— Нет, — возразил Каден. — Раб той дорогой не пройдет.

Кшештрим устремил на него свой пустой взгляд.

— Кента, — произнес он.

Каден молча кивнул.

— Врата охраняют ишшин, — напомнил Киль. — Все врата. Едва ты ступишь на остров, как тебя убьют. Трех слов сказать не успеешь.

— Значит, уложусь в два.

14

— Отозвать ил Торнью в город невозможно по двум причинам, — говорила Адер. — Во-первых, пока он здесь, некому будет сражаться с ургулами.

Она обвела рукой руины карты внизу, словно в золе и пепле можно было за сотни миль разглядеть передвижения всадников по выгоревшим миниатюрным лесам края Тысячи Озер. После выступления Адер совет покинул палату. Она не могла их упрекнуть. Вонь горелой смолы и масла, половина светильников перебита, стол еще засыпан осколками, мостки и кресла тоже. Слуги, повинуясь неслышному приказу, почти сразу взялись за уборку. Адер их отослала. Карту она восстановит после восстановления самого Аннура. А пока в разрушенной палате она могла без помех со стороны советников побеседовать с Каденом и Килем.

— Он не единственный на свете генерал, — указал Каден. — Найдутся и другие, чтоб сражаться с ургулами.

Адер отвела глаза от карты, посмотрела на брата. Он стоял в двух шагах, только руку протянуть, но все в нем — осанка, взгляд, застывшее лицо нашептывало, как они далеки.

В нем не было тепла. Не было человеческих порывов. Так Адер могла бы сквозь линзы трубы разглядывать фигуру на далекой-далекой вершине. Все, что их связывало или могло бы связать, пропало. Об этом говорило уже одно его настойчивое требование, чтобы в разговоре участвовал этот кшештрим, Киль. Адер сглотнула, гадая, что оставило такой горький вкус на языке — сомнения или раскаяние, и покачала головой.

— Таких, как ил Торнья, больше нет. Если бы не он, ургулы смели бы нас много месяцев назад. Разбили бы в первом же сражении.

— Тогда Аннур был расколот. Мы его исцелили…

— Разве? — подняла бровь Адер. — Может, совет и согласился посадить меня на трон, но недавняя встреча ясно показала: этим троном пределы моей власти и ограничатся.

— Я о том, — возразил Каден, — что, объединившись, наши армии смогут лучше противостоять ургулам. Ил Торнью реально отозвать, не погубив северную кампанию.

— Ты мог бы его вызвать, — тихо, как шуршит по камню кожаная подошва, вставил Киль, — но он не подчинится.

— Это вторая причина, — коротко кивнула Адер.

Она выдержала паузу, рассматривая историка и пытаясь его понять. Она ожидала увидеть в нем то же, что и в ил Торнье, — силу, уверенность, бесстрастность, но, конечно, все это было фальшью, маской, которую носил ее генерал, притворяясь человеком. Киль вполне мог выбрать себе другую.

Если верить Кадену, Киль прожил дольше ее кенаранга — на тысячи лет дольше, хотя можно было только догадываться, что означала эта разница для кшештрим. Выглядел он, безусловно, старше. Отчасти из-за манеры держаться — Киль, в отличие от ил Торньи, двигался и говорил обдуманно, едва ли не с осторожностью, присущей, на взгляд Адер, старческим летам. Кроме того, Киль очень долго прожил в плену, и плен оставил следы: не раз переломанные нос и челюсти потеряли форму, изувеченные руки плохо зажили, пальцы искривились, как сучья. И если ил Торнья представлялся ей слишком молодым и самоуверенным для кшештрим, то этот выглядел слишком согбенным и разбитым.

Но в его глазах что-то было — то древнее и немыслимо далекое, что она видела на башне в Андт-Киле. Киль, как и ил Торнья, старался скрыть этот взгляд, но почему-то с меньшим успехом, так что иногда, как теперь, ей казалось, что он смотрит мимо или сквозь нее, будто она — лишь точка в картине столь огромной, что Адер не надеялась ее ни охватить, ни понять.

— Он знает, что я здесь, — нарушил молчание Киль.

— Он предупредил меня перед отъездом, — кивнула Адер. — Сказал, что вы будете лгать о нем. Он не предвидел, что я приму вашу сторону.

По правде сказать, она еще не решила, готова ли принять сторону Кадена и этого кшештрим. Мысль, что ил Торнье придется наконец склониться перед аннурским правосудием, была слаще меда, но от жестокой правды никуда не деться: ил Торнья сдерживал ургулов, а то, что Каден вчера хотел сообщить ей об ил Торнье и Длинном Кулаке (о стремлении кенаранга уничтожить ургульского вождя), так и осталось невысказанным. Едва Адер померещился путь, открытая дверь, надежда на примирение, Каден замкнулся в себе, сложился, как складывается, щелкнув, бумажный веер.

— Ты чего-то недоговариваешь, — придав голосу твердости, произнесла она.

Каден чуть заметно шевельнул бровью:

— Подозреваю, все мы кое о чем умалчиваем. Не так давно ты заметила, что не доверяешь мне.

Он был прав. Более чем прав. Адер не рассказала брату про Ниру, про огненную петлю на шее ил Торньи — о том, что та одним словом, одним жестом может убить кенаранга. Доверять и делиться замечательно, но она не готова была начинать первой.

— Есть только один способ выстроить доверие, — сказала Адер, удерживая взгляд брата и разводя руками. — Если речь идет об ил Торнье, о том, чтобы лишить его власти над военными, я должна знать, зачем ему Длинный Кулак. Тебе придется объяснить, что у него за… мания насчет Мешкента. Я ничего не могу, не могу думать о союзе, пока ты не откроешь мне правду.

— Правду, — тихо повторил Каден.

Они стояли друг перед другом на расстоянии вытянутой руки, сцепившись взглядами. Одно-единственное слово — «правда» — было для нее как клинок в руке: что-то твердое и острое между нею и почти незнакомым братом. Конечно, и у Кадена имелся невидимый клинок — своя правда против ее правды. Адер почти слышала, как они скрежещут, скребут друг о друга, будто в неподвижности шел бой, в их общем молчании звучали крики; как будто один звук мог порезать, убить.

— Если ил Торнья уничтожит Мешкента, — сказал Каден, — мы погибли.

Адер прищурилась. Слишком внезапным, слишком полным было это признание, чтобы ему поверить.

— Кто погиб?

— Все мы. — Каден кинул взгляд на Киля.

Что-то произошло между ними, какое-то бессловесное общение. А потом брат повернулся к ней и во всех подробностях объяснил, как Ран ил Торнья, полководец Адер, отец ее ребенка, намеревался уничтожить человеческий род.

— Не понимаю, — медленно проговорила Адер, когда Каден наконец замолчал. — Допустим на минуту, что младшие боги — источник наших чувств, нашей человечности. Предположим, я поверила, что они своим существованием делают нас теми, кто мы есть. Мешкент — один из них. Почему ил Торнья не думает о Кавераа, о Маате или Эйре?

— Он бы добирался и до них, будь они здесь, — ответил Киль. — К несчастью для него и к счастью для вашего рода, младшие боги не одевались в плоть со времен долгой войны против моего народа, когда пришли вам на помощь тысячи лет назад.

— И что же, убив Мешкента, он добьется своего? Неужели, избавив человечество от страдания, он вернет золотой век кшештрим?

Историк помолчал, размышляя над ее вопросом, а потом взгляд его стал так далек, что у Адер свело живот. Она повернулась к Кадену — проверяя, есть ли у того что добавить, но главное, чтобы отвернуться от Киля. И с отчаянием поймала такой же пустой взгляд брата.

— Теология, — заговорил наконец Киль, — тонкая наука.

— Опыт мне подсказывает, — фыркнула Адер, — что на тонкости ссылаются тогда, когда ни хрена не знают, что сказать.

Киль неожиданно улыбнулся:

— Мой опыт говорит о том же. — Он пожал плечами. — Мешкент и Сьена породили младших богов.

— И что из этого? — покачала головой Адер. — Ил Торнья убил моего отца, но я еще здесь. И Каден.

— И Валин, — негромко вставил Каден. — По крайней мере, я надеюсь.

— Конечно, — согласилась она, чувствуя, как загорелись щеки. — Конечно, мы все переживаем за Валина, но сейчас речь о том… В первую очередь о том, что убийство Мешкента ничуть не ограничило бы власти его потомства.

— Твоя аналогия неполна, — сказал Киль. — Горящие глаза еще не делают Малкенианов богами.

— Ты хочешь сказать, что боги умирают вместе со своими родителями?

Он покачал головой:

— Я уже говорил, вопросы теологии сложны. Мой род долго изучал богов, но наши исследования по самой своей природе были несовершенны. Во многих вопросах мы остались в полном неведении. Накопленные знания охватывают лишь часть предмета божественности. Они ненадежны.

— Потрясающе, — съязвила Адер.

Киль поднял руку, предупреждая ее возражения:

— Но одно известно точно. Боги больше нас. Не просто старше или могущественнее, они другие. — Он помолчал, словно искал слова, способные донести груз его мыслей. — Мы от мира сего. Вы и я, кшештрим и люди. Мы здесь живем, как человек живет в своем доме. Если мы умираем, мир остается. Боги — иные. Они и есть мир. Их существование неразрывно встроено в структуру реальности.

Кшештрим покачал головой и исправился:

— Они придают структуре реальность. Это и делает их богами. Возвращаясь к аналогии с домом — она весьма несовершенна, но годится, — боги — это фундамент, и пол, и окна, пропускающие свет, и стены.