Если бы я поведал ей всю правду о том, что́ я думал и чувствовал, пока она спала на больничной койке, это, несомненно, заставило бы ее почувствовать себя виноватой. И никакие слова, никакие объяснения не смогли бы этого изменить. Кроме того, я знал, что Мэгги постоянно думает о новой беременности или об усыновлении, и это тоже не способствовало стабилизации ее эмоционального состояния. Если я добавлю свою соломинку к той ноше, которую она на себя взвалила, это может кончиться неизвестно чем. Хотя почему неизвестно?.. Плохо может кончиться.

Вот почему я часами просиживал в своем «писательском кабинете», склонившись над чистым листом бумаги, и думал, взвешивал, рассуждал. И чем дольше я рассуждал, тем сильнее мне казалось, что будет гораздо лучше, если некоторые эпизоды четырехмесячного фильма под названием «Моя жизнь без Мэгги» окажутся в монтажной корзине. В конце концов я решился и, поплотнее закрыв дверь чулана, начал писать. «Не вся правда — все равно что неправда»; я помнил эти слова, но оправдывал себя своей любовью к Мэгги.

С тех пор как я окончил школу, мне почти не приходилось писать, и я почти забыл, как это делается. Как преподаватель я часто говорил своим студентам, что самое трудное в писательском труде — это начать. Поэтому, добавлял я, чтобы упростить себе задачу, возьмите лист бумаги, напишите на нем фразу «Вот как все было…». Это и будут те самые слова, которые необходимы для разгона. Потом их можно и вычеркнуть.

Теперь я сам последовал собственному совету. И как только волшебная фраза появилась на бумаге, мне тут же стали вспоминаться эпизоды и мысли, о которых я успел позабыть. Думаю, отчасти именно поэтому Мэгги и настояла на том, чтобы я записал всю историю. Да, ей очень хотелось узнать подробности четырех с половиной месяцев, которые мне пришлось прожить без нее, однако она изучила меня достаточно хорошо, чтобы не спешить. Она хотела быть уверена, что я ничего не забыл и выложил все, что камнем лежало у меня на душе. Исцеление подчас приносят самые простые вещи, и она это знала, как знала и многое другое, до чего сам я пока не додумался.

Взяв старт, я каждое утро работал над своей повестью в течение одного часа. Воспоминания всплывали в голове одно за другим, а перед моим мысленным взором проносились картины: больничная палата, тоскливые вечера и бесконечные дни. И еще — одиночество, которое казалось таким глубоким, что в нем можно было утонуть. И порой мне этого хотелось. Сидя в крошечном, тесном чулане, я широко распахивал двери своей памяти и вытаскивал оттуда вещи, которые прятал не только от Мэгги, но даже от себя самого. Стопка исписанных листов росла с непостижимой быстротой, и вскоре все удивительное, чудесное, прекрасное и ужасное, что довелось мне пережить за четыре с лишним месяца одиночества и тоски, лежало передо мной на моем импровизированном столе. Первый вариант был готов, и это была чистая правда, потому что зеркало не лжет.

Тем временем наступила весна. Закончился очередной учебный семестр, я выставил студентам оценки и вместе с ними отправился на каникулы. Свободного времени у меня стало больше, и я проводил в чулане часа по три в день. Довольно скоро мне стало ясно, что Мэгги начинает недоумевать по поводу того, что́ я там делаю. Когда же она увидела, что я устанавливаю на дверь чулана замо́к, то посмотрела на меня как на сумасшедшего. Подбоченившись и выставив вперед ногу, Мэгги сказала:

— Что это ты делаешь, Дилан Стайлз?

— Ставлю замок, — прикинулся я дурачком.

— Зачем?

— Чтобы ты не могла поддаться искушению.

— Какому искушению?

— Прочитать мою рукопись.

— Но ведь ты пишешь ее для меня!

— Разумеется, но… Знаю я тебя, Мегс. Одной мысли о том, что за этой дверью находится несколько сотен страниц, которые только и ждут, чтобы их прочитали, вполне достаточно, чтобы ты не устояла. Уверен, стоит мне только отвернуться, как ты наложишь на них свои шаловливые ручонки. — С этими словами я помахал у нее перед носом ключом на длинном шнурке, повесил его себе на шею и улыбнулся.

Мэгги надулась.

— Не могу поверить!.. — проговорила она, качая головой. — Ты действительно думаешь, что я способна украсть твою книгу до того, как она будет готова?

— Именно так я и думаю. — Я улыбнулся и нахлобучил на голову бейсболку «Джон Дир».

— Но, может быть, мне все-таки можно прочитать хотя бы одну главу? Я бы сказала, хорошо ли у тебя получается и чего не хватает…

— Нельзя. — Я натянул бейсболку на самый нос, пряча глаза.

Мэгги швырнула в меня диванную подушку.

— Я тебя больше не люблю, так и знай!

Я расхохотался и вышел на веранду. Я специально не стал придерживать дверь-экран, которая захлопнулась с отчетливым стуком. Вслед мне полетела еще одна подушка.

— Сегодня твое место на диване!

— Пусть, — отозвался я из-за двери. — Но свою рукопись я возьму с собой.

Когда вечером я вернулся домой, Мэгги пыталась вскрыть замок на двери чулана.

— Эй, привет!.. — окликнул я ее, помахивая висящим на шее ключом. — Что это ты делаешь?

Мэгги вздрогнула от неожиданности и выронила отвертку.

— Черт бы тебя побрал, Дилан Стайлз!

Помните сцену с пожаром из сериала про Уолтонов [«Уолтоны» — американский телесериал, который транслировался с 1972 по 1981 год. Стал одним из наиболее популярных телесериалов 70-х гг. благодаря реалистичному изображению социально значимых проблем.], когда Джону Бою приходится выбирать: спасать родных или свои записи? На меня произвело очень сильное впечатление то, как он стоял, беспомощно глядя на рвущиеся из окон мансарды языки огня и пытаясь принять правильное решение. Но, пожалуй, еще больше мне запомнилась та невероятная сила духа, которую Джон проявил впоследствии, когда писал свой роман фактически заново. Сюжетный ход, когда человек теряет в огне что-то очень дорогое, отложился где-то в моей душе, и мне очень не хотелось, чтобы пожар уничтожил то, над чем я работал в течение нескольких месяцев. Несколько раз я проверял спрятанный под полом сейф, пока не убедился, что ни огонь, ни вода из пожарных брандспойтов не смогут повредить рукопись.

И вот первый вариант был готов и надежно спрятан. Теперь я работал над второй редакцией рукописи. Она предназначалась специально для моей жены.

С тех пор как я вручил Мэгги фальшивую рукопись, прошло почти одиннадцать часов. Бо́льшую часть этого времени я не слезал с сиденья трактора. И пока Мэгги, закрывшись в доме, читала написанные мною страницы, я успел несколько раз пожалеть о своем поступке. В конце концов я выключил передачу, трактор еще немного прокатился вперед и встал. Я снял шляпу, вытер со лба пот и стал смотреть на собирающиеся над горизонтом грозовые облака, в которых сверкали яркие молнии.

На мгновение я подумал о том, что было бы, если бы я отдал оба варианта Папе. Я очень отчетливо представлял, как он входит в кухню, взвешивая на руках две бумажные стопки — ни дать ни взять Фемида со своими весами. Уверен, он бы сразу почувствовал разницу и, прищурив глаз, спросил бы меня, почему я не загнал пузырек между рисками.

Глава 7

Послеполуденное солнце безжалостно жгло мне спину — очередное напоминание о том, что даже в аду едва ли бывает жарче, чем в Южной Каролине между маем и сентябрем. Можно подумать, что все эти месяцы Бог держит над нашим штатом огромное увеличительное стекло, стараясь поджарить нас как следует.

Палящее солнце и зной странно действуют на человека, особенно если он несколько часов подряд не слезает с трактора. Например, такой человек может вдруг задуматься о самых неожиданных вещах. Так и я, медленно двигаясь вдоль рядов в облаке пыли и солярных выхлопов, размышлял о черных рабах, которые когда-то обрабатывали огромные поля вручную. Наверное, в наших краях нельзя быть фермером и не думать о том, что происходило на этой земле полтора века назад. И ладно бы только поля!.. Почти все ирригационные каналы для осушения плодородных низин тоже были выкопаны чернокожими мужчинами и их сыновьями.

Рабами.

Подобные вещи с трудом укладываются у меня в голове. Когда, на каком этапе своей истории человек вдруг решил, что он может владеть другим человеком как вещью? Одно дело война… Я понимаю, что победитель, одолевший своего врага на поле боя, может забрать его дом и другое имущество, но покупать и продавать людей?!. Разве для этого Бог создал человеческий род? Лично я не согласился бы стать рабовладельцем за весь чай Китая. Да я и не понимал, как я мог бы «владеть» тем же Эймосом… Я готов был умереть за него, но если бы кто-то попытался продать Эймоса мне или кому-нибудь другому, такого, с позволения сказать, «человека» я, скорее всего, пристрелил бы как бешеную собаку.

Помню, когда я был мальчишкой и учился то ли в первом, то ли во втором классе, я пришел из школы и по обыкновению сразу помчался в поле, где работал мой дед. Взобравшись на трактор, я уселся на сиденье рядом с ним и стал смотреть, что он делает. Дед сеял — прицепленная к трактору запыленная сеялка разбрасывала семена и тут же заделывала их в землю. Дед правил одной рукой, шляпа на затылке, в зубах — соломинка. Именно тогда он показал мне старые, оплывшие канавы, которые много лет назад выкопали рабы. Не заметить их было просто невозможно — некоторые из них были такими широкими, что по дну мог проехать «Бьюик».