Она отправилась на реку не потому, что у нее были силы или воля убить себя, а потому что она только о реке и могла думать, когда прочла в сотый раз электронное письмо. Она не знала, спрыгнула бы она с моста или нет, если бы не он.

Мой хозяин внимательно слушал ее историю, заговорил только раз — попросил ее не обращать внимания на кур, которые начали жалобно квохтать.

— То, что случилось с вами, очень больно, — сказал он, хотя всего и не понял.

Она настолько хорошо владела языком Белого Человека, что ее словарь содержал больше слов, чем он мог понять. Например, его разум завис над словом «обстоятельства», как коршун над стайкой цыплят и курочек, не в силах решить, какую из них и как атаковать. Но я понял все, что она сказала, потому что каждый цикл существования чи подразумевает образование, в ходе которого чи приобретает разум и мудрость своих хозяев. Так чи может познать, например, тонкости искусства охоты, потому что когда-то, сотни лет назад, этот чи обитал в хозяине, который был охотником. В моем предыдущем цикле я сопровождал необыкновенно одаренного человека, который читал книги и писал рассказы, Эзике Нкеойе, который был старшим братом матери моего нынешнего хозяина. К тому времени, когда он достиг возраста моего теперешнего хозяина, он знал почти все слова языка Белого Человека. И бо́льшую часть того, что я знаю теперь, я приобрел от него. И даже сегодня, когда я свидетельствую от лица моего нынешнего хозяина, я облачаюсь в его слова с такой же легкостью, как и в свои, смотрю на мир его глазами, так же как и моими, и иногда одно и другое сливается в неразрывное целое.

— Это очень мучительно. Я так говорю, потому что и сам немало страдал. У меня нет ни отца, ни матери. Никакой семьи.

— Ай-ай! Это очень грустно, — сказала она, приложив руку к широко раскрытому рту. — Я вам сочувствую. Очень сочувствую.

— Нет-нет-нет. Я в порядке. В полном порядке, — сказал он, хотя голос его совести и укорял его за то, что он не упомянул сестру Нкиру.

Он смотрел на Ндали, которая наклонилась к столику между ними, переместив центр тяжести на бедра. Ее глаза были закрыты, и он подумал, что она исполнена сочувствия к нему. Он опасался, как бы она не заплакала из-за него.

— Я теперь в порядке, мамочка, — сказал он еще решительнее. — У меня есть сестра, но она в Лагосе.

— Ой, младшая или старшая?

— Младшая, — сказал он.

— О'кей, так вот, я пришла, потому что хотела поблагодарить вас. — Улыбка озарила ее скорбное лицо, когда она подняла сумочку с пола. — Я верю, Господь послал вас мне.

— О'кей, мамочка.

— Что это за «мамочка» вы все время повторяете? Почему вы это повторяете?

Услышав ее смех, он понял, что тоже смеется собственным диким смехом, и попытался сдержать его, чтобы совсем не осрамиться.

— Нет, правда, это странно!

— Я уже говорил, что у меня нет матери, а потому всякая хорошая женщина для меня мамочка.

— Ах, боже мой, извините!

— Я сейчас, — сказал он и вышел в туалет помочиться.

Когда он вернулся, она спросила:

— Я еще не говорила, что мне нравится ваш смех?

Он посмотрел на нее.

— Правда. Я серьезно говорю. Вы красивый мужчина.

Он торопливо кивнул, когда она встала, собираясь уходить, и на мгновение отпустил в полет собственное сердце при таком совершенно необычном исходе того, что ему представлялось сплошной катастрофой.

— Я вам еще ничего не предложил.

— Нет-нет, не беспокойтесь, — сказала она. — В другой раз. У меня экзамены.

Он протянул ей руку, она пожала ее, на ее лице появилась широкая улыбка:

— Спасибо.

Духи-хранители человечества, думали ли мы о силе, которую создает страсть в человеческом существе? Спрашивали ли мы себя, почему мужчина может пробежать по горящему полю, чтобы быть рядом с женщиной, которую любит? Думали ли мы о воздействии секса на организм? Учитывали ли мы симметрию этой силы? Учитывали ли мы, какая поэзия разжигает их души, ласки, которые влияют на смягчившееся сердце? Размышляли ли мы о физиогномике любви — о том, что некоторые отношения обречены на неудачу, другие тормозятся и никогда не растут, а третьи оперяются и остаются на всю жизнь любовников?

Я много размышлял над этими вещами и знаю: когда мужчина любит женщину, она изменяет его. Хотя она с готовностью отдается ему, но только с того дня, когда он берет ее в жены, она принадлежит ему. Женщина становится его собственностью, а он становится ее собственностью. Мужчина называет ее нвуйем, а она называет его дим. Другие говорят о ней как о его жене, а о нем как о ее муже. Это таинственнейшая вещь, Эгбуну! Потому что я много раз видел, как люди, после того как их возлюбленные уходят от них, пытаются вернуть их так же, как человек пытается вернуть украденную у него собственность. Разве не то же случилось с Эмеджуиве, который сто тридцать лет назад убил человека, забравшего у него жену? Чукву, когда ты вынес ему свой приговор после моего свидетельства здесь, в Беигве, такого же, как нынешнее мое свидетельство, твой приговор был суров, но справедлив. Теперь, более чем сто лет спустя, когда я увидел, что сердце моего нынешнего хозяина загорелось похожим огнем, мне стало страшно, потому что я знал жар этого огня, знал, насколько он могуч, настолько могуч, что, если разгорится, ничто не в силах его потушить. Он провожал ее к машине, а я боялся, что этот огонь толкнет его в том направлении, откуда мне его будет не вытащить. Я боялся, что, когда любовь полностью завоюет его сердце, он станет слепым и глухим к моим советам. А я уже видел, что любовь овладевает им.

Обасидинелу, ах, какое содержание привносит женщина в жизнь мужчины! В доктрине новой религии, которую приняли дети отцов, сказано, что двое становятся одной плотью. Как это верно, Эгбуну! Но давай заглянем во времена мудрых отцов, какими незаменимыми были тогда великие матери. Хотя они не составляли законов, которыми руководствовалось общество, они были словно чи общества. Они восстанавливали порядок и равновесие, когда порядок нарушался. Если житель деревни совершал духовное преступление и злил Алу и если милосердная богиня — в своем справедливом негодовании — изливала свой гнев в виде болезней, или засухи, или катастрофических смертей, то старые матери отправлялись к дибиа и задавали вопросы от имени общества. И Ала слышит их голос лучше всех других. Даже когда шла война — которой я был свидетелем сто семьдесят два года назад, когда Узуаколи сражался против Нкпа и семнадцать обезглавленных человек лежали в лесу, — именно матери с обеих сторон пришли и восстановили мир и умиротворили Алу. Поэтому они и называются одозиободо [Название религиозной секты по имени одной из ее основательниц.]. Если группа женщин может восстановить равновесие в обществе, скатывающемся к бедствию, то насколько же больше одна женщина может сделать для жизни одного мужчины! Как часто, говорят великие отцы, любовь меняет температуру жизни мужчины. Обычно мужчина, чья жизнь была холодной, согревается, и это тепло своей интенсивностью преобразует человека. Оно выращивает малые вещи в его жизни и убирает пятна с ткани его жизни. И то, что человек делал каждый день, теперь он делает весело. Большинство людей за время своей жизни приходят к пониманию того, что с ними произошли какие-то изменения. Им даже и говорить об этом никому не нужно, потому что на их лицах, самой нагой из всех частей человеческого тела, появляется оттенок, который вскоре становится виден всем, кто не слеп. Если, скажем, человек работает в обществе других людей, кто-нибудь из коллег может отвести его в сторону и сказать ему: «У тебя такой счастливый вид». Или: «Что с тобой случилось?» Чем сильнее влечение, тем очевиднее становится она для других, а приязнь моего хозяина к Ндали сдерживалась его страхом: он считал себя недостойным ее. Он решил, что если она когда-нибудь отдастся ему, то он отдаст ей свое сердце целиком.

В случае с моим хозяином не коллеги были свидетелями его метаморфоз, а птицы. Он накормил их от пуза, когда женщина ушла из его дома в тот день. Он нашел больного петушка, у которого искривился хвост, отнес его на край фермы перед домом, чтобы не видели другие птицы, и там его зарезал. Выпустил кровь в маленькую ямку в земле, потом положил тушку в миску и отнес в холодильник. Помыв руки в ванной, он подмел большие птичьи выгородки, разделенные на две части деревянными стенками. Выгнал в дыру в потолке зеленоголовую ящерицу, каких не терпит птица. Потом он забрался по лестнице и заткнул дыру скомканной тряпкой в пятнах пальмового масла. Закончив с этим, он увидел, что куры перевернули таз с питьевой водой, и тот теперь лежит у соломенной стены, и в нем осталась только капелька воды размером с глаз. В лужице лежала горка осадка — как зрачок, который смотрел на него. По пути к тазу мой хозяин поскользнулся на чем-то, как оказалось, на ости птичьего пера, вонзившегося в разжиженную землю. Он упал на другой пустой таз, тот подскочил в воздух и вывалил свое содержимое — жижу из земли, перьев и пыли — прямо ему на лицо.

Чукву, если бы куры были людьми, они бы рассмеялись при виде того, во что превратилось его лицо: сочные комья земли и грязи на лбу и на носу. Не будь я сам свидетелем, я бы усомнился в том, что увидел в моем хозяине в тот день. Потому что, хотя ему было больно, хотя он все время притрагивался пальцами к ушибленному месту на лбу, а потом смотрел, нет ли на них крови, он чувствовал себя счастливым. Он поднялся, смеясь над собой, вспоминая, как Ндали сидела на диване, как днем раньше назвала его красивым мужчиной. Он посмотрел на то место, где упал, и увидел проплешину на полу — здесь его ботинки соскребли слой грязи, которая и осталась на них. В другой стороне выгородки стояла курица, на которую он чуть не упал. Она истерически отпрыгнула, чтобы он не раздавил ее при падении, бешено замолотила крыльями, подняв пыль и перья. Он узнал ее: одна из двух кур, несущих серые яйца. Она стояла, протестующе кудахча, другие присоединились к ней. Он вышел из выгородки, смыл с себя грязь, а потом, лежа в кровати, предавался воспоминаниям о Ндали.