Моя очередь ставить, и, пока я размышляю, глядя на красные рубашки карт моего оппонента, похожие на лодочки без людей, в голову мне вплывает название комбинации, о которой я слышал давным-давно.

Она называется бойлерной: десятка, валет, король, тройка и четверка дымоходов.

Я начинаю думать о возможном выигрыше. О том, что я могу унести с этого стола, кроме денег. И вдруг ловлю себя на том, что с холодным удивлением, почти с усмешкой, думаю: «Так вот он, тот самый случай».

И пока эта мысль проносится в моем мозгу, а руки сохраняют каменную неподвижность в глазах всех смотрящих, мои пальцы невидимо для других отделяют ненужную мне больше вторую тройку и отправляют ее в ад, то есть в мое зарукавное хранилище, где моя краденая карта выползает из-под резинки, потихоньку подвигается к краю рукава и кончикам пальцев, выползает наружу и занимает свое место среди других карт. Все это я проделываю в доли секунды, благодаря одной только ловкости рук, совершенно незаметно для окружающих.

Белинда в игре, и капитан, конечно, тоже, на что я и рассчитывал: мне все равно, что у него там на руках, все равно он не сможет побить мою комбинацию, мою выигрышную комбинацию. Я готов.

Ставки сделаны, и Мордашка сдает ривер — пятую открытую карту. Она легко скользит из его руки на стол. Мигает свет, все ахают и всё замедляется, потому что карта, вынутая из колоды последней, пятая карта на столе, отличается от других.

Это четверка дымоходов.

— Ох ты, черт, — это говорит Мордашка.

— Мон дьё, — слышу я еще, и: — О, боже мой.

Это Белинда.

Я смотрю на голубое посреди черного и красного. Общая карта скрытой масти. Любой может теперь присоединить ее к своей комбинации.

Корабль слегка кренится, и долю секунды я вижу снаружи черную ночь, и еще мне кажется, будто палуба гудит под чьими-то шагами: кто-то высокий, в длинном пальто, осанистый и строгий, заглядывает, покуривая, в иллюминатор и с суровым любопытством смотрит на нас, удовлетворенный.

Я слышу, как капитан говорит:

— Что? Что это все значит?

А Мордашка отвечает ему:

— Заткнись и смотри, да веди себя достойно, это твое посвящение.

Белинда смотрит прямо на меня, у нее открыт рот, глаза вытаращены.

Мои пальцы в отчаянии погружаются в рукав так глубоко, что вы и не поверите, но той тройки и след простыл. Я сам сунул ее куда-то так небрежно, что теперь не знаю, где она, и не могу ни вынуть ее, ни убрать назад другую карту — все видят, что карт у меня на руках две, значит, две их и должно остаться.

Но одна из моих карт — четверка дымоходов, и точно такая же лежит на столе, а ведь четверок дымоходов не может быть две, одна — и то сомнительно.

Мордашка смотрит на меня и говорит:

— В чем дело, паренек? — переводит взгляд на Белинду, с нее — на стол, на карты в моих руках, снова на меня, выражение его лица меняется, и он буквально стонет: — О нет, паренек, только не это, паренек, о нет, только не это, — а в его голосе столько тоски и страха, сколько я никогда не слышал.

— Что это такое? — продолжает трещать капитан. — Что это за карта?

Я хочу сфолдить, но Мордашка хватает меня за запястье.

— Парнишка, я так не хочу видеть то, что, как мне кажется, я сейчас увижу, — говорит он тихо. — Судья, — произносит он громче, — возьмите книгу правил. — Он тянет мою руку вниз. — Найдите «Скрытые масти», — добавляет он.

Все смотрят на мою опускающуюся руку, кроме Белинды. Она смотрит в свои карты.

— Найдите раздел «Мошенничество», — продолжает Мордашка. — Подраздел «Наказания».

Карты Белинды вздрагивают в ее ладони, когда она свободной рукой тоже хватает меня за запястье. Она сильнее старика Мордашки. Мои карты снова поднимаются.

— Я отвечаю, — говорит она.

— Мы на середине игры, — возражает он.

Она командует:

— Судья, смотрите «Выравнивающие обстоятельства».

Даже капитан молчит, пока судья переворачивает страницы.

— Двойка, четверка, шестерка, восьмерка, десятка включая карту цепей, — громко читает она. — Имеет преимущественное право во всем. Такую руку ничто не может побить. Выигрывает… любой предмет в комнате по желанию игрока.

Она поднимает глаза.

— А я выбрала свой приз, так что держите свои лапы от него подальше, — говорит Белинда. Она смотрит на карты у меня в руке. — Не смотреть, не трогать, не переворачивать. Просто положи их на стол лицом вниз и пододвинь ко мне.

Судья смотрит на карты на столе.

— Если у нее восьмерка и двойка, — говорит он, — она выигрывает. Но есть еще штраф победителя…

— У меня двойка червей, — отвечает Белинда. Голос у нее уставший, но она улыбается мне. — И восьмерка цепей.

Все вздрагивают.

— Подожди, — шепчу я. — Какой штраф?

Никто меня не слышит. Белинда опускает свои карты на стол.

— Я выиграла, — говорит она.

— Какой? — продолжаю шептать я.

— Я выиграла, и в качестве приза я выбираю карту, — объявляет Белинда. Смотрит на мои карты, пока ее собственные ложатся на стол. Потом встречает мой взгляд и улыбается. Она всегда видела меня насквозь. Я не сомневаюсь, что и теперь она выберет правильно.

За склонами

Маккалох заварил в стакане чай и вышел с ним в магазин, где обнаружил молодых женщину и мужчину, они разглядывали товар. Колокольчик на двери не звякнул, когда они вошли. Снова заедает.

На обоих были серые штаны из грубой ткани с оттопыренными карманами и рюкзаки через плечо. Маккалох кивнул им, присел на высокий табурет за прилавком. Взял пульт, нацелил его на телевизор и убавил звук.

Девушка улыбнулась:

— Если вы из-за нас, то не надо.

Она была высокой — выше, чем ее спутник, — загорелой и мускулистой, длинные светлые волосы собраны в замысловатый узел. Девушка окинула Маккалоха дружелюбным, но откровенно оценивающим взглядом.

— Откуда вы? — спросил Маккалох.

— Свонси. — В ее громком голосе он уловил легкий акцент. — Вы, судя по выговору, тоже нездешний.

— Теперь уже здешний.

Магазин Маккалоха был когда-то гостиной его дома. Теперь полки с товаром покрывали три стены, а середину занимали прилавки с образцами. Побелка кое-где облупилась. Все это он видел в большом выпуклом зеркале напротив входа, которое досталось ему от прежних хозяев вместе с домом.

Как почти в каждом магазине на острове, летом его витрина пестрела яркими пластиковыми мячами, полотенцами и ведерками. Все это добро он собрал, упаковал и убрал на зиму в кладовую всего неделю назад.

Молодой человек вдумчиво и неспешно перебирал наваленные в корзинах безделушки, игрушки и сувенирное мыло в виде фигурок коллаборантов. Маккалох заметил, что его темные волосы уже начинали редеть на макушке. Девушка перелистывала книги.

— Как вы сюда попали? — спросил Маккалох.

— Приехали на раскопки, — ответила она.

— Кажется, я слышал, — сказал он. — В Бухте Свободы.

Посетители переглянулись.

— Нет, — произнесла женщина. — Мы в другом месте, в Банто.

— Значит, я ошибся. А что там, в Банто?

— Вот и скажите нам сами, — отозвалась она. — Вы же мистер Здешний.

— Очко, — сказал он. — Но там ничего нет. Так, фермы одни. Езды около часа. Вы уже там были?

— Мы только что приехали, — проговорил молодой человек так тихо, что Маккалоху пришлось напрячься, чтобы расслышать. — Точнее, вчера, поздно ночью. Сейчас вот закупимся и сразу туда.

Он положил на прилавок брелок для ключей — изогнутую фигурку, топорно вылитую из пластика.

— Четыре фунта, — сказал Маккалох. Молодой человек приподнял бровь.

— Здесь же ничего не делают, — пояснила девушка. — Все привозное. Дома и то дешевле купишь.

— Да, но это уже будет не то, — сказал парень и отсчитал монеты. — Черт возьми, Соф, мы так скоро разоримся.

— Без чипсов я никуда не поеду. — Она поставила на прилавок корзину, а Маккалох пробил ее покупки и рассовал их по бумажным пакетам.

— Надолго к нам? — спросил он.

— Я на три недели, — ответила она. — Уилл на месяц. Профессор до февраля. Никола Гилрой, слышали?

Она взглянула на него так, словно ждала, что он сразу узнает это имя, и кивнула на прилавок с книгами. Они лежали вперемешку с фото коллаборантов и дешевыми допотопными гидами-путеводителями по туристическим местам острова. Не обошлось, разумеется, и без измышлений в духе нью-эйджа, умозрительных до абсурда.

— Не в курсе, — покачал головой Маккалох.

Когда девушка открыла дверь, звонок опять промолчал.

— Спасибо, — сказала она. — Может, еще увидимся.

— Элам — единственный здесь город, так почему бы и нет. Тут есть клуб, называется «ЧатАп», на Толтон. — И он показал направление. Он знал, что они удивятся: неопрятный мужик лет пятидесяти от роду, хозяин мелкой лавчонки, и вдруг говорит о клубах. — Лучший в этих местах бар — «Кони-Айленд». В двух минутах ходьбы отсюда. Я часто там бываю. Отдыхаю от бакалеи.

Когда они ушли, он перелистал книги. В двух обнаружились указатели, но фамилии Гилрой там не было.

Маккалох подошел к двери и стал смотреть на юг, где в самом низу, в ложбине, лежала главная городская площадь. Было еще светло, но в центре уже разгорались неоновые огни. Муниципалитет недавно ввел зимнее расписание, а значит, несколько недель подряд освещение на улицах будет зажигаться бессмысленно рано. Элам постепенно заполнялся рыбаками, поднимающимися из гавани, и клерками, спешащими в парки, где отцветали поздние пахучие цветы.