Брайан Д’Амато
Хранитель солнца, или Ритуалы Апокалипсиса
Посвящается Энтони Д’Амато, автору книги «Юриспруденция: описательный и нормативный анализ закона» и ряда других работ в области юриспруденции и философии, а также композитору, создавшему мюзикл «Обратный адрес — Бродвей» и многие другие музыкальные произведения
О произношении
Большинство майяских слов написаны в соответствии с орфографией, рекомендуемой Гватемальской академией языков майя. Специалисты могут, однако, заметить, что некоторые слова переданы в чоланской традиции, использующей обычно «ч» вместо «к».
Апостроф означает гортанную смычку.
Ударение ставится на последнем слоге, однако оно ослаблено. Для смысловых оттенков используются повышение и понижение тона. В метрике языка распространено короткое двустишие; его определенную ритмику автор пытался передать в некоторых местах.
Слова на теотиуаканском имеют ударение на предпоследнем слоге, как, например, в названии города Теотиуакан.
Ноль
(0)
Первое, что я увидел, была красная точка на бирюзовом поле. Потом выше и чуть левее появилась вторая, а под ней, совсем рядом, расцвела третья, затем еще и еще, пять, девять, тринадцать… Их становилось все больше, они расширялись, а соприкоснувшись, сливались и текли струйками, и наконец я понял, что это моя собственная кровь капает у меня с языка на синюю жертвенную бумагу.
Получилось, подумал я. Ничего себе!
На дворе не 2012 год. А 664-й. И сегодня 20 марта. Или, по майяскому календарю, 3 Сотрясателя Земли, 5 Дождевой Лягушки, одиннадцатого уинала, одиннадцатого туна, одиннадцатого к’атуна, десятого б’ак’туна. И сейчас 4.48 утра воскресенья.
Ммм.
Думаю, случившееся мало чем отличалось от любой другой капитальной смены образа жизни; осознание приходит только после отстраненной, внимательной переоценки событий, ну, что-нибудь типа: меня и в самом деле арестовывают, меня пырнули ножом, я женюсь, у меня родился ребенок, мне действительно делают тройное шунтирование, здания вокруг и вправду рушатся — и каждый раз тебе кажется, что ничего более серьезного не происходило ни с тобой, ни с кем другим. Hijo de puta, [Сукин сын (исп.). (Здесь и далее, кроме особо оговоренных случаев, примечания переводчика.)] мысленно выругал я себя. Потом поднял голову и посмотрел на небо через маленькую трапециевидную дверь. Оно приобрело фиолетовый предрассветный оттенок. Я никогда не видел столько звезд сразу, вплоть до четвертой величины. Звездные потоки, скопления, бесконечные миры… Да, смещения очевидны, но Таро так рассчитал время загрузки, чтобы кончик сигары Оцелота Один (Альгениб в созвездии Пегаса) оставался в четырехугольном проеме почти в прежнем положении — чуть правее центра. Слева от него на полпути к Хомаму сверкала новая звезда достаточной яркости, что позволяло идентифицировать ее как гамму Андромеды. Лет через сто она, вероятно, померкнет, иначе аль-Хорезми [Мухаммед бен Муса аль-Хорезми (ок. 783 — ок. 850) — узбекский математик, астроном и географ.] упомянул бы ее.
«Неверомыслимохренительно!» — воскликнул я про себя.
Они и в самом деле все точно рассчитали. Кутеж продолжается в том же месте, но в другом времени. Хотя, конечно, мое местоположение во Вселенной изменилось. Впрочем, какая разница. Солнечная система прошла большое расстояние за 1347 лет, но я находился в той же точке Земли — в крохотной комнатке у вершины самой высокой пирамиды города Иш в центральной Гватемале. В департаменте Альта-Верапас, как назовут его спустя столетия. Сейчас на стенах святилища плясали ярко-желтые отблески факелов, колонки витиеватых глифов были гладкими, без изъянов, и многоцветными — черными, синими, карминовыми. А город внизу жил. Я слышал шум толпы, точнее, ощущал, как от ритуальных песнопений вибрируют камни. Суть в том, что, с моей точки зрения, я остался в пространстве на прежнем месте. Однако…
Ммм. Я чуть не сказал, что совершил огромный скачок назад во времени. Но мне не хотелось бы начинать с дурацких упрощений.
Грустная действительность заключалась в том, что вероятность путешествий сквозь века сводится к нулю. То есть в прошлое пути нет. Если ты хочешь поскорее попасть в будущее, просто заморозь себя. Но вернуться назад абсолютно, однозначно и категорически невозможно по ряду хорошо известных причин. Одна из них — «парадокс дедушки», суть которого в следующем: если ты, оказавшись в прошлом, случайно или намеренно убьешь своего деда еще до его близкого знакомства с твоей бабкой, твое рождение становится более чем проблематичным. Другая причина связана с законами физики: допустим, тебе удалось счастливо миновать роковой встречи с предками, но на твоем теле почти наверняка останутся некоторые молекулы, принадлежавшие более молодому «я». А одна и та же молекула не может находиться в двух разных точках одновременно. Третья причина — чисто механического свойства. Единственный путь в прошлое — это знаменитая «кротовая нора». [«Кротовая нора», также «кротовина» или «червоточина» — гипотетическая топологическая особенность пространства и времени, представляющая собой в каждый момент времени туннель в пространстве.] Но перемещать материю через «кротовую нору» — все равно что прокрутить вазу мейсенского фарфора через мясорубку. На выходе получим нечто смятое, искореженное или раздробленное, ни для чего не пригодное.
Но… но… есть и обходной путь.
Специалисты из лаборатории Уоррена утверждали: даже если нельзя отправить в прошлое вещество, то не исключены другие варианты. Пусть мы не можем протолкнуть через время материальный предмет — но кто мешает экспериментировать с иной субстанцией? Ведь есть что-то — и есть ничто. Грубо говоря, электромагнитное поле. И вот эти умники разработали способ проводить импульсы энергии через крохотную трубку Красникова. [Красников Сергей Владиленович (р. 1961) — российский физик и математик. Трубка Красникова — гипотетический механизм путешествий в пространстве, подразумевающий искривление пространства-времени в постоянный сверхсветовой туннель.] И пришли к выводу: комбинация таких вспышек несет некоторую информацию. Да что там некоторую — массу информации. В сигнале, полетевшем назад, сквозь века, в закодированном виде содержалась целая эпоха очищенных воспоминаний, практически все, что создает иллюзию, называемую «самоощущение». В данном случае мое собственное.
Конечно, тут же возникает очередная проблема: на другом конце должны находиться приемник и некое запоминающее устройство. А в той эпохе, которая нас интересовала, не было ни спутниковых тарелок, ни винчестеров, ни кремнивых чипов, ни коротковолновых антенн, ни даже детекторных радиоприемников. Около 664 года существовал один-единственный прибор, способный принять и сохранить столько информации: человеческий мозг.
Я попытался скосить глаза в сторону, и у меня получилось. Моя правая рука — та, которая держала терниевую бечеву, — оказалась крупной и мускулистой, с обширной мозолью у основания ладони. Ногти были длинными и заостренными, инкрустированными Т-образными сердоликовыми бобышками, а пальцы украшала татуировка — красные и черные ленты, напоминавшие кольца на шкуре коралловой змеи. Нефритовый браслет охватывал руку от запястья чуть ли не до локтя, и его покрывала корка ярко-синей глины. Так же, как часть моей обнаженной груди и похожее на кочан цветной капусты левое колено.
Что ж, команда Чумовой пятницы не ошиблась. Я и в самом деле находился в теле другого человека. А точнее, в мозгу некой личности по имени 9 Клыкастый Колибри.
Мы — я говорю о нас, ребятах из проекта Уоррена, — кое-что знали об этом типе. Он был патриархом клана Оцелот и ахау (то есть царем, или правителем, или диктатором) города Иш и приблизительно двух тысяч окрестных поселений. Он являлся сыном двенадцатого ахау, по имени 22 Горящий Лес, и госпожи Ураган. Сегодня ему исполнилось сорок восемь лет и шестьдесят один день. Вождь сидел здесь и постился уже около сорока двух часов. Он собирался выйти отсюда на рассвете, чтобы возглавить церемонию возведения на трон и стать ахау еще на двадцать лет.
В пяти дюймах к северу от моего колена стояла чаша с горячими углями. Я без всякой мысли отлепил пропитанную кровью бумагу от тростниковой подстилки и поднес ее к жаровне. Несколько мгновений мерцающие огоньки просвечивали сквозь лист. Я увидел глифы на другой стороне, фразу «Охраняй нас, защищай нас» и профиль орла:
Если говорить точнее, это был орел-гарпия, Thrasyaetus harpyia. По-испански — arp?a, а на майяском — хунк’ук, «золотой потрошитель». Ацтеки называли его «крылатый волк». Тотем клана, моего клана, то есть клана того человека, чей мозг я реквизировал. А бумага представляла собой послание моих соплеменников к Оцелоту Один — тому, что в Чреве небес. Я автоматически сложил липкий листок треугольником (мои пальцы выполнили довольно сложные манипуляции, не проще чем при изготовлении журавлика оригами, но я, вернее прежний владелец моего тела, судя по всему, совершал подобные движения сотни раз) и бросил его в чашу. Вероятно, письмо пропитали медными солями, потому что оно зашипело, а потом занялось зеленым пламенем.
Язык у меня вдруг завибрировал. Я поджал его — нет, постой. Я поджал…
Гм. Ничего не произошло.
Я попытался проглотить слюну, а потом просто прикусить язык. Но у меня лицо словно замерзло. Мышцы не слушались.
«М’аш эче? — подумал я на чоланском. — Кто ты?»
Нет, постой.
Это не я подумал. Мысль пришла откуда-то со стороны.
Словно кто-то заговорил со мной, хотя на самом деле я ничего не слышал, кроме гудения толпы внизу на площади, глухих ударов щелевых барабанов из кедра, отбивающих нечетный ритм пять четвертей. Как будто я прочитал что-то прежде, и теперь строчки, написанные прописными буквами, ползли перед моими глазами. Безмолвный вопрос разрывал мозг. Слова казались громкими и навязчиво раздавались в ушах помимо моей воли.
«М’аш эче?»
Вот дьявольщина.
Похоже, я не один.
В помещении никого. Кто-то чужой присутствовал в моей голове.
O co?o Dios. [Нецензурное выражение (исп.). Приблиз.: «В бога твою мать». (Прим. ред.)]
Дело в том, что первый этап программы Чумовой пятницы должен был стереть воспоминания мишени, чтобы мое сознание могло работать с чистого, так сказать, листа. Но в этой части процесса явно произошел сбой. Потому что вождь все еще полагал, что он — это он.
«М’аш эче?»
«Меня зовут Джед де Ланда», — мысленно ответил я.
«Б’а’аш ука’ах чок б’олеч тен? — Зачем ты вселился в меня?»
Да ничего я не вселился, подумал я. Как бы это объяснить… Я нахожусь внутри, потому что… потому что мое сознание вложили в тебя…
«Т’ече гун балмак? — Ты Оцелот Один?»
«Нет, — слишком быстро отреагировал я. — Я хочу сказать…»
Черт возьми. Глупо.
«Брось ты, Джед», — успокоил я себя.
Это типа того, что Уинстон говорит: если у тебя кто-то спрашивает, не бог ли ты, отвечай — «да». [Имеется в виду фраза героя фильма «Охотники за привидениями» (режиссер Айван Райтман, 1984 г.) Уинстона Зеддмора: «Если у тебя спросят, бог ли ты, отвечай — “да”».] Понял? Отлично.
Ну, поехали.
«Да, — я старательно подбирал слова, — я и есть Оцелот Один. Оцелот из Оцелотов. Я Оцелот, великий и могучий…»
«Ма-и’х тек. Ты не Оцелот».
Нет, Оцелот, упорствовал я… O demonio. [Дьявольщина (исп.).] Этого парня не так-то легко обмануть. И неудивительно. Он читает мои мысли. И хотя ахау выражался на древнечоланском, а я — как обычно, на смеси испанского, английского и позднего, выродившегося чоланского, мы полностью понимали друг друга. И вообще, наш разговор напоминал не препирательство двух разных людей, а спор с самим собой.
«Джед, наверное, стоит поступить вот так». — «Нет, Джед, следует сделать по-другому…» Вот только одна сторона этого внутреннего диалога чувствовала себя легко, уверенно, а другая — моя — с трудом подыскивала аргументы.
Зачем ты захватил меня, зачем овладел мной?
«Что? воскликнул я беззвучно. — Я пришел, чтобы научиться игре под названием “Жертвоприношение”. И это правда».
«Зачем?»
«Ну, затем… затем, что я явился из тринадцатого б’ак’туна. Наступили последние дни мира. Нам грозит очень, очень серьезная опасность. Игра может спасти нас от гибели».
«Убирайся», — подумал он.
«Не могу».
«Убирайся».
«Извини, но я правда не могу. Ты тот, кто…»
«Им от’ шен. Убирайся из моей кожи».
«Не получится, — ответил я. — Но послушай, а что, если…»
«Тогда спрячься, — велел он. — Затаись, сиди спокойно, молчи».
Я заткнулся. Мне все это начинало не нравиться.
Моя рука поднялась к открытому рту и сжала колючий шнурок — терниевую бечевку, продетую через середину языка. Я дернул. Пять узлов прошли сквозь отверстие, разбрызгивая кровь, но наконец удалось вытащить все наружу. Ух ты, больно, довольно равнодушно отметил я. Вообще-то, находясь в прежнем теле, я вопил бы целый час, но теперь даже не пикнул. Еще более странная штука: исчез страх, древний гемофилический страх истечь кровью, от которого я никак не мог избавиться, пока был в шкуре Джеда. Я скрутил бечевку и бросил ее в огонь — так же механически, как катапультировавшийся летчик дергает кольцо парашюта. Она почернела и съежилась, и кровяной дымок наполнил комнату острым медным запахом.
Я проглотил большой сгусток крови. Вкусно. Пение снаружи стало громче. Хотя чоланский изрядно отличался от своей реконструированной версии двадцать первого века, я смог разобрать слова:
Уук ахау к’аломте йахос…
Владыка, великий отец,
Дедушка-бабушка
Нефритовое Солнце, Нефритовый Оцелот,
Пленитель 25 Поединщика из озера Трех Гор,
Пленитель 1000 Душителя из Сломанного Неба…
Наши ноги распрямились. Наши руки поправили прическу — она напоминала высокую жесткую подушку, набитую кошачьей шерстью, — но не отерли кровь с лица.
Пленитель 17 Песчаной бури из Опаленной Горы.
Кормитель, страж,
Нефритовый 9 Клыкастый Колибри,
Когда ты в следующий раз
Появишься из своей небесной пещеры,
Чтобы услышать нас, посмотреть на нас?
Мы подползли к крохотной двери, опустили голову пониже и на четвереньках выбрались на свежий воздух. Людская толпа на площади внезапно замолкла, а потом раздался общий вздох, такое количество легких вобрало в себя воздух, что, казалось, упало атмосферное давление. Мы поднялись. Нефритовые чешуйки и колючие устричные бусинки бряцали, царапая кожу. Возникло ощущение, что вся кровь, которая еще оставалась в этом теле, вытекла из раны на языке. Наверное, в любой другой день сознание покинуло бы нас, но сегодня некий высший гормон удерживал его, и мы даже не пошатнулись, встав на ноги, хотя сандалии на высокой, дюймов в восемь, платформе больше походили на ходули. Определенно я был меньше ростом, чем Джед. А еще легче и сильнее. И вовсе не чувствовал себя на сорок восемь лет. Скорее на шестнадцать. Странно. Я огляделся. Внизу, под нами, лежал Иш, защита мира.
Наши глаза впитывали удивительное зрелище всего лишь две с половиной секунды, а потом снова обратились к Альгенибу. Но столь краткого промежутка времени вполне хватило, чтобы понять: никто из нас в 2012-м (или, если уж на то пошло, на протяжении пяти предшествующих веков) не имел ни малейшего представления о том, как на самом деле выглядело это место.
Мы совершили нечто похуже ошибки, сказал я себе. Проявили глупость. Словно брели по пустыне и нашли пять выбеленных солнцем костей из примерно двухсот шести, составляющих человеческий скелет, но вместо того чтобы установить пол, возраст, генетическое наследие и другие достоверные данные, которые можно получить на основании нескольких ребер и позвоночника, и на этом успокоиться, сочинили целую историю о том, какая это была женщина, как она жила, какие имела привычки, как одевалась, как звали ее детей и все такое, а потом сели писать ее биографию — с бежевыми круговыми диаграммами и безжизненными грязноватыми иллюстрациями гуашью. И вот теперь я видел перед собой эту женщину вживую, и она не только отличалась от нашей реконструкции физически, но и ее личность, история жизни и место во Вселенной ничуть не совпадали с нашими прозаическими догадками.
Остатки сыпучих руин, дотянувшие до двадцать первого века, являли собой лишь пять процентов истории — всего-навсего каменный фундамент города, который был не столько построен, сколько сплетен, свит, связан, сшит из тростника, реек, камыша, город-корзинка, до такой степени не похожий на воображаемый, что я даже не мог различить известные мне памятники. Мы стояли лицом на восток перед рекой, смотрели в сторону Серро-Сан-Энеро, самой высокой вершины в гряде, что опоясывала долину Иша. Гора извергалась, выкидывала вверх фонтан пепла, черневшего на фоне предрассветного сиреневого неба… Нет, погоди-ка, подумал я. Это же не вулкан — быть такого не может. Наверное, там разложили костер из веток гевеи… Но и другие горы изменились — прежде тут рос лес, а теперь обнаженные склоны были иссечены террасами, площадками, которые каскадами устремлялись вниз. Их украшали пучки тростника, торчавшего, как лучи из головы статуи Свободы. Стайки точек или пятен, словом, чего-то неопределенного, маячили наверху и перед горами и башнями. Сперва, разглядывая Иш, я решил, что это иллюзия — может, из-за головной боли рябит в глазах и светящиеся червяки плавают в моих тканевых жидкостях, — но в следующее мгновение сообразил: над городом, словно поднятые ввысь горячим дыханием тысяч людей, парят воздушные змеи размером с человека, сделанные из перьев, круглые или пятиугольные, многоцветные — черные, белые и красные.
Толпа затянула новое песнопение, уже в новой тональности:
Хун к’ин, ка к’иноб, ош к’иноб…
Одно солнце, потом два солнца, потом три солнца…
De todos modos, [В любом случае; как бы то ни было (исп.). (Прим. ред.)] приказал я себе, сосредоточься. Сориентируйся.
Найди какие-нибудь вехи. Где находилась река? По моим представлениям, она должна широко разливаться, превращаясь в озеро, но я нигде не видел воды. Вместо нее передо мной простиралась долина, густо усеянная подобиями плотов из тростника и гигантских каноэ. Между ними извивались ярко-желтые жилы — будто миллионы цветущих бархатцев плыли по течению. На противоположном берегу я различил ряды строений, длинные дома с крышами, похожими на спины стегозавров, башни с контрфорсами и опровергающими законы гравитации свесами. Не иначе их сделали из материала легкого как перышко, к примеру из решеток и кукурузного теста… Но все это я мог только предполагать, потому что на каждой грани, каждой горизонтальной или вертикальной поверхности, от самых вершин до площади внизу, бурлила жизнь. Толпы ахче’ех, Смеющегося народа ишиан, сплошным ковром устилали площади, люди цеплялись за шесты, подмостки и фасады пульсирующей массой, напоминая слой полипов, которые колышутся на скелете тысячелетнего рифа, торчащие над поверхностью воды чашечки горгоновых кораллов. Пустыми оставались только крутые грани четырех громадных мулов, вспомогательных пирамид, поднимающихся над этим бесконечным движением, словно ступенчатая глыба выращенного в лаборатории кристалла. Но даже и пирамиды нигде не обнажали своей каменной сути — все было оштукатурено, закрашено, замаслено, укрыто лепестками, испещрено многослойными пятнами бирюзового, желтого и черного, остроугольными и озорными. Просто россыпь отравленного печенья! Каждый мул венчал гигантский конек с оперением, извергавший из невидимых ходов дым. Сколько же тысяч людей там находилось? Пятьдесят? Семьдесят? Я видел лишь малую их часть. На площади Оцелотов (а это два с половиной акра) толпилось тысячи две. Допустим, в городе около тридцати таких площадей… а, бог с ним. Не забывай о своей миссии. De todos modos. Где 9 Клыкастый Колибри? Нужно попытаться его отыскать…
