Веретинский был дофаминовым наркоманом, привыкшим получать удовлетворение простейшим из способов. Загвоздка в том, что, расплачиваясь за пристрастие, Глеб забывал стихи, ему делалось все скучней читать, общаться и ставить цели.

А как еще? Лида признавалась, что ей больно через презерватив, а также категорически возражала против целого ряда поз. На словах она выступала за горячий страстный секс, на деле Веретинского заморачивал список ее ограничений и ее бревнистая, чуждая чувственности натура.

Два с половиной часа Глеб бесцельно тыкал на чужие страницы «ВКонтакте» и на «Фейсбуке». Элвер Буранов выложил утомительную простыню о том, как они с женушкой выбрались на вечерний киносеанс. Очевидно, теперь стоило ждать никчемного обзора в его продажной газете.

Документ с календарным планом Веретинский даже не трогал. О ничевоках не помышлял. На личном опыте он усвоил, что выплеснутое семя оборачивалось тотальным снижением концентрации и падением скорости и качества письма. Печальное животное вместо соития.

Что за.

Что за.

Что за.

Не лег с Лидой, чтобы работать допоздна, и ничего не сделал.

Почему некоторые бездарно упускают время и не жалеют об этом?

Почему не получается переключаться с одного режима существования на другой хотя бы за час?

Перед тем, как лечь спать, Глеб настрочил новый пост.

...

Сколько же вас в онлайне? И кто доживет до пяти утра? Точно не я. На Земле тягостно, как подметил пришибленный яблоком Ньютон. Или он имел в виду, что мы отягощаем Землю?

7

Гарпия даже кофе допить не позволила. Копалась-копалась в сумке, а затем как поднимет взгляд и спросит:

— Глеб Викторович, вы заняты во вторник утром? Часов в десять?

Веретинский, ждавший на кафедре Федосееву, задержал чашку в воздухе и сказал:

— Вроде бы ничего срочного, Катерина Борисовна.

— Выручите? Меня без моего ведома записали на открытие конференции «Точка зрения», а я никак не успеваю.

— Что за конференция?

Не то чтобы Глеба волновал этот вопрос.

— Международное действо, — сказала Катерина Борисовна. — Гости со всего света, приветственное слово лектора, куча спикеров. От каждого отделения отрядили по три преподавателя.

— Как будто внушительно.

— Еще как. Я смотрела расписание, у вас занятие во второй половине дня, поэтому и обратилась к вам.

Расписание она смотрела. Самое время вспомнить о неотложных делах, намеченных именно что на вторник, и изобразить запоздалое сожаление.

— Неотложных дел у меня нет, — сказал Глеб, почесав затылок. — Открытие в актовом зале?

— Верно, в главном здании, — сказала Катерина Борисовна. — К полудню, думаю, завершится. Спасибо вам большое!

— Буду держать вас в курсе.

— Тогда я сообщу куратору, что вместо меня вы придете. Занимайте место на втором ряду, там преподаватели садятся. Найдите наших.

— Займу.

— Спасибо, Глеб Викторович! Дай вам Бог счастья!

Последняя фраза добила Веретинского. Мало того, что гарпия застала его врасплох и связала обещанием, так вдобавок не погнушалась благочестивыми издевками. Надо же ляпнуть такое — про счастье.

Этот ее Бог — лучшая фигура речи за всю историю человечества. Выставь против Борисовны отряд биологов, физиков, ницшеанцев, психоаналитиков, деконструктивистов — и все они будут повержены одним-единственным словом, потому что Бог — Большой Онтологический Голод — поглотит любые контраргументы.

Обидней всего, что Борисовна не окажет Глебу ответную услугу, если таковая потребуется. Она и ей подобные, будучи сами корыстолюбивыми, пребывают в убежденности, что им помогают просто так — раз они хорошие, раз они слабые, раз они женщины.

Раздраженный Веретинский налил себе второй кофе. Если Федосеева опоздает хотя бы на полминуты, он выдаст ей гневный монолог об университетской вертикали и ответственности. Если студентка возразит на замечания хотя бы взглядом, Глеб откажет ей в научном руководстве.

К счастью для Федосеевой, она явилась за минуту до назначенного времени. В привычных мешковатых джинсах, в фисташковом джемпере с высоким воротом и с широким блокнотом — таким гладким и чистым, будто прямо из типографии.

Глеб не любил навязывать темы или в процессе работы со студентом обнаруживать, что тот не переваривает символизм и только и мечтает об изучении, к примеру, языка молодежного радио. Поэтому каждому, кто собирался писать у Веретинского курсовую, предоставлялось право первой речи. В первой речи допускалось все, что угодно: стыдливое перечисление своих кумиров, косноязычные оды в адрес нежного Сережи Есенина, досужие рассуждения о роли литературы, смелые гипотезы о происхождении языка… Обычно студенты, сбитые с толку размытыми границами дозволенного, краснели, оглядывались, путались в словах. Глеб не доверял их мнению, но и не критиковал сказанное в ходе первой речи и, напротив, осторожно поддерживал иллюзорное ощущение ее цельности, задавая наводящие вопросы: «Кто твой любимый литературный герой?», «Почему ты читаешь стихи?», «Предпочитаешь классику или современную литературу?»

Федосеева призналась, что научилась читать в пять лет, а в двенадцать проглотила всего «Гарри Поттера» и с тех пор фэнтези в руки не брала. Ира выразила мнение, что стихи выше прозы, потому что поэт вступает с читателем в непосредственную коммуникацию, тогда как писатель возводит перед собой крепостную стену с отверстиями-бойницами. К тому же лирика бережнее обращается со словом.

Веретинский, раззадоренный столь категоричными предположениями, изменил правилу не критиковать.

— Попробую реабилитировать писателей, — сказал он. — Чем проза сложнее поэзии, так это причинно-следственными связями. В поэзии достаточно удачной ассоциации, парадоксального сплетения образов, сближения далеких вещей. В прозе же не прокатит, если автор объяснит конституцию через проституцию, а стихи, хм, скажем, через стрихнин.

Ира сказала, что из поэтического наследия больше всего ценит Серебряный век. Все, что было до Пушкина, представлялось студентке недостойном внимания; в лирике XIX века она разбиралась строго в рамках академического минимума; советской и постсоветской поэзии, за исключением Бродского, для Федосеевой не существовало. Современным поэтам недоставало замаха, а те немногие, кто на замах решались, вызывали сначала смех, а затем чувство стыда.

— В литературе все уже закончено, — сказала она. — Как, впрочем, и везде. Все мысли помыслены, открытия совершены. Человечеству некуда двигаться дальше. Осталась одна скука.

Конец ознакомительного фрагмента