Он пробирался по жужелке — золе и шлакам сгоревшего угля, которой вместо асфальта были усыпаны раскисшие тропинки между домами. Гаврош не любил сюда ходить, но здесь жил Серюня — его старый знакомый, можно сказать, друг. Дружба строилась на том, что он умело использовал страсть Серюни к зеленому змию, а тот, за небольшую плату, охотно исполнял мелкие необременительные поручения: принести, отнести, передать, снять квартиру, пустить переночевать… Серюня ему настолько доверял, что даже ключ от своего саманного дворца оставлял в треснутом пеньке у крыльца. Брать в доме всё равно было нечего, тем не менее это крыша над головой.

Несколько раз Гаврош здесь отсиживался, а однажды прожил почти неделю. Надо сказать, что в хибаре было непривычно чисто — врождённую тягу к порядку у бывшего интеллигента зелёный змий так и не убил до конца. А главное — посторонние сюда редко заглядывали. Местные же любопытством не отличались — каждый копошился в своём микрокосме, отделённом от остальной вселенной старыми штакетниками.

Серюня оказался дома, Гаврош понял это ещё на улице — по зловонному запаху жареной селёдки, идущему из открытой настежь двери и перебивавшему запах «арыка». Или добавлявшемуся к нему. Символическая калитка символически запиралась на деревянную щеколду-пропеллер. Символический сторож Мухтар, увидев гостя, спрятался в будку, и это свидетельствовало о наличии памяти даже у беспородных собак: когда-то Гаврош ударил его ногой по морде. Незванный гость прошёл через довольно просторный двор и без лишних церемоний вошёл. Хозяин, окруженный сизым чадом, колдовал у электроплитки в проходной кухоньке.

— Выключай! — сказал Гаврош. — Навонял, не продохнёшь… Небось за электричество много накручивает?

— Привет, Наполеон! — оживился повар, безуспешно пытаясь разогнать рукой дым и вонь. — Мы же не платим — у всех жучки!

— Привет, привет от старых штиблет… Уноси отсюда свою рыбу! Собаке отдай!

— Да Мухтар такое и не будет, он у меня привередливый!

— Уноси, говорю! Выбрось в вашу говнярку — я нормальную жратву принёс, — Гаврош поднял туго набитый пакет.

— Хорошее дело! — обрадовался Серюня. — Только выбрасывать не буду, в сарай отнесу. А то знаешь — сегодня густо, а завтра — пусто!

Он подмигнул, выдернул штепсель из раздолбанной розетки, снял с плиты сковородку с мелкой рыбешкой ржавого цвета и вышел во двор.

Гаврош взял из выдвижного ящика стола кухонный нож и прошёл в комнату. Здесь, за занавеской на межкомнатном проёме, дышать было легче. Он открыл окно, залез в шкаф за посудой, выставил на покрытый клеенкой стол водку, разложил по тарелкам нарезку, сало и колбасу, вскрыл консервы — шпроты, сайру, гусиный паштет, раскромсал на четыре куска курицу. Вернувшийся Серюня ахнул.

— Ничего себе, ты развернулся! Да это целый банкет! В честь чего такой размах?

— Заработал, вот и решил с другом отметить, — сказал Гаврош, разливая по стаканам водку — Серюне половину, себе — четверть.

— За дружбу!

Они чокнулись и выпили. Потом набросились на еду: Гаврош проголодался, а Серюня тем более: он жил впроголодь и давно не видел таких разносолов.

Гастрономическое изобилие быстро убывало, а водка — еще быстрее, хотя Гаврош после первой порции пил только томатный сок.

— Что пропал? В командировке был? — спросил Серюня, когда утолил первый голод и разомлел от выпивки.

— Ну да, — кивнул Гаврош. — По деревням ездил.

— Скот заготавливал? — Серюня улыбался во весь рот, демонстрируя отсутствующие с двух сторон зубы.

— Ну да. Свиней. А что?

— Кончай, Наполеон, мне лапшу на уши вешать! — хозяин растянул губы еще шире. — Посмотри на себя: где ты, а где свиньи? Погоняло козырное, курточка дорогая, рубаха фирменная, ботиночки новые, аж блестят… Ты честно скажи, рэкетируешь?

— Почему так решил? — Гаврош допил томатный сок. Рэкет был легендой, прикрывающей его основную профессию. А «Наполеон» — кликухой для тех, кто в эту легенду верил. — С чего ты взял? Тем более ботинки я, пока к тебе дошел, засрал капитально…

— При чем здесь ботинки? — хитро улыбаясь, Серюня опрокинул последние четверть стакана водки и вытер рот тыльной стороной ладони. — Я же на авторынке подрабатывал, потом на овощном оптовом, — там на рэкетиров насмотрелся… Только ты не рядовой, ты у них бригадир или звеньевой… Угадал?

— Ну, у тебя глаз-алмаз! — усмехнулся Гаврош. — Только давай эту тему закроем. Лучше скажи — как у тебя дела?

— Да, как и раньше! — махнул тот рукой. — Постоянной работы нет, сшибаю крохи то тут, то там… Везде недоплачивают, каждый рубль зажимают… А тут еще хотят жилье отобрать…

— Кто?! Как отобрать? — делано возмутился Гаврош.

Серюня пожал плечами.

— Мордатые такие, чистые, нанятые, короче. Ходят по дворам, предлагают выкупить дома с участками за три копейки. А то, говорят, спалим вас на фер!

— Так и говорят?!

— Так и говорят, в открытую! А чего им бояться? За ними деньги огроменные: центр города, тут земля знаешь, сколько стоит? Миллионы за сотку! А у нас и документов никаких нет… Родители после войны построились, и другие так же — погорельцы, разбомбленные, из эвакуации вернувшиеся… Какие тогда документы? А потом узаконить не позволяли — мол, все нормы нарушены: и строительные, и пожарные, и санитарные!

Серюня с сожалением поднял пустую бутылку, посмотрел выразительно.

— Может, возьмём ещё одну? Я тут недалеко точку знаю, там недорогую продают, быстро смотаюсь…

— Нет, — вздохнул Гаврош. — У меня еще дело есть, надо отъехать…

* * *

Когда стало смеркаться, пришло время идти за деньгами. К вечеру снова пошёл дождь, распугав любителей погулять перед сном по набережной. Собственно, настоящая, благоустроенная набережная — с лестницами и широкими улицами, спускающимися из стоящего на горке города, с ресторанами, барами, чугунными кнехтами, отлитыми в начале прошлого и даже в конце позапрошлого века, с фонтанами, цветной подсветкой в деревьях и прочими красивостями цивилизованного отдыха, — осталась позади. Здесь начинался другой мир — мир первобытной экономической дикости, основанной на принципе «товар — деньги». Обычным товаром тут была рыба, которую перерабатывал консервный завод, но сейчас на деньги вполне могла быть обменена и человеческая жизнь.

На огромной площади грузового причала, среди подъёмных кранов, погрузчиков, куч металлолома, песка и щебня, ржавых металлических контейнеров, деревянных поддонов, ящиков, бочек, ведер с застывшим битумом, горами битого стекла, раскрошившимися бетонными плитами сейчас разыгрывался спектакль по пьесе не менее запутанной и кровавой, чем драмы Шекспира. А может, и более, потому что здесь все должно было происходить не понарошке, а совершенно взаправду, и мастерство актеров играло куда меньшую роль, чем замысел режиссера.

Зрителей в театре под открытым, затянутым черными тучами небом не было: рабочие уже давно разошлись по домам. Единственным движущимся предметом, напугавшим одного из актеров, оказался волочащийся порывами ветра по разбитому асфальту большой обрывок грязного бумажного мешка. Фигура в длинном армейском плаще с накинутым на голову капюшоном, вначале шарахнулась от ползущего сбоку непонятного существа, но, разобравшись, выругалась и продолжила свой путь.

Зигзагообразная молния расколола небо почти напополам, пушечным раскатом прогрохотал гром. Световые и звуковые эффекты нагнетали драматургию сюжета и обостряли чувства участников, подсказывая, что спектакль приближается к кульминации. И действительно, яркая вспышка вырвала из мрака еще один силуэт, ожидающий на разгрузочном пирсе, уходящем далеко в воду. Он тоже был в дождевике с капюшоном.

«Что ж, хорошо!» — беззвучно резюмировал режиссер, который устроился на еще незастроенном, заросшем кустарником и акациями крутом подъеме к городу, и наблюдал за происходящим в театральный бинокль, точнее, в тот оптический прибор, который его заменял. Он вовсе не был уверен, что спектакль состоится, но теперь, когда актеры вышли на исходные позиции, стало ясно, что он не ошибся и все сделал правильно. Оставалось досмотреть представление и оценить игру актеров, а также окончательно убедиться в личностных качествах оставшегося за кадром директора театра…

В творческих способностях тот явно не преуспел, и одна его ошибка сразу бросалась в глаза, нарушая достоверность постановки: осторожный, чтобы не сказать — трусоватый, казначей Моня никогда бы не отважился прибыть ночью в глухое и безлюдное место, да еще с большими деньгами! Тем не менее кто-то ждал глупого, доверчивого Гавроша на разгрузочном пирсе, и трудно было предположить, что этот «кто-то» принес тугой пакет стодолларовых купюр…

Актеры, в одинаковых плащах с остроконечными капюшонами, сходились, объединенные общими мыслями и неведомыми посторонним планами, будто члены средневековой инквизиции или американского Ку-Клукс-Клана. По замыслу режиссера обстановка и костюмы могли символизировать абсолютное и беспощадное зло. «Гаврош» шаркающей походкой прошел уже половину пирса, когда навстречу ему из сумерек, словно из зеркала, выдвинулась похожая фигура «казначея», который, как и следовало ожидать, оказался вовсе не казначеем, а одной из «торпед» Авила: он выстрелил Гаврошу в сердце, а когда тот упал, исполнил контрольный в голову и столкнул тело в воду. Только «Гаврош» тоже был не Гаврошем, а несчастным спившимся интеллигентом Серюней, охотно выполнявшим очередное выгодное разовое поручение. В этот раз он явно продешевил: за тысячу рублей даже крепко пьющий человек не продал бы свою жизнь… Впрочем, он старался для друга, а это меняло дело.