Старушка ничего не ответила на это; она вытерла сначала глаза, затем очки и принесла Оливеру прохладительное питье. Погладив его нежно по щеке, она сказала ему, чтобы он лежал спокойно, если не хочет заболеть снова.

Оливер старался лежать спокойно отчасти потому, что ему хотелось исполнять все, что ему говорила старушка, а отчасти потому, что разговор утомил его. Вскоре он уснул и снова проснулся от свечи, которую держали у его кровати. При ее свете он увидел какого-то джентльмена, который держал в одной руке большие, громко тикающие часы, а другой попробовал его пульс и сказал, что ему гораздо лучше.

— Правда, голубчик, тебе гораздо лучше? — спросил он.

— Да, сэр, благодарю вас, — ответил Оливер.

— Да, я знаю, что лучше, — сказал джентльмен. — Ты голоден, не правда ли?

— Нет, сэр! — ответил Оливер.

— Гм! — сказал джентльмен. — Нет? Я знал, что нет. Он не голоден, миссис Бэдуин! — продолжал джентльмен с необыкновенно глубокомысленным видом.

Старая леди почтительно склонила голову, как бы желая этим показать, что она всегда считала доктора очень умным человеком. По-видимому, и сам доктор был такого же мнения о себе.

— Ты хочешь спать, голубчик? — спросил он.

— Нет, сэр!

— Нет! — сказал доктор с довольным и уверенным в себе видом. — Не хочешь спать. А пить? Хочешь?

— Да, сэр, очень хочу.

— Так я и знал, миссис Бэдуин, — сказал доктор. — Очень естественно, что ему хочется пить. Дайте ему немного чаю, ма'ам, и кусочек сухого хлеба без масла. Не держите его в сильном тепле, ма'ам! Обращайте также внимание и на то, чтобы ему не было слишком холодно. Будете так добры.

Старая леди ответила ему почтительным поклоном. Доктор попробовал холодное питье, одобрил его и поспешно вышел из комнаты. Сапоги его скрипели крайне внушительно, когда он спускался с лестницы.

Оливер уснул вскоре после его ухода, а когда проснулся, было уже около двенадцати часов. Старая леди ласково пожелала ему спокойной ночи и передала его на попечение только что вошедшей толстой старушке, которая принесла мешочек с молитвенником и большой ночной чепец. Последний она надела на голову, а первый положила на стол и, объявив Оливеру, что она пришла дежурить подле него ночью, придвинула кресло к самому камину и тотчас же погрузилась в сон, прерываемый кивками головы вперед, легкими всхрапываниями и мычанием. Но это, по-видимому, нисколько не мешало ей, и она, потерев свой нос, снова засыпала.

Томительно тянулась эта ночь. Оливер лежал с открытыми глазами, считая на потолке маленькие светлые кружочки, отражаемые горевшим ночником, или следя усталыми глазами за изгибами линий на рисунке обоев. Было что-то торжественное в полумраке и тишине комнаты, и торжественность эта навела мальчика на мысль, что здесь носилось веяние смерти, что она царила здесь в течение многих дней и ночей, что, быть может, страшный, наводящий ужас на душу ее призрак еще витает здесь в сумраке ночи. Мальчик повернулся лицом в подушку и стал с жаром молиться Богу.

Мало-помалу он заснул глубоким сном, целителем всех страданий, тихим и мирным сном, при виде которого бывает жаль разбудить спящего. Кто, будь это даже непробудный сон смерти, пожелал бы вернуться из него к тревогам и волнениям жизни, к заботам настоящего, к страху о будущем и, что хуже всего, к сожалениям о прошедшем?

Был уже совсем ясный день, когда Оливер открыл глаза. Он чувствовал себя веселым и счастливым. Опасный кризис миновал, и он снова вернулся к жизни.

Дня через три он уже сидел в кресле, окруженный подушками, но был еще так слаб, что не мог ходить, а потому миссис Бэдуин на руках снесла его вниз в свою комнату, которую она занимала как экономка. Усадив Оливера в кресло у камина, добрая старушка села подле него и, растроганная тем, что ему лучше, заплакала.

— Не обращай на меня внимания, мой голубчик! — сказала старушка. — Это хорошие слезы. Вот видишь, все уже прошло, и я снова хорошо себя чувствую.

— Вы очень, очень добры ко мне, ма'ам, — сказал Оливер.

— Что за пустяки, мой голубчик! — сказала старая леди. — Твой бульон до сих пор еще не подан, а тебе пора кушать. Доктор разрешил мистеру Броунлоу навестить тебя сегодня утром, и мы должны хорошо выглядеть; чем лучше будет у нас вид, тем это приятнее ему будет.

Старая леди тотчас же засуетилась и, взяв небольшую кастрюлечку, в какой обычно готовят соус, налила туда бульону и поставила его греть. Бульон оказался очень крепким, и Оливер подумал, что если его разбавить таким количеством воды, которого хватило бы на триста пятьдесят нищих, то и тогда он еще был бы достаточно крепким.

— Ты, вероятно, очень любишь картины? — спросила старая леди, заметив, что Оливер не спускает глаз с портрета, висевшего на стене как раз напротив его стула.

— Не знаю, как сказать, ма'ам, — ответил Оливер, продолжая смотреть на портрет, — я почти не видел картин. Какое красивое лицо у этой леди!

— Ах! — сказала старая леди. — Живописцы часто рисуют молодых леди гораздо красивее, чем они есть на самом деле; не делай они этого, дитя, у них было бы мало работы. Выдумай человек такую машину, которая давала бы верный снимок, он никогда не имел бы успеха; это было бы слишком добросовестно. Слишком! — сказала старая леди и расхохоталась от всей души, довольная своей остротой.

— А здесь… верный снимок, ма'ам? — спросил Оливер.

— Да, — ответила старая леди, пробуя, разогрелся ли бульон. — Это портрет.

— Чей, ма'ам? — спросил Оливер.

— Почем же я знаю, голубчик! — ответила старая леди. — Надеюсь, он не похож ни на кого из твоих знакомых? Он действует на твое воображение, мой милый.

— Он такой красивый, — ответил Оливер.

— Что с тобой? Неужели он пугает тебя? — сказала старая леди, замечая к удивлению своему, что мальчик с каким-то испугом смотрит на портрет.

— О нет, нет! — поспешно ответил Оливер. — Но у нее такие печальные глаза, и они все время пристально смотрят туда, где я сижу. У меня так сильно бьется сердце! — продолжал Оливер едва слышным голосом. — Она точно живая, точно хочет говорить со мной, но не может.

— Спаси нас Господи! — воскликнула старая леди. — Не говори так, дитя мое! Ты болен, и поэтому у тебя расстроены нервы. Дай я передвину твое кресло на другое место, чтобы ты не видел портрета. Вот, — продолжала старая леди, приведя в исполнение свои слова, — теперь ты не будешь его видеть.

Портрет, однако, ясно стоял перед глазами Оливера, несмотря на то что его передвинули, но он больше не хотел огорчать добрую старую леди и весело улыбнулся ей, когда она взглянула на него. Миссис Бэдуин, довольная тем, что он успокоился, посолила бульон, положила туда несколько сухариков и подала ему с важным и торжественным видом. Оливер скоро покончил с ним. Не успел он проглотить последнюю ложку, как кто-то тихо постучался в дверь.

— Войдите, — сказала старая леди, и в комнату вошел мистер Броунлоу.

Старый джентльмен зашел очень быстро, как и следовало ожидать, но не успел он надвинуть свои очки на лоб и заложить назад руки под полы своего халата, чтобы ближе рассмотреть Оливера, как все его лицо передернулось. Оливер показался ему таким слабым и исхудалым после болезни! Сделав усилие привстать, чтобы оказать почтение своему благодетелю, он снова упал на кресло. Надо, однако, сказать правду и объяснить, в чем дело. У мистера Броунлоу сердце было до того обширное, что его могло хватить на шесть обыкновенных старых джентльменов, а потому глаза его наполнились слезами под влиянием какого-то гидравлического процесса, который мы, не имея достаточного философского развития, не можем вам объяснить.

— Бедный мальчик, бедный мальчик! — сказал мистер Броунлоу, стараясь откашляться. — Я что-то охрип сегодня утром, миссис Бэдуин! Вероятно, простудился.

— Надеюсь, что нет, сэр! — ответила миссис Бэдуин. — У вас все хорошо просушено, сэр!

— Не знаю, Бэдуин, не знаю, — сказал мистер Броунлоу. — Не подали ли мне вчера сырую салфетку за обедом? Но это пустяки. Как ты себя чувствуешь, голубчик?

— Я очень счастлив, сэр, — ответил Оливер. — Очень благодарен, сэр, за вашу доброту ко мне.

— Добрый мальчик, — сказал мистер Броунлоу. — Вы давали ему кушать, Бэдуин? Несколько глотков вина, например?

— Он только что получил тарелку прекрасного крепкого бульона, сэр, — ответила миссис Бэдуин, делая ударение на последнем слове, как бы желая показать, что бульон — вещь ни с чем не сравнимая.

— Ну! — воскликнул мистер Броунлоу. — Две рюмочки портвейна оказали бы ему несравненно большую пользу. Как ты думаешь об этом, Том Уайт?

— Меня зовут Оливер, — ответил мальчик, с удивлением поднимая глаза на мистера Броунлоу.

— Оливер! — удивился мистер Броунлоу. — А дальше? Оливер Уайт?

— Нет, сэр, Твист, Оливер Твист.

— Странное имя! Почему же ты сказал судье, что тебя зовут Уайтом?

— Я никогда не говорил ему этого, сэр, — с удивлением ответил Оливер.

Это будто бы отзывалось фальшью, и старый джентльмен даже строго взглянул на Оливера. Но нет, сомневаться в нем было невозможно; тонкие, обострившиеся от болезни черты Оливера дышали полной искренностью.