Петр проводил взглядом всхлипывающую Лизу, которую русалочьи матроны уводили из зала, и не нашелся что ответить. Странное волнение снова овладело им, чувство несправедливости и досады.
— Мне показалось, она упоминала пруд, — сказал он наконец. — Разве она погибла не в воде?
Капитан замялся.
— Я проезжал мимо со срочным посланием, — объяснил он, то и дело вздрагивая тонкими белыми усами, — когда услышал крики. Бросился к пруду, вытянул ее на берег, но было слишком поздно. Она только посмотрела на меня последним взглядом, и в тот момент… ее глаза… Даже в смерти она смотрела с такой надеждой, что оставить ее там, привязать к воде, к тине, навечно бросить в общество склочных сушеных селедок, я просто… — Он остановился, смутившись собственной горячности, и опустил голову. — Я просто не мог этого позволить.
Петр выслушал его в хмурой задумчивости. Словно наяву, он видел юную Лизу, романтичную мечтательницу в лимонном платье, полную чаяний, увезенную возлюбленным к пруду и там им убитую — задушенную, утопленную, вырванную из живого мира.
— Вы видели того, кто это сделал?
Капитан сокрушенно покачал головой:
— Когда я добрался до пруда, карета уже отъехала. — Он вдруг поднял взгляд, и темные глаза его блеснули. — Однако запах запомнил. Не сомневайтесь, князь, когда я встречу этого человека — я его узнаю.
Петр шагнул ближе.
— Как ваше имя, капитан?
Тот поглядел удивленно, вытянулся, словно на плацу.
— Патрицкий, ваше сиятельство. Елисей Тимофеевич.
Повинуясь велению сердца, Петр взял его лапу и потряс на английский манер. Елисей ответно сжал ладонь, страстно встретил взгляд, но тут же с поклоном отступил: к ним приближалась императрица.
Иверия подошла вплотную, глянула на Петра, чуть прищурясь.
— Вы невредимы, князь? — спросила она строго и, взяв его весьма бесцеремонно за подбородок, отогнула воротник и осмотрела шею.
Петр оглянулся и впервые заметил, с каким нескрываемым голодом на него уставились некоторые клыкастые лица. Холодок пробежал по спине. Было бы глупо и неосмотрительно проливать в таком обществе живую кровь.
— Благодарю, ваше величество, — сказал он, выпрямляясь. — Я цел.
— Прекрасно. Значит, забудем досадную неприятность. — Иверия обернулась на графиню Арахнееву: — Прикажите оркестру играть, вечер еще не окончен. Князя же для поднятия духа — угостить. — Она склонилась к капитану: — А после — ко мне.
Сопровождаемая конвоем, Иверия вышла из зала. Оркестр заиграл еще до того, как за ней закрылись двери. Снова взвизгнули скрипки, заволновались флейты, зазвенели цимбалы — начинался шуточный, полный озорства и кокетства котильон. Снова бухнули пробки шампанского, запахло корицей и вишневым ликером, подали ананасное мороженое и фрукты. К Петру подошли с подносом грибных закусок. От еды он отказался, тем более что соли — он не сомневался — там снова не было ни щепотки, а вот рюмку принял с благодарностью. Выпив, он поискал взглядом Лонжерона, но тот пропал.
Под увлекательные, хоть после недавних событий гораздо менее веселящие, истории генерала-гриба он стоял у стены и смотрел, как в зале развертываются игры. Первым делом распорядитель объявил «тайну», где дама надевала шляпку-невидимку, а гости пробовали угадать ее имя, победитель же удостаивался танца. Далее затеяли «судьбу», где танцующие брались за клубочки, кидали их на пол и следовали за волшебной нитью, пока не доходили до партнера. А после устроили «маски»: распорядитель коснулся каждого особым жезлом, превращая все лица в одинаковые усатые рожи с носами-пятаками, то есть в полное подобие себя, и таковыми они оставались, пока не выбирали пару. Совсем развеселившись, гости перешли на колдовские фанты, шарады, буриме для заклятий и многое другое. Петр оглядывал сие с интересом и даже улыбкой, хотя под мундиром в то же самое время без устали шныряли муравьи — и от пережитого, и от грядущего, а сильнее всего от такого нежданного и бесцеремонного — прилюдного! — но в то же время волнующего женского прикосновения. Холод шелковых пальцев Иверии на щеке он ощущал до сих пор.
Наконец вечный, казалось бы, котильон отгремел финальными нотами, и разгоряченные гости принялись расходиться в гостиные и курительные комнаты, а к Петру с коротким поклоном приблизился Елисей.
— Государыня-императрица вызывает вас на аудиенцию, — доложил он негромко, так, чтобы сказанное достигло исключительно ушей Петра. — В личные покои.
Петр вскинул голову. Кровь хлынула к щекам. Поклонившись генералу, он последовал за рыжим хвостом прочь из зала, вдоль темных коридоров, до тяжелой, чуть приоткрытой двери, из-за которой ломаным лучом лилось синеватое свечение.
В личных покоях императрицы властвовала темнота, лишь в камине горел огонь — голубовато-белый. Рядом, в большом мягком кресле, сидела сама Иверия, с книгой в одной руке и бокалом в другой. Петр шагнул ближе.
— Садитесь, князь, — сказала Иверия негромко, со свинцовой усталостью, будто зная: приезд Петра принесет ей еще больше груза, чем тот, что уже гнет ее плечи, и внутренне готовясь к новой ноше.
Меж бровей словно резанули саблей — такая глубокая там залегла морщина. Ее стало жаль. Если бы Петр мог уехать, сокрыв второе письмо, он бы так и сделал. Однако это было невозможно, а потому он сел в соседнее кресло и отпил из предложенного бокала. Вино было отличное.
— Давайте ваше второе письмо. — Иверия протянула ладонь.
Мундир ее был расстегнут, открывая высокую белую шею и жемчужное декольте. Запах, сладко-свежий, будто замороженная малина, теперь чувствовался сильнее, и Петр, вручив письмо, незаметно промокнул виски рукавом.
На чтение письма ушло не больше нескольких вдохов, но после Иверия долго сидела, уперевшись невидящим взглядом Петру в правое плечо.
— Знаете, что здесь? — спросила она наконец.
— Догадываюсь.
Иверия отпила вино. Губы ее в темноте казались черными, глубокие глаза отсвечивали колдовским синим.
— В потустороннем мире обо мне говорят разное. Однако все сходятся в том, что я жестока, горделива и пренебрежительна к традициям. Границы моей теперешней империи кажутся многим слишком широкими. Соседи же у меня неспокойны: на западе кружат Одиновы вороны, на востоке шепчутся наги, у самого бока косятся валашские упыри, да и Кощей — сдался, но не подчинился. А моя армия меж тем понесла страшные потери: генералы полегли, солдаты устали; общество жаждет мира. — Она глянула в глаза Петру: — Так скажите же, князь, с чего должна я сейчас пренебречь вековым договором о невмешательстве и броситься на помощь Александру, рискуя репутацией, жизнью и миром?
Петр подобрался. Под таким пристальным взглядом мысли сбивались, а синие отсветы, танцующие на оголившихся ключицах, и вовсе опустошали голову. Пришлось несколько раз прочистить горло.
— Государыня, никогда прежде не обращались мы за помощью. Со шведами сами справились, и с турками, и с персами. Под Полтавой умирали, в Финляндии замерзали, по «живому мосту» пушки перевозили — и ни разу не пришли.
— Так ведь и я ни разу вас о помощи не просила. Четыре года воевала: прошлым летом Кощей отбросил меня до Красноярска, а ведь ежели бы он победил, даже вам несладко бы пришлось — леса заполнились бы живыми мертвецами, все погосты бы ожили; а я и то не нарушила клятвы. Ваш же Бонапарт — что мне до него?
— Живая Россия не видела еще подобной угрозы.
— Полно вам, князь. Одна война другой не лучше и не хуже. Вы сами сказали: и шведы были, и турки — всех прогнали.
— Чего это будет стоить…
— А чего мне стоила моя победа? Вы себе и представить не можете, какой грех я взяла на душу, как мне пришлось пожертвовать родной кровью…
Она остановилась, будто осознав, что сказала лишнее, тяжело вздохнула:
— Здесь ваши жертвы не сравнятся. Всего-то и нужно: драться.
— Но войско устало. Солдаты голодны, босы, больны…
— Как и мои — после четырех лет сражений.
— Но ведь гибнут люди!
Лицо Иверии потемнело.
— Вы забываетесь, князь. Жизнь человека мне не дороже жизни лягушки у Егора в пруду. — Она презрительно скривилась. — Боитесь умирать — подчинитесь Бонапарту.
В груди у Петра вспыхнуло так, что глаза защипало от дыма.
— Мы не сдадимся! — сказал он. Вышло громче, чем следовало в присутствии императрицы. — Будем защищать отечество до последнего — всем народом!
— Это ваше право.
— Да сколько же крови прольется… русской крови!
— Трава расти лучше будет.
Петр замолчал. Иверия посмотрела жестко, возвращая письмо:
— Вам не убедить меня, князь. Это не моя война…
Петр не принял бумагу. Нельзя было проиграть в этом споре, нельзя. Победа была, пожалуй, даже нужнее, чем в Бородине. Он лихорадочно думал, тянул время. Все смотрел на шрам, рассекающий челюсть, будто ища в нем подмоги — и, опустив взгляд чуть ниже, нашел.