«Господи, Сандра, как я без тебя? Единственный настоящий друг мой, родная душа, как ты только могла погибнуть? Нет, не могу об этом думать, темляк греет слишком живо… Ты будто все еще там, в деревне, ночами сбегаешь в лес на Делире, а днями сидишь у окна, досадуешь на коклюшки и ждешь от меня звона почтового колокольчика. Невозможно поверить, что изломанное тело твое, замотанное в окровавленные тряпки, трясется сейчас на телеге в сторону дома… Сандра-Сандра, если бы ты только послушалась, если бы приняла свою судьбу, разве пришлось бы мне осыпаться ледяным потом, вспоминая твое сизое лицо и закатившиеся глаза?»

В самом затылке вдруг зазудел маленький писклявый голос: «А то, что наговорил в последнюю встречу, что кричал в злобе, — не сам ли толкнул на побег?» Петр стиснул волосы меж пальцев. Нет, нет, это ложь. Что ему еще было делать, если Сашка не слушала? Если его и маменькины слова отскакивали от нее, словно пули на излете от уланской каски? Что он мог еще сказать, чтобы всыпать хоть щепоть здравого смысла? Весь тот ужасный спор о замужестве вышел от братской заботы, от мыслей о Сашкином счастье, от страха за ее судьбу. И пусть доводы его были обидны, но правдивы! «Ты не родная нам, хочешь до конца жизни слыть приживалкой?» — это были не столько его слова, сколько то, о чем шептались люди. И если бы Сашка не была по-отцовски упряма, если бы встала на его место, если бы согласилась хотя бы подумать о свадьбе, если бы безрассудство ее не оказалось сильнее страха, если бы, если бы, если бы…

«А ты помнишь, Сандра, как сидели на нашем клеверном поле, у пруда под старой ивой, и ты говорила, что мы все листья и рано или поздно падаем в воду, только кто-то — бесшумно, а кто-то — посылая по воде круги, и что ты больше всего мечтаешь упасть так, чтобы как можно сильнее взбаламутить воду своими кругами? И что же вышло? Упала ты неслышно, никто и не заметил, и только в моей груди такие волны, что впору захлебнуться…»

В дверь постучали, врываясь в мысли, заставляя вздрогнуть и испуганно оглядеться. Где это он? В Лесном царстве. Кто там? Ах да, Егор. Придется открыть, обещал же… Петр выдохнул, отнимая онемевшие пальцы от головы. Пригладил встопорщенные волосы. Застегнул переживания на все пуговицы и наскоро умылся.

Когда он открыл дверь, Егор уже подпирал стену напротив.

— Ну что, Петр Михайлович, вы готовы?

Петр поправил воротник, пряча темляк.

— Готов, — сказал он и кивнул на вертящуюся при великом князе небольшую суетливую собачку, белую с черными пятнами: — Кто это у вас?

— Да вот… прибилась тут, — сказал Егор, ласково глядя в умные темные глаза. — Ее величество предложила назвать Мушкой, за черные пятна, — вроде бы отзывается.

— Хорошая, — одобрил Петр, потрепав аккуратное длинное ухо. Собака если и не была чистым спаниелем, то явно могла похвастаться испанской кровью. — Откуда же она здесь?

— Будто люди собак не топят… — Оглянувшись на заоконную темноту, Егор распрямился и подцепил Петра за рукав. — Скорее, — он цыкнул на собаку, подзывая, — не то пропустим!

Пришлось бежать — по коридорам, через темные гостиные, огромные залы, вверх по широким мраморным ступеням, еще выше по ступеням узким и деревянным, дальше и вовсе по балкам чердака; подпрыгнуть, подтянуться, откинуть железную затворку — и вдохнуть полной грудью густой ночной воздух: душистая вечерница, пряная белладонна, лунный цветок. На крыше дворца было просторно и чисто. Устроившись рядом с Егором у теплой трубы, Петр поднял голову. Какая же красота! Ночь была необычайно звездной, какой она редко кажется из дома, и почти всегда — из военного лагеря накануне сражения. Такой она виделась перед самым Аустерлицем, как раз перед тем, как Петр заработал крест Святого Георгия, а Лонжерон — смерть.

Во дворе горели огни, отсветы факелов блестели на дамских украшениях и офицерских сапогах: благородная лесная публика оживленно общалась и глядела в сторону озера, где вдруг из воды поднялась гигантская горбатая тень, перекрывающая горизонт.

— Сейчас-сейчас, — хихикал под боком Егор, — сейчас увидите!

Петр не успел спросить, что именно они увидят, как у тени из горба вырвался сноп разноцветных брызг, заполнивших небо новыми звездами — пронзительно-синими, зелеными, золотыми. Фейерверки! Толпа внизу восхищенно заохала, Егор рядом захлопал, а монстр, казалось, вздохнул — и выпустил новый, еще больший, фонтан.

— Красиво? — Егор толкнул локтем. Мушка, подрагивая от взрывов, жалась к его боку.

— Невероятно…

Егор подался вперед, разглядывая его.

— Отчего же вы тогда грустны?

Петр осознал, что глаза его и в самом деле наполнились влагой, и подергал алый темляк на шее.

— Сашка… Грущу, что ее нет рядом.

— Александра Михайловна? Что с ней?

— Ранена в битве, картечь застряла в груди. Доктор говорит, надежды нет, осталось лишь дождаться конца.

— Да как же это! — воскликнул с горечью Егор. — Как она оказалась в битве?

— Украла мой старый мундир, сбежала из дому, под чужим именем прибилась к батальону…

— Александра Михайловна — бесстрашная девушка, — сказал Егор печально.

— Безрассудная! Своенравная! Упрямая! — возразил Петр в сердцах. Осекшись, он тяжело выдохнул. — В самом начале войны мы плохо расстались, ссорой.

— О чем был ваш спор?

Петр замешкался, подбирая слова.

— В чем долг старшего брата? Защищать сестру. А как же мне ее защищать, коли она носится ночами по лесу, сидя верхом, как мужчина, подкупом склоняет мсье де Будри, чтобы он учил ее стрелять и драться на шпагах, таскается за отцом в полк, подхватывая солдатские манеры? В детстве это казалось весельем, первейшей шуткой, но чем больше мы взрослели, тем это становилось серьезней. А если бы кто узнал? В ее ситуации это было бы катастрофой…

— О чем вы?

— Сашка… мы рождены от разных матерей. Маменька смирилась с ней, я всегда принимал как родную, но ведь общество не обманешь. Какая надежда у незаконнорожденной, кроме как в удачном замужестве? Я сказал ей это, она возмутилась. Мы принялись ругаться, в сердцах я… сказал то, чего не следовало, то, что вправду и не думал. Хотел написать ей, извиниться, но вдруг выяснил, что она тайком пробралась в войско — и какие уж тут извинения! Я едва сдержался! Решил только дождаться конца битвы — и тогда вернуть ее домой, любым средством. Но уже вечером я искал ее тело среди трупов и нес в перевязочный пункт, где мне и сказали, что рана, скорее всего, смертельна. Вот чего стоит моя защита… — Он обтер лицо, уронил на ладони. — И я даже не смог сопроводить ее домой…

Егор смотрел на него с искренним сочувствием.

— Батюшка всегда говорил: «Война — подлейшее дело, на ней есть время убить, но нет времени оплакать».

Петр задумчиво кивнул:

— Знаете, бывает, что батальон идет в атаку, стройно, четкими рядами — и вдруг в середину попадает пушечное ядро. Солдаты в этом месте падают кровавым месивом, но приказ остальным — «держать строй». И батальон приспосабливается, шагает дальше, ряд за рядом, обходя, обтекая «мертвое место». Только оно ведь от этого никуда не делось. Так и в душе. Я многое видел на войне, терял друзей, но Сашку… не думал, что для нее в груди будет такое мертвое место.

Егор посидел, молча глядя на взрывающиеся фейерверки, а потом засопел. На глазах повзрослел, из мальчишки-озорника стал серьезным большим человеком со своей Потерей. Мушка, привстав, положила умную голову ему на плечо.

— Как с батюшкой, — сказал наконец Егор. — Вроде и привык, что он более не рядом, а все одно, нет-нет, да и представится: тут бы он так сказал, а здесь бы этак сделал… И знаю ведь, неправ он был, что не хотел вступать в войну с Кощеем, и если бы не его смерть, то быть бы сейчас потусторонней России большим погостом, но все же… Я до последнего думал, выкарабкается — мы ведь не так легко умираем, разве поможет кто, а тут — за три дня угас.

Он влажно выдохнул.

— Тяжко без него. Вспоминаю… А вы?

— И я вспоминаю…

— Что вспоминаете?

— Как пела романсы, играла на гитаре — за клавикорды было не усадить, сколько маменька ни билась, а вот гитару любила верно. Когда пела, появлялось в ней что-то… такое жгучее, страсть такая… О любви ли пела, о битве, о расставаниях, о встречах — все с жаром. Знаете, от одного голоса, от силы слова и музыки ее хотелось и смеяться, и плакать, и жить, и умереть, но больше всего хотелось сидеть рядом и слушать…

— Знаю…

— Знаете?

Егор улыбнулся:

— Я встретил одного… не поет, но стихи такие пишет — заслушаешься.

— Так хорошо сочиняет?

— Волшебно. Только пока все по-французски. Я ему говорю: «Вы, Александр, разве не по-русски думаете?», а он…

— Погодите, вы что же, ему показались?

Егор вжал голову в плечи:

— Так вышло. Дурачился как-то в царскосельском пруду — там над мальчишками весело шутить, — а он однажды пришел, сел на берегу, да и принялся стихи свои воде читать. Смешной такой, кудрявый. Я заслушался, он меня и увидел.

— И что же вы с ним?

— Подружились. Ему страсть как интересна наша жизнь. Правды я много не рассказываю, нельзя, так по большей части выдумываю, то про ступу волшебную, то про русалку в ветвях… А он так слушает… До того с ним светло и весело, я на уроках часы считаю, чтобы снова к нему плыть. Дуб Алексеевич все серчает, спрашивает, что это я в классе сонный, а что я ему скажу? Что всю ночь про кота-баюна рассказывал и слушал, как Саша на своих учителей эпиграммы складывает?