Глава 3

Ночные фейерверки

— И все же вы будете в ней биться, — сказал Петр, выпрямляясь. Смело встретив удивленный взгляд Иверии, он указал на расстегнутый мундир. — Отчего воротники у вас красные? Мундиры по цвету другие, а воротники — как наши. Не потому ли, что жизнь из века в век на одной земле чем-то, да связывает? Мы чувствуем эту связь. Уважение к вам впитываем с молоком матери, со сказками в детстве, со страхами и любовью. Бояться лешего, уважать водяного, заботиться о домовом — вот что мы знаем, не головой и не книжками, а душой, все — от крестьянина до князя. Разве не теплее вам от этого? Что истории о вас рассказываем, что стихи о вас пишем, что помним о вас? Я ведь и Егора спас только потому, что сказку про Емелю и щуку его вспомнил. А француз — у него свои сказки. Что ему до вас, от него тепла не возьмете. Не тела́ ведь он — память о вас уничтожит.

Иверия слушала молча, а потом так же молча поднялась и отошла к окну. Уперлась рукой в раму, прижалась лбом к стеклу. Снаружи лилась нежная музыка: все звуки были природными — игра сверчков, шелест листвы, пение зарянки — но слишком уж ритмичным и дружным был оркестр, чтобы обходиться без дирижера.

— Протяните до зимы.

— Государыня?

— Солдат я вам не дам, летом сил тоже мало. А вот как выпадет снег… — Она сжала кулак, будто пережимая кому-то горло, кожа на костяшках побелела. — Вот тогда и придет мое время. Узнает Бонапарт, что у Кутузова новый генерал на службе: генерал Мороз.

Стало очень тихо. Огонь в камине замер, скукожился, но свет в комнате теперь исходил от Иверии: бело-сизый, мертвенно-мерзлый. Петр с трудом разлепил губы:

— Государыня, до снега еще сколько ждать… А Бонапарт… сто верст — и Москва…

— Да гори она синим пламенем ваша Москва!

Иверия повернулась, и стало совсем ясно, чья суть скрывается под образом потусторонней императрицы: глаза выцвели до глубокого льда, волосы покрылись инеем, дыхание заклубилось, будто в сильный холод. Она была ужасна и прекрасна одновременно, и Петр сейчас понимал Лонжерона: такую императрицу хотелось уважать, боготворить, а уж влюбиться в нее было и того легче.

Иверия сверкнула глазами:

— Бонапарт пожалеет, что посмел ступить на русскую землю, будет стучать зубами, мерзнуть до костей, лошадиное мясо есть будет! А вы бросайте все, жгите за собой поля, отступайте, покуда хватит сил, а как придет зима — готовьтесь биться. — Она взмахнула снежинками на ресницах и кровожадно прищурилась: — И запасайтесь подштанниками.

Не в силах усидеть, Петр вскочил, бросился к ней.

— Государыня, вы… вы… — Волнение мешало ему говорить; он смотрел в прозрачные глаза и чувствовал трепет во всем теле. — Спасительница!

Иверия лишь подняла бровь.

— Считайте это своей заслугой. Завтра я напишу ответ Александру и выскажу личное пожелание, чтобы ваш мундир потяжелел.

Она положила ладонь Петру на грудь, туда, где был приколот крест Святого Георгия, — и вдруг замерла, а глубокая морщина снова ранила ее меж бровей. Она прикрыла глаза, глубоко вдохнула, а потом медленно, словно через силу, опустила руку.

Петр подался вперед, не испытывая более нужды скрывать свое восхищение.

— Возьмите, государыня, — воскликнул он, протягивая ладони. — Отдам столько, сколько нужно, возьмите!

Иверия громко выдохнула. Резко шагнула, обжигая льдом в глазах, посверлила испытывающим взглядом. Замерла близко-близко, обдавая прохладой. Как же хотелось поделиться с ней теплом, хоть толикой благодарности. Петр склонил голову, подставляясь, и Иверия прижалась губами к щеке — холодными, но мягкими. Такими, что память отрезала прошлое, оставив только их: замороженная малина, сладость и свежесть, будто с размаху нырнул головой в снежный сугроб. Сколько же страсти в этой ледяной царице, сколько жаркой жажды.

Иверия обхватила руками плечи.

— Горячий… какой горячий… — шептала она, сжимая тонкими пальцами неожиданно сильно.

Дышалось с трудом, в груди что-то сладко дрожало. Стон заскребся на языке — и вдруг сдавил горло. Глубоко в гортани засел снежный ком. Холод быстро спускался по груди, ухнул ниже, но не как в обычную стужу, а изнутри. Онемел затылок, заледенели пальцы, губы дрожали так, что ни слова не срывалось, хоть Петр и пытался заговорить. Ледяная рука поползла по мундиру, выше, ухватила за шею — но наткнулась на темляк и отдернулась. Иверия громко вскрикнула.

Холод отступил. Петр закачался, попятился, ударился о кресло и упал в него, задыхаясь. Изо рта вырвался комочек пара.

Реальность осторожно, на цыпочках, возвращалась. Вот раздались сдавленные ругательства, вот Петра обтерли теплым полотенцем, укутали в одеяло, вот в руку сунули горячую кружку. Пахло смородиновыми листьями, брусникой и еще чем-то острым, пряным, колдовским. Язык обожгло, но даже это было приятнее, чем ледяной паралич.

— Пейте, пейте, Петр Михайлович, — шептали в ухо. — Сейчас все пройдет. Ну как вы? Как вы?

Петр прочистил горло — все еще было льдисто:

— Как мороженая селедка.

Рядом засмеялись.

— Вы простите меня, друг мой, не со зла. Увлеклась… — Пальцы приятно прошлись по волосам, спустились по шее и остановились у темляка. — А эту вещицу вы никогда не снимайте, слышите? Бережет вас пуще любой брони. В ней много любви.

Зрение наконец вернулось, и первым проступило лицо Иверии. Ох как у нее полыхали глаза, ох как горели щеки, ох каким жаром обдавала улыбка. И холодной манила, а тут Петр совсем не мог оторваться. Глядя на эту ожившую красоту, ни о чем не жалел.

Иверия погладила взглядом. Заметила, как он ощупывал грудь в поисках мундира.

— Одежду вашу починят и вернут утром, не беспокойтесь. Ну, согрелись?

— Согрелся, — кивнул Петр, хоть и почувствовал, как в шее скрипнули заиндевевшие мышцы.

— Тогда ступайте, не то Егор мне не простит. Я обещала не задерживать вас разговорами. Увидимся утром, друг мой, я передам письмо вашему императору с обещанием помощи.

Петр одернул рубашку, поправил ворот. Задел пальцами темляк — и застыл. Голова наконец прочистилась, и в памяти всплыло лицо Сашки, как он видел в последний раз — серое, бескровное, с серыми пятнами на шее. Вот ведь, и так, на грани смерти, оберегает его.

— Государыня… — начал он. — По правде, у меня есть к вам еще одно дело…

— Какое же? — Иверия смотрела удивленно, но без недовольства. Да и «друг мой» из ее уст звучало воодушевляюще.

— Моя сестра, Александра… Нельзя ли узнать, что с ней, нельзя ли увидеть?..

— Разве она здесь?

— Нет, она там, по другую сторону. Была ранена в бою, лежит без сознания. Едва дышит, но кто-то будто вытягивает из нее все силы. Доктор говорит, все в руках божьих, но я видел там, на поле, черных всадников на лошадях, из ноздрей которых валил дым. Вот я и подумал…

Иверия грустно улыбнулась.

— Мне очень жаль, Петр Михайлович… Но сраженный мертвой сталью уже не воротится к живым. Души, что забрал Кощей, в его владении, тут даже я ничего поделать не в силах. Это его добыча.

— Добыча? — Петр сжал кулаки от звериного слова. — Так ведь она жива! Что ему, мерзавцу, мертвых мало? Государыня, не ради себя прошу, ради невинной души. Можно ли… поговорить с ним, потребовать…

— Полно вам, Петр Михайлович, оставьте. — Иверия положила ладонь ему на грудь, успокаивая. — Тут ничего уже не изменишь. Мир между мной и Кощеем хлипок, только и держится на том, что мы договорились не наступать друг другу на пятки. Так что рисковать своим отечеством ради одной, пусть и невинной, души я не буду. — Когда Петр открыл рот, чтобы возразить, она посмотрела жестко и с намеком: — И вам не советую. Вашу сестру не вернуть, забудьте о ней.

— Разве можно забыть о своей плоти и крови?..

— Ради победы? Сами ответьте. — Иверия поднялась, растирая порозовевшие пальцы. — Идите, Петр Михайлович, вы получили то, за чем пришли, не испытывайте судьбу.

Сказано это было таким тоном, что означало скорее: «не испытывайте меня». В сочетании с похолодевшим взглядом и сухою улыбкой это не оставляло надежды.

Петру ничего не оставалось, как поклониться и выйти за порог.

* * *

Добравшись до отведенной ему комнаты, он упал в кресло и долго сидел, уронив голову на ладони. Красный темляк жег шею немым укором: ты, ты во всем виноват. Петр и не спорил: и в самом деле, виноват. Не уследил, не удержал, не смог вовремя положить конец неподобающим забавам. Не смог распознать, что для Сашки все серьезно, а ведь маменька еще на похоронах отца предупреждала: «Смотри за сестрой! Отец распустил, а теперь ее честь, ее будущее — твоя забота». И Петр заботился как мог, но этого не хватило. Вот и поплатился — только не соразмерно! Да, он не был строг, да, понимал, что просто так свою свободу Сашка не сдаст, но… сбежать? обмануть? отправиться к войску, переодевшись мужчиной? — кто мог о таком догадаться?

Петр сидел, а мысли уже складывались в строчки письма, адресованного сестре, как бывало и раньше. Что бы в жизни ни случалось, хорошее и плохое, — в дороге ли отвалилось колесо, или Анна сбежала с министерским сынком, не оставив даже записки, — он первым делом думал, как расскажет об этом Сашке и как потом будет смеяться или досадовать от ее ответов. Сейчас же… кому ему довериться, с кем делиться, от кого ждать участия?