— Я фермер, у меня птичья ферма, и у меня участок, на котором я выращиваю кукурузу, перец, томаты и окру. — Он посмотрел на Ндали — потому что пришел, готовый использовать тот инструмент, которым она снабдила его, — и сказал: — Я птичий пастырь, сэр.

Ее отец посмотрел на жену взглядом, который показался моему хозяину недоуменным и наполнил его страхом: уж не сказал ли он какой-то глупости, и его чувства в этот момент были чувствами человека, которого связали по рукам и ногам, а потом голого выкинули на центральную площадь деревни, где ему негде спрятаться. Он не хотел этого делать, но поймал себя на том, что поворачивается к ее брату, на чьем лице он увидел выражение сдерживаемого смеха. Он взбесился. То, что сказала ему Ндали, разве это могло быть неверным? Она сказала, что ее слова звучат необычно, и так оно и было, по крайней мере для его уха.

— Понятно, — сказал ее отец. — Итак, джентльмен — пастырь птиц, какое у вас образование?

— Папа…

— Нет, Нди, нет! — ее отец повысил голос. На его шее сбоку стала заметна напрягшаяся жилка, словно припухлость после удара. — Ты должна позволить ему говорить, или наша встреча закончилась. Ты меня слышишь?

— Да, папа.

— Хорошо. А теперь, джентльмен, ина ану окву Игбо? [Вы говорите на игбо? (игбо)]

Он кивнул.

— Может быть, мне тогда говорить на игбо? — спросил ее отец; кусочек шинкованной капусты прилип к его нижней губе.

— В этом нет нужды, сэр. Говорите по-английски.

— Хорошо, — сказал ее отец. — Так какой у вас уровень образования?

— Я окончил среднюю школу, сэр.

— Ясно, — сказал ее отец, накалывая на вилку кусочек куриного мяса. — Значит, школьный аттестат у вас есть.

— Так оно. Есть, сэр.

Человек снова посмотрел на жену.

— Джентльмен, я бы не хотел вас смущать, — сказал отец Ндали, опуская свой голос с высот, до которых только что его поднял. — Мы не занимаемся такими делами — не смущаем людей, мы христианская семья.

Он показал на полочку в книжном шкафу со стеклянными дверцами у одной из стен, где мой хозяин увидел несколько картин, изображающих Джизоса Крайста и его учеников.

Мой хозяин, посмотрев на картины, кивнул и сказал:

— Да, сэр…

— Но я должен задать вопрос.

— Да, сэр.

— Вы подумали о том, что моя дочь скоро станет фармакологом?

— Да, сэр.

— Вы подумали о том, что она вскоре получит степень бакалавра по фармакологии, а защищать докторскую степень поедет в Великобританию?

— Да, сэр.

— Вы, молодой человек, подумали о том, какое у вас, необразованного фермера, будет будущее с ней?

— Папа!

— Ндали, помолчи! — прикрикнул на нее отец. — Мечие ги иону! Ина нум? А си’ь ги мичие ону! [Помолчи! Я тебе говорю: помолчи! (игбо)]

— Нди, в чем дело? — вмешалась ее мать. — Ига экве ка папа ги кву окву? [Ты дашь отцу говорить? (игбо)]

— Я не затыкаю ему рот, мама, но ты слышишь, что он говорит? — сказала Ндали.

— Да, но помолчи, ты меня слышишь?

— Слышу, — сказала Ндали, вздохнув.

Когда ее отец снова начал говорить, его слова снова стали доходить до моего хозяина словно в толпе, давя и отталкивая друг друга.

— Молодой человек, вы хорошо об этом подумали?

— Да, сэр.

— Глубоко обдумали, какая у вас с нею будет жизнь?

— Да, сэр.

— Я вижу, что обдумали.

— Да, сэр.

— И вы думаете, что со стороны того, кто хочет быть ее мужем, это правильное решение — жениться на такой женщине, которая стоит гораздо выше его?

— Я понимаю, сэр.

— Тогда вы должны подумать об этом еще. Идите и подумайте, заслуживаете ли вы на самом деле моей дочери.

— Да, сэр.

— Мне больше нечего вам сказать.

— Да, сэр.

Ее отец медленно, тяжело поднялся, коснувшись ногами стола, и вышел. Мать через несколько секунд последовала за ним, покачивая головой, на лице ее было выражение, которое мой хозяин позже истолковал как сочувствие к нему. Она направилась в первую очередь на кухню — понесла стопку пустых тарелок. Брат Ндали, который за все это время не произнес ни слова, но заявлял о своем негодовании смехом при каждом ответе моего хозяина, поднялся следом за матерью. Подавляя смех, он задержался на мгновение, чтобы взять зубочистку из коробочки.

— И ты тоже, Чука? — сказала Ндали срывающимся голосом.

— Что? — отозвался Чука. — Ммм… мм… Ты даже имени моего здесь не называй. И ничего мне не говори! Разве это я просил тебя привести к нам в дом нищего фермера? — Он судорожно рассмеялся. — Больше не упоминай моего имени, вот так.

С этими словами он, сжимая в зубах зубочистку и насвистывая какую-то мелодию, последовал за отцом на лестницу.

Иджанго-иджанго, мой хозяин сидел там, чувствуя себя от позора совершенно никчемным. Он сидел, устремив взгляд на тарелку с едой, к которой он едва прикоснулся. Сверху до него донесся голос матери Ндали, которая сказала отцу на языке знатных отцов: «Дим [Муж мой (игбо).], ты был слишком суров с молодым человеком. Ты мог бы сказать то же самое, но не так резко».

Мой хозяин посмотрел на свою любовницу, которая осталась на месте, она сидела, потирая правой рукой левую. Он знал, что ее боль не менее глубока, чем его. Он хотел утешить ее, но не мог произнести ни слова. Потому что в такое состояние входит человек, подвергшийся унижению: состояние, в котором он не способен действовать, состояние оцепенения — его словно накачали транквилизатором. Я видел это много раз.

Его взгляд остановился на большой картине, изображающей человека, легко поднимающегося в небеса над чем-то, похожим на деревню, а люди из деревни смотрят в его сторону и показывают на него. В его мозгу нередко возникали странные представления, и он, сам не зная почему, подумал на мгновение, что этот человек, воспаряющий в небесах, и есть он сам, мой хозяин.

Он поднялся, сделав над собой огромное усилие, прикоснулся к плечу Ндали и шепнул ей в ухо, чтобы она перестала плакать. Он нежно помог ей встать, но она противилась, ее слезы, смешиваясь со слюной, оставляли пятна на платье.

— Оставь меня. Оставь меня, — сказала она. — Дай мне побыть одной. И что же это за семья такая? Что это за семья?

— Все в порядке, мамочка, — ответил он, не шевельнув губами и сам удивляясь, как ему удалось произнести эти слова.

Он положил руки ей на голову и нежно провел пальцами до самой шеи. Потом склонился к ней и поцеловал в губы. Прежде чем они вышли из дома, он в последний раз бросил взгляд на картину и заметил то, что прежде ускользнуло от его внимания: люди в нижней части картины восторженно подбадривали человека, возносящегося в небеса.

Чукву, я своими глазами видел, что может позор сделать с человеком. Как это нередко происходит, стыд наполнил моего хозяина гнетущим страхом, страхом перед тем, что он может потерять Ндали, как уже потерял бо́льшую часть того, что имел раньше. Его страх нарастал в последующие дни, когда она предпринимала тщетные попытки переубедить свою семью. Эти дни растянулись в недели, и к третьей неделе стало ясно, что переубедить их не удастся. Когда Ндали вернулась после ссоры с родителями, он принял решение: он должен сам изменить ситуацию и предпринять что-нибудь. Все утро шел дождь, но к полудню появилось солнце. Она, исполненная горечи, приехала прямо с занятий в Утуру. Он работал на своей маленькой ферме, когда она заехала на дорожку, по обеим сторонам которой располагались угодья. Он находился в самом дальнем конце фермы, где его отец поставил забор, частично разрушившийся после сильных дождей, в год, обозначаемый Белым Человеком как 2003-й. В двух футах от забора проходила длинная водосточная труба, которая шла вдоль улицы, а за ней располагалась длинная главная дорога. Он, глядя, как она вышла из машины и двинулась к дому, понял, что она его не видит. Он бросил мотыгу и клубень батата, для которого копал ямку, и побежал в дом.

Он вошел в дом все еще в грязном козырьке и испачканных рубашке, брюках и фермерских шлепанцах, покрытых глиной и всякими выполотыми им сорняками.

Она стояла, закрыв лицо руками, повернувшись к стене.

— Мамочка, кеди ихе мере ну? [Что случилось? (игбо)] — спросил он, потому что в минуты напряжения переходил на язык, к которому был более привычен. — Почему ты плачешь, почему ты плачешь, мамочка? Что случилось?

Она повернулась, хотела его обнять, но он сделал шаг назад, потому что был в грязной одежде. Она остановилась в дюйме от него, посмотрела на него красными глазами.

— Почему они так поступают со мной, обим? Почему?

— Что случилось? Скажи мне, что случилось?

Она рассказала: ее отец спрашивал, встречается ли она все еще с ним, и угрожал ей. Вмешалась мать, сказала, что он слишком строг, но отец продолжал, словно и не слышал ее.

— Все в порядке, — проговорил он. — Все будет в порядке в конце концов.

— Нет, Нонсо, нет! — возразила она, снова хлопнув ладонью по стене. — Ничего не будет в порядке. Как оно может быть в порядке? Я больше не вернусь в этот дом. Не вернусь. Лучше умереть. И что же это за семья такая?

Он видел ее ярость, и сердце переворачивалось у него в груди. Он не знал, что делать. Старые отцы в своей щедрой мудрости говорят, что человек, спасая других, спасает себя. Если ее невозможно спасти из той ситуации, которая связала их, как невидимые веревки, то невозможно спасти и его. И ничто на самом деле не будет в порядке. Он смотрел на нее — она сделала несколько шагов к двери, остановилась, прижала руки к груди. Потом повернулась к нему: