— Я думаю, сэр, что мне интереснее было бы читать их, — ответил Оливер.

— Как! Ты не желал бы быть писателем? — воскликнул старый джентльмен.

Оливер задумался на минуту, а затем сказал, что, по его мнению, лучше всего быть продавцом книг. Старый джентльмен засмеялся от всего сердца и объявил ему, что он сказал очень хорошую вещь. Оливер обрадовался, хотя никак не мог решить, почему это хорошо.

— Ну ладно! — сказал старый джентльмен, перестав смеяться. — Не пугайся! Мы не сделаем из тебя писателя, ты и без этого можешь научиться какому-нибудь почтенному ремеслу, хотя бы, например, кирпичному.

— Благодарю вас, сэр, — ответил Оливер.

У мальчика при этом был до того серьезный вид, что старый джентльмен невольно рассмеялся и сказал что-то насчет явлений инстинкта, но Оливер не понял и потому не обратил на это внимания.

— Ну-с, — сказал мистер Броунлоу, говоря ласково и в то же время очень серьезно, чего Оливер никогда не замечал раньше. — Прошу тебя, мой мальчик, как можно внимательнее выслушать то, что я тебе скажу. Я буду говорить с тобой прямо. Уверен, что ты так же хорошо поймешь меня, как и многие другие, которые гораздо старше тебя.

— О, не говорите мне, сэр, что вы хотите, чтобы я ушел от вас! — воскликнул Оливер, встревоженный серьезным тоном старого джентльмена. — Не выталкивайте меня за дверь, чтобы я опять шлялся без пристанища по улицам! Позвольте мне остаться здесь и быть вашим слугой. Не отсылайте меня в то ужасное место, где я был. Сжальтесь над несчастным мальчиком, сэр!

— Милое дитя мое, — сказал старый джентльмен, тронутый таким горячим порывом Оливера, — не бойся, я не отправлю тебя до тех пор, пока мы сам не подашь мне к этому повода.

— Никогда этого не будет, сэр, никогда!

— Надеюсь, что нет, — сказал старый джентльмен. — Не думаю, чтобы ты когда-либо подал мне этот повод. Мне столько раз приходилось разочаровываться в тех, кому я хотел сделать добро. Тем не менее я расположен верить тебе и не могу понять, почему все, касающееся тебя, так глубоко интересует меня. Люди, которых я так сильно любил, давно уже лежат в могиле, с ними я похоронил все счастье и все радости своей жизни, но из этого не следует, чтобы я похоронил также и свое сердце, и закрыл к нему доступ лучшим чувствам. Глубокое горе только укрепило его и сделало более чутким.

Старый джентльмен говорил тихо, как бы обращаясь к самому себе, а не к своему собеседнику. Когда после этого он смолк на несколько минут, Оливер, в свою очередь, тоже сидел и молчал.

— Довольно, однако, — сказал старый джентльмен более веселым тоном. — Я говорил все это только потому, что у тебя юное сердце. Теперь ты знаешь, сколько горя и страданий я вынес в своей жизни, и, следовательно, будешь стараться не огорчать меня больше. Ты говоришь, что ты сирота, что у тебя нет друзей в мире. Я наводил справки, и все они подтверждают твои слова. Расскажи мне все, что знаешь о себе — откуда ты пришел сюда, кто тебя воспитал, каким образом ты очутился в той компании, в обществе которой я нашел тебя. Говори всю правду, и пока я жив, ты никогда не будешь одиноким.

Рыдания душили Оливера, и он в течение нескольких минут не мог выговорить ни единого слова. Не успел он затем приступить к рассказу о том, как его отдали на ферму и мистер Бембль взял его оттуда и отвел в дом призрения, как у парадной двери кто-то нетерпеливо дернул звонок два раза, и вслед за этим в комнату вошла служанка, доложив о приходе мистера Гримвига.

— Он идет сюда? — спросил мистер Броунлоу.

— Да, сэр, — ответила служанка. — Он спросил, есть ли мягкие булочки в доме, и когда узнал от меня, что есть, то сказал, что идет пить чай.

Мистер Броунлоу улыбнулся и, обернувшись к Оливеру, сказал ему, что мистер Гримвиг его старый приятель, что у него несколько резкая, грубая манера речи, но что это один из самых достойных людей, каких он когда-либо знавал.

— Мне идти вниз, сэр? — спросил Оливер.

— Нет, — ответил мистер Броунлоу, — напротив, я желаю, чтобы ты остался здесь.

В ту же минуту в комнату вошел, опираясь на толстую палку, старый джентльмен, хромавший на одну ногу. На нем был синий сюртук, полосатый жилет, нанковые [Нанка — сорт грубой хлопчатобумажной ткани из толстой пряжи.] брюки и штиблеты, белая шляпа с широкими полями. Из-под жилета высовывалась узенькая оборка от рубахи, а под ней болталась довольно длинная стальная цепочка от часов, на конце которой ничего не висело, кроме ключа. Концы его белого шейного платка были связаны узлом величиной с апельсин; все лицо его то и дело передергивалось самыми разнообразными гримасами, для изображения которых не хватало бы ни слов, ни красок. Во время разговора он всегда склонял голову на один бок и смотрел в то же время как-то искоса, напоминая попугая. Так же точно держался он в ту минуту, когда входил в комнату. Вытянув далеко вперед руку, в которой он держал небольшой кусок апельсиновой корки, он воскликнул ворчливым недовольным тоном:

— Смотрите! Видите ли вы это? Не странно ли и не удивительно ли, что во всяком доме, куда я только вздумаю войти, я непременно нахожу на лестнице кусок этого любимого хирургами вещества? Апельсиновая корка виновата в том, что я хромаю, и причиной моей смерти тоже будет апельсиновая корка. Да, сэр! Я умру от апельсиновой корки… Готов съесть собственную свою голову, сэр, если это неправда.

Это было любимое выражение мистера Гримвига, которое он обычно употреблял, желая придать больше силы своим словам и выражениям. Самое удивительное здесь то, что даже в том случае, если бы научные опыты доказали возможность того факта, что джентльмену ничего не стоит съесть свою собственную голову, мистер Гримвиг не смог бы этого сделать, ибо голова его была так велика, не говоря уже о толстом слое пудры на ней, что ни единый человек не смог бы прикончить ее в один присест.

— Да, съел бы свою голову, сэр, — повторил мистер Гримвиг, стуча палкой по полу. — Э-э!.. Это что такое! — продолжал он, увидев Оливера и отступая на шаг или два.

— Это молодой Оливер Твист, о котором мы говорили, — сказал мистер Броунлоу.

Оливер поклонился.

— Не вздумаете ли вы утверждать, что это тот самый мальчик, у которого была горячка? — сказал мистер Гримвиг, отступая с некоторым испугом назад. — Погодите минутку! Не говорите! Да… — продолжал мистер Гримвиг, сделавший вдруг такое открытие, при котором страх горячки сразу отошел на задний план. — Это тот самый мальчик, у которого был апельсин? Если это не тот мальчик, сэр, у которого был апельсин и который бросил эту корку на лестницу, то я готов съесть свою голову, вот что!

— Нет-нет, у него не было апельсина, — сказал мистер Броунлоу, смеясь от души. — Полно вам! Снимите вашу шляпу и поговорите с моим юным другом.

— Я слишком строг на этот счет, сэр, — сказал раздражительный старый джентльмен, снимая свои перчатки. — На мостовой нашей улицы всегда бывают в большем или меньшем количестве апельсиновые корки, и я знаю наверняка, что их бросает мальчик хирурга. Одна молодая женщина поскользнулась вчера, наступив на апельсиновую корку, и упала прямо на мою садовую решетку; я видел, как она, встав на ноги, подняла руку по направлению проклятого красного фонаря с весьма выразительной пантомимой. «Не идите к нему, — крикнул я ей из окна. — Он убийца! Он волчья яма!» Вот что он. Если нет…

Конец ознакомительного фрагмента