Дарья Раскина

Война и потусторонний мир

Пролог

Смерть в серебряных эполетах

Вестовая пушка тревожно бухнула, приказывая готовиться к атаке. Корнет Александр Быстров сжал окоченевшими пальцами кисточку-темляк на эфесе сабли. Он сидел верхом в первом ряду своего эскадрона и то и дело украдкой снимал с уздечки другую руку, чтобы спрятать в рукав сине-белого доломана, но теплее от этого не становилось.

— Третий раз бьют, а мы все без дела, — цыкнул справа Долохов. — Доколе нас будут морозить? Так и помрем бесславными сосульками.

Александр молчал. Мысли его были о другом. Не о черноглазом красавце Долохове, не о скорой битве, не о холоде и даже не о том, что за последние трое суток он не ел ничего, кроме позеленевших сухарей. А думал он вот о чем: если бы маменька увидела его сейчас, то немедленно прокляла бы, окрестила презреннейшим существом и отказалась называть себя родительницей. А все из-за чего? В чем состоял страшный грех Александра?

В том лишь, что угораздило родиться девицей. Александрой Михайловной Волконской.

Внизу холма защелкали выстрелы. Там кто-то двигался, но очертания врага терялись в тумане — плотном, словно шинельное сукно. В зловещем напряжении казалось, что то были вовсе и не живые, что у подножия холма копошились существа иной, необъяснимой природы. И даже сам туман был не спокоен — бурлил, будто тянул к людям голодные руки. Кто-то списал бы подобные видения на нервы, но Александра о потустороннем знала достоверно. Как и ее старший брат.

Александра обернулась, выискивая Петра взглядом. Вот он, на самом верху, среди командиров. При виде брата сердце стукнуло сильнее. Чувство вины вот уже в который раз зацарапало между позвонками: за время службы Александра привыкла прятаться от сослуживцев, а от совести — так и не научилась. Отважится ли она показаться? Неделю ведь уже едут бок о бок, Александра — со своим полком, а Петр — адъютантом Кутузова, но открыться ему она так и не решилась. Что она скажет? Прости, что сбежала из дому? Что украла старую гусарскую форму и увела Делира? Что любит его и почитает память папеньки, но домой ни за что не вернется — ни уговорами, ни угрозами, ни приказом? Что любой ценой стяжает славу, пусть даже посмертно, только чтобы никогда более не зваться «негодною девчонкою», чтобы не слышать: «Вот привяжу тебя к прялке, увидишь!», чтоб никогда не держать в руках мерзкие коклюшки, не касаться клавикордов, не рвать в бессловесной ненависти нитки, чтобы никогда более не просыпаться в поту, сознавая, что ей, рожденной в клетке женской горницы, предстоит всю жизнь томиться, а потом и умереть в рабстве у выбранного маменькой мужа. Эх, что ему эти слова, жалобы сестры — беспутной девицы. Не раз он убеждал ее одуматься, бросить неподобающие привычки. От маменьки подобные упреки звучали привычностью, из его же уст — обидой, а слова, что он сказал во время последней ссоры — и вовсе предательством. Нет, судьба развела их, и теперь нет больше у Александры братьев, кроме эскадрона.

С глухим животным ревом из тумана вырвалось ядро и, прогудев над головами, угодило в гущу солдат. Запахло взрытой землей. Гарью. Кровь вспыхнула, потекла кипятком по венам, и Александра вцепилась в саблю. За первым ядром взметнулось еще одно. И еще. А следом на полк обрушился чугунный град.

— Строй! — кричал поверх рокота ротмистр Пышницкий. — Держать строй!

Он зря растрачивал силы — эскадрон и не думал двинуться с места. Гусары застыли, напряженно вглядываясь в туман. Лишь изредка они склоняли головы, когда ядра пролетали так низко, что пригибали высокие султаны на киверах.

Александра сжимала кисточку-темляк на эфесе сабли, но замерзшие пальцы не чувствовали вышитых инициалов, как и ноги не чуяли стремян. Горячо было только в груди, где колотилось сердце.

— Скорее бы, скорее, — прошипел сквозь зубы Долохов. Он заметно побледнел, но лицо его отражало лишь злость. Александра кивнула — что угодно, только не это ожидание.

Их услышали. Сначала в тумане загрохотали копыта, а там замелькали и тени. Показались пики, верхушки касок, взмыленные лошадиные морды — вражеская кавалерия выступала в бой.

— Первому эскадрону правое плечо вперед! — закричал Пышницкий, приподнимаясь в стременах. — С места марш, марш!

Эфес сам скользнул в ладонь, Александра обнажила саблю. Делир бешено всхрапнул, слушаясь удара шпорами, и полетел вниз по холму злой рысью. Ветер бил в лицо, кусая замерзшие щеки.

Огонь не убавлялся, будто французам не было дела, что стрелять теперь будут и по своим. Артиллерия гремела: ревели ядра, взрывались гранаты, щелкала картечь. Александра неслась, словно на крыльях. Казалось, пусть убьют, пусть сейчас оторвут руки и ноги, пусть пуля пробьет сердце — ничто ее не остановит, ведь вот у нее сколько рук и ног, вот сколько сердец — целый эскадрон, она в каждом из них. Вместе они несутся навстречу славе — бесстрашные, неуязвимые! Глупый француз, как ему одолеть подобную громадину?

Но судьба любит смеяться над излишней гордыней. Вот и сейчас она не пожалела — ударила картечью. Александре опалило бровь, но не успела она обрадоваться везению, как увидела, что лошадь справа теперь скачет свободной, а красавец Долохов лежит в траве с пробитой грудью.

Александра крутанула коня. Не сходя с седла, она свесилась, потянулась — но ей и тут не было удачи: граната подорвалась под самым брюхом Делира. Верный конь — друг, помощник, единственная связь с домом — в последний раз позаботился о хозяйке: подскочил так, что выбросил ее из седла, принял на себя большую часть осколков, прежде чем упасть замертво под ноги эскадрона.

Мир перевернулся. Александра — оглушенная, обсыпанная землей, обездвиженная ударом головы о камни — в немом ужасе смотрела на дальнейшую бойню. Вот поручик Пучков — ах какие он писал стихи! — стонет, измолотый картечью. Вот корнет Волковенко, отчаянный игрок и добряк, вечно подсовывающий ей свою порцию сухарей, раздавлен копытами. Вот Николаша, юный флейтщик с ангельскими кудрями, лежит, раскинув руки, с проломленным затылком. А вот и сам Пышницкий, грозный ротмистр, от чьего взгляда дрожали даже пушки, падает с лошади и смотрит в небо остекленевшими глазами.

Дышать стало совсем трудно — несколько осколков пробили грудь, рубаха и мундир потяжелели от крови. В голове вспыхивали пушечные огни.

В предсмертном кошмаре Александре показалось, что из тумана наконец-то вышел неприятель. И стало видно, что не француз это вовсе, ибо нет в наполеоновских полках такой черной формы с серебряными эполетами, нет чудовищных черных коней, выдыхающих огнем, и нет солдат, что глядят глазами-углями из голых черепов. Молчаливые воины подходили к павшим и ударяли светящейся саблей, выбивая дух из тела.

Что же это творится! С губ сорвался позорный детский всхлип. Разве так должно умереть настоящему воину? Обида и ужас заскользили по вискам. Сверкающий крест перечеркнул небо — то ли Георгиевский, то ли надгробный. Когда один из черных воинов остановился рядом, Александра зажмурилась.

В воздухе свистнула сабля.

* * *

Петр оступился и упал. Лошадь под ним давно подстрелили, так что он полагался теперь на собственные ноги — поручение Кутузова слишком важно, чтобы беречь хоть четыре, хоть две конечности.

Какой бес вселился в Пышницкого? Почему он отдал приказ эскадрону бросаться под вражескую артиллерию, если врага не было и видно? Зачем превратил своих солдат в пушечное мясо? Бесовщина, как есть бесовщина. Приказ Кутузова — «немедленно отступать», и Петр доставит его Пышницкому пусть даже ползком, ведь там, в этом эскадроне, — Сашка.

Сашка…

С вечера уже они скакали бок о бок, а Петр все не решался заговорить. Что он ей скажет? Ты бесстрашна, Сандра, но женщине на войне не место, а посему возвращайся к вязанию и смотринам? Да, так он и сделает — сразу после боя. А потом отправит домой, хоть для этого ему придется обмотать ее веревкой и бросить в карету.

Петр подскочил с земли — и замер, не веря тому, что увидел: склон был мертв. Усеян сине-белыми мундирами, словно срезанными васильками. Никого не пожалел французский огонь.

Да полно, французский ли? Что там за странные тени? В дырах тумана и правда кто-то виднелся — дьявольские рога, горящие глаза, дымящиеся ноздри — что же это творится?! Вот пороховая завеса ненадолго поднялась — и Петр, застыв, увидел, как черные всадники опускают на мертвецов свои тяжелые светящиеся сабли.

Миг — и все исчезло, словно морок. Стало оглушающе тихо. Канонада смолкла, туман рассеялся, а с другой стороны теперь спускалась французская конница.

Проглотив удушающий комок в горле, Петр подхватил с земли прорванное знамя и побежал на врага.

— Впере-е-ед!..

Сзади громыхали копыта второго гусарского эскадрона.

* * *

Сопроводить Сашку ему не дали. Доктор сказал — с такой раной у нее не больше недели, и лучше, если умрет ближе к дому. Петр пришел с просьбой к Кутузову, но тот только вздохнул.

— Отпустить тебя, друг мой, я никак не могу. Сам видишь, француз под Москвой, какие тут отпуска? Скажи, что нужно, дам твоему брату личную карету, отряд для охраны, доставят домой в сохранности, но тебя, уж прости покорно, не пущу. Задание у меня тебе особое. — Он помялся. — Письмо с просьбой о помощи.