— Башня — ее вершина — это алтарь, святое место, где наш мир соприкасается с миром богов.

Каден тогда покачал головой:

— Я много раз стоял на вершине башни. И ничего не видел, кроме неба и облаков.

Киль указал ему на бегущую по поверхности воды узкотелую букашку. Гладь проминалась под ее легким весом. Насекомое, перебирая длинными ресничками ног, скользило из тени в свет и шмыгало обратно.

— Для этой бегуньи, — сказал кшештрим, — вода непроницаема. Она никогда не пробьет поверхности. Никогда не узнает истины.

— Истины?

— Что существует иной мир: темный, огромный, непостижимый — прямо под кожурой знакомого ей мира. Ее разум не создан для осознания этой истины. «Глубина» для нее ничего не значит. «Влага» — пустой звук. Глядя на воду, она видит отраженные в ней деревья, солнце, небо. Ей неведома тяжесть воды, неведомо, как она теснит уходящего в глубину.

Букашка скользнула по отражению Копья Интарры.

— Отражение башни не есть башня, — сказал Киль и отвернулся от пруда и невесомой бегуньи.

Каден проследил за его взглядом. Они долго всматривались в блистающую тайну в сердце Рассветного дворца.

— Так и эта башня, — изрек наконец Киль, указывая на просвеченную солнцем пику, разделившую небо, — только отражение.

Каден покачал головой:

— Что она отражает?

— Мир под нашим миром. Или над ним. Или рядом с ним. Наш язык не в силах выразить эту истину. Он — орудие, как молот или топор, и пригоден не для всякой работы.

Каден вновь повернулся к пруду. Водомерка скрылась.

— То есть сквозь эту башню боги могут проникнуть под поверхность?

Киль кивнул:

— Ведя великую войну с вашим родом, мы узнали об этом слишком поздно. Двое наших воинов случайно увидели обряд, но к тому времени, как добрались до вершины, боги уже ушли. Остались лишь человеческие оболочки.

— Люди — сосуды для младших богов, — подумав, заключил Каден.

Киль снова кивнул.

— Как это возможно? — спросил Каден.

— Обвиате. То, чего требовала Сьена, когда Тристе приставила нож к своей груди.

— Как оно проводится? — хмуро спросил Каден.

— Этого мой народ не сумел выяснить, — отвечал историк. — Мы знаем, что башня — это врата, но ключи от них, как видно, есть только у богов.

«Врата для богов», — угрюмо размышлял Каден, взбираясь по лестнице вслед за Маут Амутом и чувствуя, как обжигает легкие хриплое дыхание.

Ничто не указывало на то, что вломившиеся в Копье неизвестные знали эту истину. Ничто не указывало на то, что не знали.

Он старательно увел мысли с этой дороги и как наяву услышал спокойный тихий голос старого настоятеля Шьял Нина: «Думай о текущем деле, Каден. Чем больше стараешься увидеть, тем меньше заметишь».

— Они могли представиться рабами или священниками, — докладывал между тем Амут, — иностранными дипломатами… Да кем угодно.

Звучало разумно. Большая часть Копья была полой — несокрушимой блестящей скорлупой, — но первые императоры Аннура застроили нижнюю ее секцию тридцатью деревянными площадками (тридцать этажей там, где могло уместиться вдесятеро больше) и только потом сдались, оставив пространство выше гулкой пустоте. Нижние из этих людских построек были отданы будничным нуждам — там располагались кабинеты министров, приемные, большая круглая обеденная зала с видом на весь дворец. Целых три этажа отвели под покои приезжей знати. Возвратившись домой, путешественники хвалились, что ночевали в величайшем строении мира — в башне, воздвигнутой не иначе как самими богами. И еще, конечно, здесь располагались служебные помещения для поваров, рабов и слуг, трудившихся в Копье.

Амут скорее недооценивал, нежели преувеличивал: в Копье и из Копья шло непрестанное движение, и эдолийцы никакими силами не могли бы проверять каждого на каждом этаже. Впрочем, нападавшие не толклись на кухнях. Они сумели добраться до тридцатого этажа, считавшегося надежно защищенным.

— Что произошло в моем кабинете? — спросил Каден.

— Они сняли троих моих часовых, — вымученно признался Амут.

— Убили? — вскинулся Каден.

Амут коротко мотнул головой:

— Обездвижили. Все лишились чувств, но в остальном невредимы.

— Кто? — удивился Каден, замедляя шаг. — Кто мог пройти мимо троих часовых эдолийской гвардии?

— Не знаю, — сквозь зубы, словно не желавшие выпускать слов, ответил Амут. — Это я и намерен выяснить.

— Теперь я понимаю, — сказал Каден, оглянувшись на оставшиеся позади ступени, — почему вы сочли их опасными.

Добравшись наконец до кабинета, они нашли его полным эдолийцев. Каден заглянул в дверь. Гвардейцы, как видно, наводили порядок: раскладывали по полкам свитки, сворачивали карты, раскатывали тяжелый сайитский ковер.

— Все спокойно? — спросил он.

И заметил, что напрягает плечи и спину, будто в ожидании ножа в основание затылка или петли, которая вот-вот стянется на щиколотках. Он потратил мгновение, чтобы расслабиться.

«Ты должен видеть действительность, а не страх».

Кабинет не изменился — та же большая полукруглая комната, занявшая половину этажа. Изгиб стен закаленного стекла открывал несравненный вид на Аннур, и Санлитун старался не заслонять этого вида. Книжные полки выстроились вдоль внутренних перегородок, а тяжелые столы стояли посреди комнаты, и ничто не загораживало плавного изгиба стен — только столик с доской для ко и двумя креслами, простая подставка с окаменелостями да карликовая черная сосна с морщинистым, искривленным стволом.

— Мои люди десять раз все осмотрели, — сказал Амут.

Он вошел вслед за Каденом в комнату, бесшумно покинутую гвардейцами.

— Я проверил помещение на все известные мне виды ловушек. Собаки не учуяли яда. Мы перетряхнули все ящики столов, все свитки и тома в поисках взрывного заряда. — Амут покачал головой. — Ничего. Все чисто.

— Слишком чисто.

Обернувшись на голос, Каден увидел у дальнего стеллажа Киля. Кшештрим водил пальцем по деревянной раме.

— В поисках ловушек вы затоптали все следы, — сказал он.

Пальцы Амута стиснули рукоять меча.

— Следов не осталось, — отозвался гвардеец. — Кто бы это ни был, они хорошо знают свое дело. Превосходно.

Киль послал эдолийцу долгий взгляд и кивнул. Его лицо не выражало озабоченности, лишь одно любопытство. Таким оно было даже в Мертвом Сердце, где безумец, одержимый целью уничтожить последних сородичей историка, держал того в каменном подземелье забытой крепости. Киль недурно научился изображать эмоции, но редко давал себе такой труд. Люди считали его гениальным чудаком, а в Аннуре не было недостатка в гениях и чудаках.

Каден следил, как историк идет через комнату, чуть прихрамывая от неправильно зажившего перелома. Киль ходил по свету не первое тысячелетие, но его лицо, строгое и почти не тронутое морщинами, могло бы принадлежать мужчине на четвертом или пятом десятке лет. Настанет день, и ему придется покинуть совет и дворец, пока аннурцы не заметили, что он не меняется и не стареет.

«Если к тому времени кто-то из нас будет жив», — уточнил про себя Каден.

— Так зачем же они явились? — спросил историк.

— Кража, — сказал Амут. — Ничего другого не остается.

— Что-то пропало? — вздернул бровь Каден.

— Этого я не могу знать, первый оратор. Эдолийцы — стража. Наше место за дверью. Теперь, когда я убедился, что кабинет безопасен, надеюсь, вы прольете свет на то, что произошло внутри. Здесь чего-то недостает?

— Хорошо, — ответил Каден и, выйдя на середину комнаты, медленно повернулся вокруг себя. — Здесь, кажется, вполне безопасно. Никто меня пока не убил.

— В данный момент во всем дворце не найдется места безопаснее, — заверил Амут. — Ручаюсь жизнью.

Каден покачал головой.

— А насколько, — спросил он, — безопасно во дворце?

Каден дождался, когда Маут Амут покинет комнату, и вновь обратился к Килю:

— Что скажешь?

Кшештрим смотрел на закрывшиеся деревянные двери.

— Наблюдая за людьми, подобными этому эдолийцу, я понял значение человеческого слова «гордость».

— Я имел в виду кабинет. Ты согласен с Амутом? Все это — хитро задуманная кража?

— Ответить невозможно, — покачал головой историк. — Гвардейцы все здесь передвинули.

Каден кивнул. Он почти каждое утро бывал в кабинете и легко мог вызвать в памяти довольно точный образ полукруглого помещения, но не давал себе труда запечатлеть сама-ан. Корешки томов запомнились смутно, расположение свитков — не четко. Впрочем, и на такое воспоминание можно было бы опереться, если бы не похозяйничавшие в кабинете эдолийцы. Несколько мгновений Каден всматривался в мысленную картину, затем отпустил ее и сосредоточился на комнате.

Солнце клонилось к линии крыш на западном горизонте. Никто еще не подумал зажечь лампы, но для беглого осмотра света хватало. Однако Каден вместо того, чтобы повернуться к столам и полкам, шагнул к наружной стене — к участку пола, где красное дерево блестело ярче других половиц. Нетрудно было вообразить на этом месте Санлитуна: аннурского императора, сидящего, скрестив ноги, как приучили воспитавшие его монахи. Каден отпустил свои мысли, пытаясь проникнуть в разум убитого отца.