Мистер Бембль шел вперед большими шагами, а маленький Оливер, крепко уцепившись за его рукав, обшитый золотым галуном, семенил ножками рядом с ним, спрашивая через каждую четверть мили: «Близко ли уже?» На эти вопросы мистер Бембль ответил коротко и резко. Мимолетное приветливое расположение духа, пробудившееся в нем под влиянием джина с водой, испарилось за это время окончательно, и он снова превратился в приходского сторожа.

Оливер не успел пробыть и четверти часа в стенах дома призрения, прикончив за это время второй ломоть хлеба, когда мистер Бембль, передавший его на попечение какой-то старухи, снова вернулся назад и объявил, что сегодня вечером назначено заседание комитета, который приказывает ему явиться туда немедленно.

Не имея ясного понятия о том, что такое комитет, Оливер был очень поражен этим известием и совершенно не знал, что ему делать — плакать или смеяться. Ему не дали времени хорошенько подумать об этом обстоятельстве; мистер Бембль, чтобы привести его в себя, слегка ударил его по голове тростью, а затем по спине, чтобы он двигался живее, после чего приказал ему следовать за собой и повел его в большую выкрашенную белым комнату, где вокруг стола восседали восемь или десять тучных джентльменов.

— Поклонись комитету, — сказал Бембль. Оливер вытер две-три слезы, затуманившие его глаза, но не рассмотрел комитета, а увидел только стол, которому и отвесил свой поклон.

— Как тебя зовут, мальчик? — спросил джентльмен, сидевший на высоком стуле.

Оливер испугался при виде стольких джентльменов и задрожал всем телом; приходской сторож дал ему сзади шлепка, отчего он снова заплакал. Это было причиной того, что он ответил едва слышным дрожащим голосом. Джентльмен в белом жилете назвал его за это дураком. Такое обращение было, конечно, наилучшим способом, чтобы поднять дух Оливера и заставить его чувствовать себя привольно.

— Мальчик, — сказал джентльмен на высоком стуле, — слушай меня. Тебе, конечно, известно, что ты сирота?

— Что это значит, сэр? — спросил бедный Оливер.

— Нет, он совсем идиот… Так я и думал, — сказал джентльмен в белом жилете.

— Позвольте! — сказал джентльмен, который говорил первым. — Известно ли тебе, что у тебя нет ни отца, ни матери, и что тебя воспитал приход? Знаешь ты это?

— Да, сэр! — ответил Оливер, заливаясь горькими слезами.

— Отчего ты так плачешь? — удивился джентльмен в белом жилете. Да, действительно, странно! Из-за чего было плакать этому мальчику?

— Надеюсь, ты каждый вечер читаешь свои молитвы, — сурово спросил еще один джентльмен, — и, как подобает христианину, молишься за тех, кто кормит тебя и заботится о тебе.

— Да, сэр! — запинаясь, ответил мальчик.

Джентльмен, говоривший последним, был прав, сам не сознавая этого. Оливеру действительно надо быть настоящим христианином, необыкновенно добрым христианином, чтобы молиться за тех, кто кормил его и заботился о нем. Но он не молился, потому что никто не учил его этому.

— Прекрасно! Тебя привели сюда, чтобы воспитать и научить какому-нибудь ремеслу, — сказал краснощекий джентльмен на высоком стуле.

— С завтрашнего дня ты будешь щипать пеньку, начиная с шести часов утра, — продолжал тот, который был в белом жилете.

Оливер по указанию приходского сторожа отвесил поклон комитету в благодарность за оказанное ему благодеяние, продуктом которого явилось щипание пеньки, после чего был отведен в большую комнату, где на грубой, жесткой постели рыдал до тех пор, пока не уснул. Какая чудная иллюстрация к гуманным законам Англии! Они не запрещают беднякам спать!

Бедный Оливер! Он и не думал, когда благодаря сну находился в счастливом неведении всего окружающего, что комитет в этот самый день пришел к решению, которое должно было иметь самое существенное влияние на всю его будущность. Да, он решил, и вот в чем это заключалось.

Члены комитета были мудрые, проницательные люди, философы. Когда они додумались до того, что следует внимательнее присмотреться к дому призрения, то пришли вдруг к такому заключению, к которому никто из обыкновенных людей не мог прийти, а именно, что бедные люди любили его! Это было настоящее место общественного увеселения для бедных классов, таверна, где ничто не оплачивалось, завтрак, обед, чай и ужин круглый год, кирпичный и известковый рай, где все вокруг забавлялось, а не работало. «Ого! — сказал комитет, приняв при этом весьма глубокомысленный вид, — мы должны все это прекратить и привести в надлежащий порядок в самом непродолжительном времени». И комитет установил правило, чтобы бедные люди выбирали одно из двух (комитет не хотел их принуждать, нет, не хотел): они должны были подчиниться постепенному процессу голодания или быть готовыми к тому, что их моментально выселят прочь. С этою целью комитет заключил контракт с водовозами о доставке неограниченного количества воды, а с торговцами мукой о доставке в известные сроки небольшого количества овсяной крупы; затем назначил три раза в день жидкую кашицу — с луком два раза в неделю и с половиной обычной булки по воскресеньям. Но особенно много мудрых и человечных правил установил комитет по отношению к женщинам, хотя я не нахожу надобности перечислять их. Женатых бедняков решено было разводить с целью уменьшения лишних судебных издержек, и вместо того, чтобы заставить человека содержать свою семью, ее отнимали у него, оставляя его холостяком. Нечего и говорить, сколько просьб о помощи в результате этих двух правил возникло бы во всех классах общества, не будь это связано с домом призрения, но члены комитета, как люди проницательные, все это предусмотрели и позаботились об устранении этого затруднения. Пособие было тесно связано с домом призрения и жидкой кашицей, и это отпугивало народ.

Месяцев через шесть после того, как Оливера перевели в дом призрения, эта новая система была уже в полном ходу. Сначала расходы увеличились вследствие больших издержек на гробовщика и необходимости перешивать платья для бедняков, так как они становились для них слишком свободными и длинными, болтаясь на их телах, сильно исхудавших после одной-двух недель питания жидкой кашицей. Число жителей дома призрения, а также нищих, значительно уменьшилось, и комитет ликовал.

Комната, в которой кормили мальчиков, представляла собою большой зал с медным котлом в одном его конце. Из этого котла в назначенное для приема пищи время раздавали кашицу смотритель в белом переднике и две женщины, его помощницы. Каждый мальчик получал всего только одну мисочку этого угощения, но не более, за исключением дней больших празднеств, когда кашицы давали на две унции больше, и к ней четверть порции хлеба. Миски никогда не мыли; мальчики скребли их ложками до тех пор, пока они снова не начинали блестеть. По окончании этой операции, которая никогда не продолжалась долго, потому что ложки были одинаковой величины с мисками, ребята сидели, устремив жадные взоры на котел. Дети не прочь были съесть его со всеми кирпичами, которыми он обложен, и в то же время старательно сосали свои пальцы в надежде найти остатки каши, которая нечаянно могла попасть на них. Мальчики всегда отличаются хорошим аппетитом. Оливер Твист и его товарищи уже три месяца переносили муки медленного голодания и в конце концов дошли до такого ужасного состояния от голода, что один мальчик, который был очень высокого роста для своих лет и никогда до сих пор не подвергался ничему подобному, намекнул своим товарищам, что если ему не прибавят кашицы, то он боится, что в одну прекрасную ночь съест спящего рядом с ним малыша, очень хилого и совсем еще маленького. Глаза у него при этом были сумасшедшие и голодные, а потому все поверили ему. Мальчики собрали совет, на котором бросили жребий, кто должен вечером подойти к смотрителю и спросить у него прибавки. Жребий пал на Оливера Твиста.

Наступил вечер, и мальчики заняли свои места. Смотритель в поварском костюме подошел к котлу, а сзади него стояли его ассистентки. Началась раздача кашицы и в тоже время чтение длинной молитвы. Кашица исчезла быстро. мальчики стали перешептываться друг с другом и подмигивать Оливеру, которого в то же время подталкивали его ближайшие соседи. Он был ребенком, доведенным до отчаяния голодом и несчастьем, а потому спокойно встал из-за стола и, подойдя к смотрителю с миской и ложкой в руках, сказал:

— Простите, сэр, я желаю еще.

Смотритель был тучный здоровый человек, но тем не менее он побледнел. Несколько секунд он молча смотрел на маленького бунтовщика и затем прислонился к котлу. Ассистентки были парализованы от удивления, мальчики — от страха.

— Что такое? — сказал наконец смотритель упавшим голосом.

— Простите, сэр, ответил Оливер, — я желаю еще.

Смотритель черпаком ударил Оливера по голове, схватил его за руку и громко позвал приходского сторожа.

Комитет торжественно сидел в полном сборе, когда мистер Бембль ворвался в комнату. С трудом переводя дух от волнения, он обратился к джентльмену на высоком стуле и сказал:

— Мистер Лимбкинс, извините, сэр! Оливер Твист потребовал прибавки!

Удивление было общее. Ужас показался на всех лицах.