Густая дымка висела над трясиной. Подрагивала, словно живое сердце, а в самой середке темнела. К ней дочь леса и направлялась. И не было ей дела, что под босыми стопами булькает болото, что не видать ни зги, что торчат окрест кривые коряги, ровно кости обугленные. Она шла твердо и не боялась. Она была дома. А медведь шел за нею, потому что всем своим существом знал, что на любую погибель согласен, что последний вдох отдаст и пушистым ковром ляжет, лишь бы у ее ног.

Йага остановилась и низко поклонилась, мазнув ногтями по сырому мху.

— Впусти нас, господине.

Коряги зашевелились. Медведь вздыбил шерсть, зарычал, но ведьма удержала его за ухо.

— Спокойно, милый.

Ветки поползли из трясины, сплетаясь одна с другой. До коленей поднялись, до пояса, а там и выше роста стали. Зверь озирался, но с места не двигался: не велено. Когда же черные кривые пальцы сплелись в купол, туман загустел так, что собственного носа не разглядишь. И только девичьи пальцы успокаивающе сжимали шерсть на лохматом загривке. А потом захрустел, натужно раскрываясь, бутон из черных побегов, и от яркого света нестерпимо стало глазам.

Сказывают, тот свет немногим показывается. И ежели доведется раз на нем побывать, уже не выбросишь из головы образ. Верно сказывают. Еще балакают, что реки там из парного молока, а берега — чистый кисель. Тут врут, конечно, но все ж любая врака из чего-то да родится.

Река и впрямь была. И серебрилась она так, что немудрено назвать белым молоком. Бурлил и пенился поток! Не то чистый туман бежал по руслу, не то диковинная вода, не то попросту небо отражалось. А небо — загляденье! Светлое-светлое! Летним днем такое не всегда случается. Солнца только на нем не было, светил сам небесный свод. Берега же… кисель не кисель, а мягкие. Столько сочных трав, пушистых кочек — ковер зеленый! Медведь неуверенно переступил с лапы на лапу. Поднял одну, принюхался, лизнул. Въяве ли?

А вокруг дремал, перешептываясь листьями, весенний лес. Пьяняще пахло черемухой, и птицы щебетали — ажно уши закладывало. Прятались за березами русалки, хихикали из кустов лесовички, мохнатые нечистики носились по опушке. Не было только людей. Да и откуда бы людям в Безлюдье взяться?

Йага нырнула в заросли орешника.

— Ну где ты там? Рьян!

Медведь, может, и не уразумел, что его зовут, но двинулся на голос. В лесу же стоял дуб. Высоченный-высоченный! Макушкой небо подпирал, корня ми в подземную огненную реку врос. Ветвями же соединял Людье с Безлюдьем.

Ведьма почтительно опустилась пред ним на колени, коснулась теменем узловатых корней, выступающих из травы.

— Здрав будь, батюшка! Помоги, не оставь!

Зеленые листья зашелестели, приветствуя дар леса, веселая русалка скинула вниз желудь, аккурат в лоб медведю попала.

— Ты справедлив и мудр, батюшка. Тебе ведомы все пути-дороги, все судьбы известны. Ты один над ними властен. Смилуйся, дай средство другу проклятье связать.

Ветви недобро заскрипели. Высок дуб, могуч. Отзовется ли? Прежде чем Йага о том задумалась, из травы показалось навершие ножа. Оно поднималось, как цветок, — вот-вот созреет. Когда же рукоять высунулась целиком, Йага схватилась за нее и дернула.

— Благодарствую, батюшка!

Отбежала несколько шагов, огляделась. Приметила старый пень: тронь — на труху рассыплется. Вонзила в него лезвие, поманила медведя. Тот недоверчиво бочком подошел, но девка ждать не стала — схватила его за ухо и потянула.

— Прыгай, — велела она.

Медведь обнажил зубы. Не любил он колдовства что человеком, что зверем.

Ведьма нахмурилась:

— Прыгай немедля! Вот же бестолочь! Прыгай, не то так зверем и оставлю!

Покорился ли рыжий или ведьма уж очень сильно дернула, но медведь сиганул прямо через пень, через нож колдовской, кувыркнулся… и в траву упал добрым молодцем. Распластал руки крестом, глядя в слепяще-светлое небо, и как заругается! Срамные слова говорил, которые честной девке и слышать не след. А Йага знай хохочет!

— Все ж таки медведем ты мне больше по нраву! — отсмеявшись, призналась она.

* * *

Они сидели под зеленым дубом плечо в плечо, стараясь не глядеть один на другого. Нагие, растерянные. Йага плела венок из полевых трав, а Рьян крутил чародейский нож и никак не мог взять в толк, спасло его поганое колдовство или все же хуже прежнего сделало. Нож был самый что ни на есть обыкновенный. Не резной кинжал с каменьями, какие дарят большим людям на праздники, не тусклый с затертой рукоятью, многажды хлебнувший крови. Этот был таким, каким хозяйки морковку режут. Стыдоба одна, а не средство волшебное!

Рьян с размаху вонзил его в землю.

— И что теперь, расколдовала ты меня? Не нужно оказалось никакое зелье?

Щека горела огнем. Пекло уже до середины лба. Выходит, что не расколдовала…

Девка приложила цветочную косу ко лбу, но та оказалась коротковата. Потянулась сорвать нахально синеющий василек, ничуть не смущаясь вида ни своего, ни Рьянова. Молодец скрипнул зубами и с усилием отвернулся.

— Вот еще. Твое проклятье сильное, сразу и не разберешь. Матушка вон сколько времени думает, никак не разгадает.

Рьян выдернул нож, взялся за острие двумя пальцами и кинул вдругорядь. Лезвие вонзилось ровнешенько так же и в то же место.

— Старухе до меня и дела нет.

— Что говоришь такое?! Матушка помочь хочет!

— Помочь? — Он искривил угол рта и тронул привешенный к шее туесок. — Вот что она хочет, а не помочь! Сама небось не знает что делает, а плату упускать не желает. Никто за просто так никому не помогает…

— А я? — Венок покорно сплетался затейливым узлом в смуглых пальцах. — Ты теперь, когда пожелаешь, перекидываться можешь, а не на удачу! Я, скажешь, тоже плату с тебя взять хочу за помощь?

— Да такая помощь хуже немощи! — повысил голос Рьян. — Ты не избавила меня от проклятья, а колдуном поганым сделала! Как мамка твоя. Как… ты! Было у меня одно проклятье, а теперь целых два!

Йага закусила губу, чтобы не выпустить обидных слов. А слова рвались, ох как рвались!

— Тебе страшно, — как могла спокойно прошептала она. — Со всяким беда случиться может. Ты мне зверем доверился, так доверься и человеком.

И, что уж скрывать, сама она к нему наклонилась. К синим, как васильки, глазам, к бледной коже, к губам… Легонько погладила по уху, как того медведя.

А Рьян как вскочит! Как зарычит! Ну чисто оборотень!

— Не тронь!

— Ты что?!

— Не тронь! Ведьма! Бессловесного зверя ты околдовала так, что я и не думал ослушаться! Но все ж во мне пока осталось что-то настоящее! Мало я от вашей сестры натерпелся, так теперь еще и ты?!

Йага ответила спокойно, хотя пламень злости удалось лишь спрятать, а не погасить.

— От меня ты лиха не видел. Но, коли не уймешься, это и поправить можно!

Рьян вдруг мигом остыл. Улыбнулся, кивнул сам себе, ровно нашел давно искомое.

— Вот так-то, — сказал он, ни к кому не обращаясь. — Так-то.

Глава 8

Людье

О том, как Рьян в Чернобор возвращался, и вспомнить стыдно. Как выпускала его Йага обратно в лес из Безлюдья, как он старался не глядеть на нее. Как голый пробирался по ельнику, как отбивался от невесть откуда взявшегося в холод комарья. А уж как задворками да чужими огородами лез до дома усмаря, так хоть смейся! Но смеяться молодцу, прямо скажем, хотелось всего меньше. Особливо когда он ввалился в избу, а добродушный кожевник как давай хохотать!

— Что, неужто снова кому-то из ревнивых мужей попался? Ну ты одежу к себе хоть ремнем привязывай, коли снова и снова на одни грабли…

Усмаря величали Радом. Хороший был мужик. Он-то уже две седмицы как и приютил северянина. «А что, — сказал, — работника я так и эдак искал, а ты парень неплохой. Жаловаться, смотрю, не привык. Только гляди, работа нелегкая!»

Вот так и стала случайная встреча в харчевне, где Рьян на последние медяки поесть собирался, судьбоносной. Дал Рад новому знакомцу не только работу, но и кров. И одежу на первое время. Ведь, как был уверен усмарь, за рыжим лишь один грех водился — ходил к мужним бабам. И многажды попадался, раз возвращался домой в чем мать родила. Рьян, ясно, не спорил.

Работа в самом деле была нелегкая. Шкуры требовалось выскоблить, замочить да пропитать. А уж выделка и вовсе сплошное наказание! Надобно также было дров наколоть, мелкий ремонт, коли случалась такая необходимость, сделать, товары отнести на торг да принести с торга. Жил Рад бобылем, иных помощников у него не водилось. Ну да и Рьян от тяжкого труда не бегал. Только к вони никак не умел притерпеться, ведь с малых лет привык к чистоте и порядку. Ну да не беда. Прежде чем до Чернобора добраться, он и в лесах успел попрятаться, и в стогах поночевать. Теперь его вонью не проймешь.

Вот и на этот раз он пожал плечами и привычно пошел в спаленку — натянуть что на голое замызганное тело. Рад продолжил подшучивать над парнем в пышные усы. Кому другому Рьян бы не спустил, но с ним в драку не лез. Наперво потому, что отплатить за добро собирался, чтоб в долгу не оставаться. А еще оттого, что кожевник был широкоплеч и силен, и еще неизвестно, кто бы из той драки победителем вышел.

— Там в чугунке каша осталась, — буркнул Рад, склоняясь над столом. Становился он малость подслеповат, и тонкая работа давалась ему все тяжелее. Однако плести затейливые узоры из кожаных тесемок не переставал. — И пирога возьми под полотенцем, сосед принес. Опосля дров наколешь и шкуры в бочках проверишь. Ежели рано еще вытаскивать, отдохнешь.

Рьян смолчал. С тем, что им распоряжается какой-то усмарь, он смириться никак не мог да и не собирался. Не приснились же времена, когда он сам раздавал холопам команды… Ну да что о былом.

Наскоро умывшись, он поел и пошел во двор. Двор у Рада был под стать хозяину — большой, заваленный где стружками, где обрезками кож. И отгороженный от улицы высоким забором, сделанным на совесть, чтоб ни ворье не залезло, не подглядело секретов выделки, ни собаки. Здесь Рьян любил трудиться всего больше: никто не мешается, под руку не лезет. Здесь же изредка упражнялся с палкой, представляя ее мечом. На настоящее оружие он покамест не заработал, но и забывать, за какой конец его держать, не хотелось.

Конец ознакомительного фрагмента