichäische Homilien. Stuttgart, 1934. P. II; Widengren G. The Great Vohu Manah and the Apostle of God. Studies in Iranian and Manichaean Religion. Uppsala; Leipzig, 1945; The Continuum history of apocalypticism / Eds B. McGuinn, J. Collins, S. Stein. New York: Bloomsbury Publishers, 2003.]. Укажем, что и Б. И. Ярхо предполагал изучать этот материал в своих заметках по демонологической литературе [См.: РГАЛИ. Ф. 2186. Оп. 1. Ед. хр. 75. Л. 1.]. Для целей данной работы наибольший интерес представляет иранский ми’радж, опубликованный Э. Блоше в конце XIX века [Blochet E. Études sur l’histoire religieuse de l’Iran // Revue de l’histoire de religions. XL, 1899. Р. 1–25, 203–236.].

Прежде чем обратиться непосредственно к этому тексту, отметим, что исключительная важность иранского контекста для жанра видений очевидна уже постольку, поскольку самое название рая в арамейском, арабском, греческом и далее в латыни и новоевропейских языках восходит к авестийскому термину pa’ri-daeza, означавшему «отовсюду огороженное место» [См.: Аверинцев С. Рай // Мифы народов мира. Т. 2. С. 363.]. В древнегреческом первое использование этого слова отмечено у Ксенофонта, где оно обозначает сады персидских владык. Значение «сада» для данного термина является, вероятно, исконным, так как авестийское daeza восходит к санскритскому udyana. Как пишет Т. В. Цивьян, «санскритское udyana — сад обозначает собственно возвышенное место, поскольку первосадом является небо, где звезды — это цветы, а солнце, луна и облака — деревья; заколдованные сады в индийской традиции обычно называются devodyana, т. е. небо» [Цивьян Т. В. Verg. Georg. IV, 116–148; К мифологеме сада // Текст: семантика и структура. М., 1983. С. 146, со ссылкой на Gubernatis A. de. La mythologie des plantes. T. 1. P. 1878. О средневековой традиции осмысления рая см. в работе Ferraresi A. De amor y poesía en la España medieval. Prólogo a Juan Ruiz. México, 1976. Р. 20–21, 73.].

Следует подчеркнуть необходимость этих замечаний, поскольку если для античной древнегреческой традиции зависимость от иранской (в данном случае с мотивом рая/сада) вполне очевидна, то влияние иранской традиции на древнееврейскую нуждается в дополнительной проработке. Дело в том, что архаическая древнееврейская традиция не имела особого термина для понятия рая (как и для понятия ада). Словом «шеол» обозначали недифференцированно обиталище мертвых вообще. «Шеол» значит собственно «неизведанная глубина». Поэтому, к примеру, Иаков, узнав о мнимой смерти Иосифа, собирается сойти к сыну в «шеол» (Быт. 37: 35 [В современном переводе: «…но он не хотел утешиться и сказал: с печалью сойду к сыну моему в преисподнюю».]). Под влиянием Ирана, наконец, в древнееврейской традиции происходит дифференциация «шеола» на обиталище праведных (арамейское pardes) и собственно «ад/геенну».

Интересующий нас текст представляет собой, по мнению его исследователя Э. Блоше, часть развернутого комментария к соответствующим стихам из Корана [О сильном суфийском субстрате в этом тексте см.: Widengren G. Muhammad, the Apostle of God. Р. 133–134, 220–226.]. Рукопись, содержавшая этот комментарий, датируется 1300 годом, но отдельные детали повествования позволяют считать данный ми’радж куда более архаичным. Как и в ми’раджах, использованных М. Асин Паласиосом, путешествие Мухаммада начинается здесь с Синая, приводит его в Иерусалим, но затем, когда спутником и проводником его становится Гавриил (Джибрил), путь наверх происходит с прямым упоминанием лестницы. Взбираясь по ней, Мухаммад последовательно проходит через семь небес, встречая целую вереницу предшественников-пророков: Адама, Иисуса, Иосифа, Идриса и наконец Авраама. Именно Авраам приветствует героя: «Ты пришел поздно, но добро пожаловать».